Потом все утихло. Я почувствовал облегчение, что по крайней мере наше посещение не вызвало потерь.
Обойдя окопы и посидев со скучающими офицерами, мы направились в обратный путь. Командир батальона, провожая нас, велел поручику непременно идти по ходу сообщения.
В Двинске же мне пришлось испытать ночной налет германской авиации. Шуму от взрывов и пальбы было очень много, и я был удивлен, узнав утром, что неприятельских аэропланов было всего штук 5—6.
Как-то другой раз, очень уставши за день, я заснул с вечера непробудным сном и совсем не слышал германского налета. От бомбы загорелся соседний дом (между нами был садик). Только потом я узнал, что мой вестовой ночью будил меня: «Ваше сиятельство, бомба в соседний дом попала, что прикажете делать?» — «Если в наш попадет, разбуди»,— будто бы ответил я... Сам я ничего этого не помню, но мой ответ — действительный или вымышленный вестовым — произвел большое и выгодное для меня впечатление на нашу команду...
Во время моего пребывания в Двинске 5-й армией последовательно командовали генералы Гурко (Василий) и Драгомиров (Абрам), начальником штаба обоих был ген. Миллер. Мог ли я предполагать тогда, что оба последних будут впоследствии несколько лет моими непосредственными начальниками, и притом... в Париже!
Закончив мою временную миссию в Двинске, я сдал должность уполномоченного при армии своему помощнику, И. И. Трояновскому, а сам вернулся во Псков, где снова погрузился с головою в свою прежнюю работу.
Зимой, на два-три дня, ко мне во Псков приехал из Петербурга Папа, который был там на сессии Государственного Совета. На время его приезда я на день освободился от работы, и мы вместе с Папа осматривали достопримечательности Пскова, в особенности его церкви. Архитектура некоторых из них и их звонниц очень интересна и хороша. Я заранее предвкушал радость Папа при виде их — и не ошибся. Внутренность псковских церквей, к сожалению, гораздо менее интересна: почти ничего старинного в них не осталось, в частности знаменитых икон «псковских писем». Спасо-Мирожский монастырь, с его оригинальными фресками (к сожалению, как я слышал, теперь разрушающимися), составляет исключение...
Что же теперь осталось от всего этого, после революционных бурь!
Какой-то злой рок тяготеет над Россией: и так в ней мало памятников старины, я что есть — уничтожается. Все чисто материальные потери, как они ни печальны, все же восстановимы, но разрушение памятников искусства и старины — куда больше, чем материальные потери: ничем не возместишь этих бесценных утрат!
Работа Земского Союза на фронте все расширялась, захватывая все новые области. Мы старались, по тавре сил и возможностей, откликаться на каждую нужду армии. Действительно, в качестве подсобной организации мы сделали много полезного. Однако, признавая заслуги ВЗС и другие общественных организаций, я всегда спорил против преувеличения их заслуг, чем общественность очень грешила. Тогда в общественных кругах было в моде говорить, что «правительственные органы показали свою полную неспособность», а «общественные организации (будто бы) выдержали государственный экзамен».
На самом деле, «правительственные органы» действительно, на наше горе, оказались не на высоте тех труднейших задач, которые перед ними стояли, но степень их неспособности безусловно преувеличивалась нашей самовлюбленной общественностью. Тем самым работа этих «правительственных» (вернее государственных) органов еще значительно затруднялась, так как она должна была происходить в атмосфере недоброжелательной критики и недоверия.
Неверно, что общественные организации во время войны будто бы «выдержали государственный экзамен». Тогда они, слава Богу, его еще не держали, а когда в недалеком будущем они, с легкомысленной уверенностью, пошли на него, то они—провалились самым решительным образом.
Методы работы, годные для подсобных организаций, часто неподходящи для государственных органов. Этого наша общественность, взятая в целом,—я только так о ней сейчас и говорю,— упорно не хотела понять.
Я всегда был противником этатизма, но не могу не признать того объективного факта, что война в наше время настойчиво требует усиления «этатизации». Совсем не случайно, что во время Мировой войны этатизм сделал огромные шаги во всех воевавших государствах, несмотря на чрезвычайно разные политические я социальные структуры и национальные особенности. Эту же этатическую тенденцию мы замечаем с самого начала текущей войны (1939 г.). В росте этатизма в связи с современными войнами я вижу одну из огромных опасностей для современной культуры.
Даже признавая печальную необходимость роста этатизма во время войны, я считаю, что и в это время надо бороться с его преувеличениями. При этатизме значение всех государственных органов в жизни народа безмерно увеличивается, и всяческие ошибки их влекут за собой более широкие и печальные последствия. Это все могли ясно видеть у нас во время войны, а еще куда яснее после нее, при коммунистическом строе.
