Некоторые английские теоретики, в том числе и Бентам, предполагали, что мыслительная деятельность потребителей может быть решающим фактором в определении цены вещей. Эта идея даже высказывалась в детской книжке архиепископа Ричарда Уотли, которую Джевонсу читали в детстве. Однако Джевонсу, Вальрасу и Менгеру пришлось самим пройти весь теоретический путь, чтобы сделать данное открытие новой основой экономики. Вопрос о ценности предмета оставался ключевым, ведь как иначе рынок может быть представлен местом справедливого обмена? Новизна их предположения заключалась во взгляде на проблему ценности с точки зрения того, кто тратит деньги на покупку товара, а не с точки зрения человека, производящего данный товар. Ценность становилась вопросом субъективного мнения покупателя.
Что отличало Джевонса от других исследователей, так это его стремление построить теорию, которая бы напрямую выходила на психологию удовольствия и страдания. Он писал об этом точным языком Бентама:
«Цель экономики – удовлетворить наши потребности с наименьшими затратами, то есть заполучить самое большое количество желаемого, совершая при этом как можно меньше нежелаемых действий. Другими словами, цель экономики – максимизация удовольствия»[56].
Таким образом, центральная ось капитализма сдвинулась. Со времен Адама Смита до времен Карла Маркса считалось, что фабрики и рабочая сила диктуют цены на рынке. Однако с 1870-х годов такой взгляд на вещи перестал доминировать. Отныне вся ценность предмета должна была определяться через внутренние «прихоти» покупателя. С этой точки зрения работа рассматривается как «негативная польза», противоположность счастья: ее приходится выполнять, только чтобы получить больше денег и потратить их на свои удовольствия [57]. Теперь субъективное ощущение и его взаимодействие с рынком стало центральным вопросом экономики.
Что касается Джевонса, то, верный своему унитарианскому воспитанию, он хотел заниматься экономикой только в том случае, если будет найден способ делать это с помощью математики. «Очевидно, что экономика, если она вообще претендует на звание науки, должна быть математической дисциплиной, – говорил он, – просто потому, что она занимается числами». Остается неясным, был ли Джевонс сам хорошим математиком, однако он рьяно отстаивал необходимость именно такого подхода к экономике. Она должна была строиться на концепции удовольствия и страдания, но только при том условии, что эти психические понятия также будут подчинены определенным математическим законам. Такая точка зрения предполагала, что экономика как наука сможет состояться, только если разум рассматривать в качестве калькулятора.
Во введении ко второму изданию «Теории политической экономии» Джевонс сожалеет, что ему приходится оставлять словосочетание «политическая экономия» в заголовке книги, а не использовать вместо него термин «экономика». Разница, по его мнению, была существенной. Он ясно видел в своей работе зарождение более точной, по сравнению с политэкономией, дисциплины. Для дальнейшего развития экономики необходимо было создать новые, объективные математические основы.
Для Джевонса речь шла лишь о вопросе равновесия, измеренном в количественных понятиях. Он один из первых стал думать о разуме как о машине, а ведь подобное мышление привело, в конечном итоге, к созданию информатики. Джевонс даже поручил солфордскому часовщику смастерить для него простой деревянный калькулятор, который он называл своим логическим абаком – механической моделью для рационального мышления [58]. Разум, по мнению ученого, походил на балансировочное устройство, с которым он играл в детстве, или на прибор для взвешивания золота, используемый им в Сиднее.
Когда я решаю, есть мне пиццу или нет, я сам играю роль балансирующего устройства: удовольствие на одной стороне, страдание – на другой. Как много удовольствия даст мне пицца и каким страданием я за нее заплачу? То, что перевесит, определит мой выбор. Как говорил Бентам, наш мозг постоянно выступает в роли калькулятора, взвешивая все «за» и «против»[59].
Главный вклад Джевонса в экономическую теорию заключался в том, что он первым представил потребителя на рынке в качестве размышляющего гедониста. Бентам хотел, прежде всего, повлиять на политику правительства и реформировать исправительные учреждения, которые оказывали влияние на общество в целом. Однако Джевонс превратил утилитаризм в учение о разумном выборе потребителя. Механизм разума, в котором возникает понятие ценности, и механизм рынка, порождающий цены, могут идеально подходить друг к другу. Джевонс предположил следующее:
«Так же, как мы измеряем силу тяжести по ее воздействию на движение маятника, мы можем оценить равенство или неравенство чувств человека по его выбору. Наша воля есть маятник, а его траектория – это цены, которые образуются на рынке ежеминутно»[60].
Таким образом, рынок превратился в место обширной психологической проверки, призванной выявить потребности общества.