Наша левая общественность — с социалистическим уклоном — видела недостатки зтатизма пристаромрежиме, но только и стремилась еще безмерноусилитьего при новом строе.
Социализм, как бы ни возражали против этого сами социалисты, всегда будет в практике крайним этатизмом.
Работа наших общественных организаций во время войны сама до некоторой степени «этатизировалась», но все же она вводила некоторые коррективы в крайности этатической централизации управления.
Если во времена «военного коммунизма» умерли только миллионы, а не десятки миллионов людей, то это можно приписать существованию даже в то время «Всероссийской Сухаревки», то есть наличию тайного свободного рынка, очень сдавленного, но все же живого. До некоторой степени работа общественных организаций вносила аналогичный корректив в этатическую машину русского военного хозяйства. Конечно, это сравнение очень грубое и преувеличенное, так как сравнивать даже дурно-функционировавшие органы старой русской власти с мертвящей хваткой «военного коммунизма» по существу нельзя. Но все же это сравнение — безмерно ее обостряя — иллюстрирует мою мысль.
Я приведу живой пример из собственной моей практики. Относится он, если не ошибаюсь, к 1916 году. В стране все более и более обострялся «кожевенный кризис»: не хватало кожи для обуви армии, главным образом — тяжелой кожи, для подметок. На кожевенном рынке шла безудержная спекуляция, цены росли, кожи становилось все меньше и меньше. Наконец были введены твердые цены на кожу. Не помню, почему именно распоряжение это исходило не от Правительства, а из Ставки и гласило: «По повелению Его Императорского Величества...»
Как обычно бывает в случаях подобного нормирования цен, в руки власти сначала попали по твердой цене довольно значительные запасы кожи, но скоро кожа (особенно подметочная) совсем исчезла с рынка. Положение у нас, на Северном фронте, сделалось катастрофическим: части были лишены возможности даже чинить старую обувь, так как в интендантстве подметочной кожи совсем не было.
И вот вдруг мне сообщают (я тогда заменял отсутствующего Герасимова), что можно секретно купить очень значительную партию необработанных, тяжелых кож, но... несколько выше установленной приказом цены. Я дал образчики нашим экспертам; они нашли ее превосходной и сравнительно недорогой: малыми количествами купить кожу по столь сходной цене было невозможно. Очевидно, прятать большую, партию рисковавших испортится кож было очень трудно и поэтому-то ее продавали дешевле, чем можно было ожидать.
Необходимо было спешить. При этом даже был серьезный риск, что кожа будет проникать через фронт немцам. Посоветовавшись кое с кем, я решил купить эту партию, хотя сознавал, что это дело рискованное, так как я должен был сделать противозаконное дело. Ответственность мне грозила немалая. Не желая подводить комитет, я, кроме того, совершил формальное превышение власти, совсем не внеся на его обсуждение это дело, требовавшее крупных ассигнований: дело было миллионное. Разумеется, частным образом с членами комитета я переговорил.
Для обработки кожи были сняты два пустовавших крупных кожевенных завода. Кожа была доставлена, каким-то образом не привлекая внимания, и обработка ее началась. Риск был особенно велик именно в это время, так как доказательств, что эта кожа пойдет армии, у меня не было и быть не могло, и меня могли обвинить в спекуляции.
Между тем во Псков вернулся О. П. Герасимов. Когда я рассказал ему об этом деле, он молча покачал головой, но я видел, что он, по существу, одобряет, что я так поступил. Только позднее я узнал, что он несколько ночей не спал, волнуясь за меня...
К счастью, вся операция прошла совершенно благополучно и готовые кожи поступили на наши склады. Через уполномоченных при армиях все было заранее подготовлено, чтобы части прислали своих приемщиков за кожами. Они прежде должны были обратиться со своими «требовательными ведомостями» в Интендантство и, только получив там пометку о неимении кож, идти на наши склады за их получением. Кожа выдавалась частям по твердой цене, то есть с некоторым убытком для Союза (это дело было оформлено потом). Порядок этот, дававший мне в руки, в случае чего, великолепный материал для защиты, был выработан Герасимовым.
Вся кожа с наших складов ушла в несколько дней.
Конечно, массовый отпуск кожи с наших складов привлек всеобщее внимание. Очень скоро после этого я был вызван к Главному Начальнику снабжения, ген. Фролову. Хотя в приглашении явиться не было сказано, для чего я вызван, дело было ясное, и на всякий случай я захватил с собою подготовленное для этого «дело» о коже.
Генерал Фролов, милый, но не очень умный старик, со столь памятным мне с детства орденом Белого Орла на шее, довольно хорошо относился ко мне. На этот раз он принял меня несколько суше обычного.