Данный подход придал деньгам исключительный психологический статус, поскольку они позволили заглянуть в частную жизнь людей и узнать их сокровенные желания. Бентам предполагал, что деньги можно использовать как мерило удовольствий, однако он никогда не хотел развить это предположение в целую экономическую теорию. Джевонс эффективно превратил рынок в огромный прибор для «чтения мыслей», использующий цены – то есть деньги – в качестве своего главного инструмента. Отныне привычный взгляд на деньги изменился, а экономика больше не была обыкновенной наукой. Мечта сделать видимым доселе скрытый мир эмоций и желаний могла теперь осуществиться с помощью механизмов свободного рынка.
Классические экономисты изучали капитализм как мир тяжелого труда и пота, позволяющих создавать физическую продукцию. Джевонс же представлял его как математическую игру фантазий и страхов. Отчасти это было обусловлено историческим контекстом. В период между детством Джевонса, прошедшим в промышленном Ливерпуле, и его зрелостью, сопровождавшейся комфортным проживанием в Хэмпстэде, на севере Лондона, сфера промышленности претерпела серьезные изменения, которые особенно стали заметны в городах.
Первый универмаг открылся в Париже в 1852 году, и вместе с тем стало возможным то, что сегодня мы называем словом «шопинг». Тогда на прилавках появлялись продукты, каким-то магическим образом оторванные от своего производителя, но в сопровождении ценников, указывающих на стоимость товара – то есть на то «страдание», которое необходимо принять, чтобы приобрести их [61]. Функционирование национальной сети железных дорог, в свою очередь, означало, что товары теперь передвигаются быстрее людей и дальше, чем многие из них могут себе позволить. В 1830-е годы официальные банкноты или фиксированные цены еще не были в ходу, поэтому большое количество магазинов имели свой собственный бухгалтерский реестр, где фиксировались долги и цена, на которой сошлись продавец и покупатель. Розничная же культура сложилась к 1880 году, и ее характерными чертами стали широкое использование бумажных денег и появление нескольких известных брендов. В условиях отсутствия такой культуры экономическая теория, имеющая в своей основе утверждение, что каждый человек ищет удовольствия, выглядела бы как безумная утопия.
Другими словами, капитализм рассматривался теперь как арена для психологических экспериментов, в которых физические вещи, приобретаемые за деньги, выступали всего лишь в качестве реализации наших желаний. По мнению Джевонса, товары были лишь тем, что может «доставить удовольствие или уничтожить страдание»[62]. Альфред Маршалл, один из величайших английских экономистов, пришедший на смену Джевонсу, очень точно выразил эту концепцию:
«Человек не может создавать материальные вещи. В мире разума и морали он, напротив, может быть создателем новых идей; однако когда ему нужно произвести материальные вещи, он на самом деле производит лишь то, что изначально было идеей; или, другими словами, его усилия и жертвы меняют форму или структуру самой идеи, адаптируя ее для удовлетворения наших потребностей»[63].
С 1980-х годов вдруг стало модным говорить, что капитализм основан на «знании», «нематериальных активах» и «интеллектуальном капитале». Причиной подобных высказываний послужило исчезновение в западных странах многих тяжелых отраслей промышленности. На самом деле в качестве феномена разума экономика стала рассматриваться еще веком ранее. Капитализм переориентировался на желания потребителей, о которых говорят самые очаровательные представители наших чувств – деньги.
«Я не уверен, что люди когда-нибудь смогут найти подходящее средство, чтобы напрямую измерить чувства человеческого сердца», – написал Джевонс в «Теории политической экономии»[64]. Наверное, ему было непросто признать это. Тем не менее он все же сделал несколько заявлений о том, как именно люди принимают решения. Как и Бентам, он надеялся, что естественные науки предоставят эмпирическую базу для его теории личного выбора. «Возможно, настанет время, – предположил Джевонс, – когда тонкая работа мозга будет вычислена, и каждая мысль будет рассмотрена как определенное количество азота и фосфора»[65]. Ученый даже провел несколько экспериментов, похожих на опыты Фехнера: он поднимал тяжести, стремясь изучить влияние объектов на его восприятие.[66]
Целый ряд британских исследователей, которые работали в период между 1850 и 1890 годами, не оставляли надежду найти способ измерить человеческие эмоции. Они полагались на учения Бентама и Дарвина, надеясь вывести теорию человеческого поведения, способную удовлетворить их аристократичные политические предубеждения, очень часто представлявшие собой не что иное, как веру в необходимость евгеники. Джеймс Салли, один из таких исследователей, учился в Берлине вместе с великим немецким физиком Германом фон Гельмгольцем и вернулся в Англию, усвоив два новых психофизических метода, введенных Фехнером. Другой ученый, Фрэнсис Эджуорт, был соседом и близким другом Джевонса, который и познакомил его с миром экономики.
Основываясь на теориях Джевонса, Эджуорт в измерении психических процессов пошел еще дальше[67]. Он возлагал серьезные надежды на науку о чувствах. По его словам, необходимо «представить совершенный инструмент, психофизическую машину, постоянно фиксирующую количество удовольствия, получаемого человеком». Такую машину можно назвать «гедониметр». «Показатели гедониметра меняются каждую секунду, – писал Эджуорт, – они зависят от переживаемых нами в данную минуту страстей и могут в течение долгих часов равняться нулю, а потом внезапно взлететь до бесконечности». Конечно, в 1881 году подобные высказывания были всего лишь научной фантастикой. Теперь же существует мнение, что в XXI веке они больше таковой не являются: мы почти у цели и скоро научимся отличать научным способом истинные чувства потребителей от ложных (например, разоблачим мошенников с травмой шеи). Однако еще более интересно другое: почему эта научная фантазия вообще так надолго укрепилась в нашем сознании?
Джевонс не смог ответить на вопрос, почему, если рынки работают эффективно, необходимо разрабатывать науку удовольствия и боли. Если мы просто предположим, будто каждый человек стремится к удовлетворению своих личных потребностей и каждый знает, как ему достичь желаемого, то почему просто не позволить рынку естественным образом разобраться со всем этим? Зачем нам беспокоиться о том, сколько «азота и фосфора» в мозгу потребителей, или разрабатывать «гедониметры» для изучения их уровня удовольствия? Для Бентама, как для политического мыслителя, было очевидным, почему эти инструменты необходимы. По его мнению, правительствам нужна была наука, которая помогала бы им находить лучшее применение их силе и деньгам. Однако не является ли огромным преимуществом рыночной системы ценообразования то, что она сама по себе уже представляет подобную науку? Естественно, деньги служили определению ценности, а не психология. Действительно ли экономистам требовалось знать, что происходит в головах у людей?
Для тех, кто оказался на научной сцене сразу же после Джевонса, ответ был прост: нет. После смерти Джевонса в 1888 году экономисты начали дистанцироваться от его психологических теорий и методов [68]. На место учения Джевонса, гласящего, что каждый вид удовольствия и страдания имеет свои собственные количественные показатели, пришла теория предпочтений. Ее ввели такие экономисты, как Альфред Маршалл и Вильфредо Парето, и у других ученых отпала необходимость узнавать, сколько удовольствия даст потребителю пицца, они хотели всего лишь знать, что он предпочтет – пиццу или салат. То, каким образом человек тратит деньги, определяется теперь его предпочтениями, а не ежеминутными субъективными ощущениями.
Постепенно экономисты приходили к выводу, что они все меньше и меньше понимают, что происходит в головах у потребителей, и единственный показатель, которым им остается руководствоваться, это то, как покупатель использует свои деньги. К 1930 году дороги экономики и психологии полностью разошлись. Джевонс был бы счастлив, если бы увидел, как много математики пришло в экономику. Однако он, вполне возможно, испытал бы разочарование, узнав, что экономика тех лет абсолютно не пользовалась его теориями о счастье. Почему же в таком случае имя Джевонса сегодня опять на слуху?
Уильям Джевонс является одним из создателей концепции homo economicus – довольно жалкого видения человеческой личности, которая постоянно что-то считает, устанавливает цены для вещей и при каждом удобном случае невротически преследует свои интересы. У homo economicus нет друзей, он не умеет отдыхать. Он слишком занят выискиванием самого лучшего. Если бы данный вид действительно существовал, его нарекли бы психопатом. Но в этом-то отчасти и проблема, что описанного здесь теоретического монстра на самом деле никогда не было. Джевонс представлял себе человеческий разум через образы геометрии и механики; он никогда не выходил за рамки предположения о том, что мозг – физически настраиваемый инструмент.
В конце XIX века в homo economicus был смысл, потому что эта концепция помогала понять функционирование рынка. Однако не существовало никакого смысла в том, чтобы использовать его за пределами сферы денежных отношений. Теория максимизации пользы, разработанная Джевонсом и другими экономистами в 1870 году, была нужна, чтобы объяснить, почему люди покупают и продают вещи. И все. Однако во второй половине XX века эта экономическая теория начала получать широкое распространение до тех пор, пока не стала выполнять более широкую общественную функцию, которой и добивался первоначальный утилитаризм Бентама. То, что начиналось как концепция операций на рынке, постепенно превратилось в теорию справедливости.
Рассмотрим следующий пример. 24 марта 1989 года у берегов Аляски на нефтяном танкере Exxon Valdez, перевозившем 55 млн галлонов нефти, произошла авария, результатом которой стало крупнейшее нефтяное загрязнение за всю историю США. Погибло более сотни тысяч морских птиц, и в течение последующих 20 лет уровень жизни популяций различных видов рыб, морских выдр и других живых существ оставался ниже обычного. Расследование аварии показало, что ее причиной послужила халатность, неадекватная реакция команды и недостаточная оснащенность судна, в противном случае трагедию можно было бы предотвратить. Судебное разбирательство продолжалось несколько лет. Однако кроме юридических вопросов возник еще один, более широкий: каким образом наказать компанию, которая навредила побережью длиной в тысячу миль? Как восстановить справедливость?