— Скажите, пожалуйста, князь,— начал он, как только мы сели, - считаете ли вы для себя обязательными Высочайшие повеления?
— Конечно, Ваше Высокопревосходительство,— ответил я.
— Я не сомневался в этом,— продолжал генерал,— но Главный Интендант между тем утверждает, что вы нарушили Высочайшее повеление и закупили большую партию кож по ценам выше установленных. Я рад слышать от вас, что это не верно, так как Главный Интендант ходатайствует о предании вас суду.
— Я действительно закупил кожу по цене выше твердой,— ответил я.— И сделал это потому, что считал, что Высочайшее повеление надо исполнять по духу, а не по букве!
Я изложил далее, почему эта партия кожи могла пропасть для армии, если бы я ее не купил. Потом я показал П. А. Фролову принесенные мною документы. Он слушал меня внимательно, но заметно волнуясь. Он ни разу не перебивал меня, пока я не кончил. Тогда генерал вдруг встал, в глазах его заблестели слезы. Он подошел ко мне и горячо меня обнял. «По духу, по духу! — повторил он стариковским прерывистым от волнения голосом. - Не беспокойтесь, ни о чем не беспокойтесь!..»
Вернувшись в наше управление, я встретил Герасимова. Он сохранял наружное спокойствие, но был бледен как полотно. Осип Петрович не любил проявлять свои чувства. «Слава Богу!»—сказал он только, и мы приступили с ним к текущим делам.
Случай этот имел совершенно неожиданное для меня продолжение. Через несколько дней я снова был вызван к ген. Фролову и он сказал мне: «До Главнокомандующего (ген. Рузского) дошло о ваших противозаконных действиях в Земском Союзе. Я доложил ему, в чем дело. Он поручил мне передать вам частным образом его благодарность за то, что вы сделали для армии; официально, в приказе, он благодарить вас, конечно, не может».
Чтобы закончить внешнюю сторону этого эпизода, скажу, что через несколько месяцев ген. Фролов получил назначение помощником военного министра и уехал в Петербург. На вокзале его провожал весь штаб и штаб Главнокомандующего; приехал проводить его и я.
Растроганный милый старик со всеми нами на прощание лобызался, а перед самым отходом поезда нагнулся из окна вагона, обратился ко мне и крикнул:
«По духу, князь, всегда по духу!..» Я поймал на себе недоумевающие взоры нескольких штабных офицеров...
Что, в сущности, показывает это дело с кожами — помимо совершенно не «бюрократического» отношения к нему высшей военной власти? Проявил ли тут Земский Союз какое-то организационное умение, которого не было у так называемых «правительственных органов»? Отнюдь нет. Мы могли здесь, правда не без риска, освободиться от некоторых формальных пут, от которых не могли освобождаться военные власти. Не могли и не должны были освободиться от них. Будь я сам на месте Главного Интенданта, я, конечно, и не пытался бы действовать так, как я поступил от имени Земского Союза. Возможность действовать в таком духе была, можно сказать, нашей привилегией; мы должны были — с большим тактом — ею иногда пользоваться, но не приписывать себе каких-то «организационных» заслуг. При этом, нарушая иногда формы, по принципу — «народное благо — высший закон», надо было прилагать все усилия к тому, чтобы не разрушать их. Надо признаться, что общественные организации очень часто грешили в этом отношении и даже гордились этим. Так сами они подпиливали тот сук «государственности», на котором, естественно, они не могли потом удержаться.
Слишком большая формальность — сковывает, но абсолютная бесформенность не менее верно убивает всякое большое дело. Золотую середину каждый раз приходится находить опытом и ощупью.
В случае, о котором я говорил выше, мне пришлось идти на некоторый риск (это былпервыйтакой случай, по крайней мере на нашем фронте), но после него и, возможно, благодаря ему, у нас было еще несколько более или менее аналогичных случаев, когда мы сговаривались — конечно негласно,— с Главным Начальником снабжения (ген. Фроловым, а потом ген. Савичем) о тех или иных, по форме не совсем законных, действиях, необходимых для пользы армии, которые Главному Начальнику снабжения, по его положению, неудобно была делать, а мы делать могли. Надо при этом сказать, что Главный Начальник снабжения пользуется во всем тыловом районе фронта огромными правами командующего армией; кроме военной власти ему подчинена и вся гражданская администрация тылов, в том числе губернаторы.
Помню, как однажды меня вызвал Главный Начальник снабжения, энергичный и умный ген. Савич. «Прошу, чтобы этот разговор остался между нами»,— начал он... Далее С. С. Савич предложил ВЗС проделать операцию, аналогичную моей «кожевенной», но с картофелем, которого по нормированным ценам не могли достаточно получить для армии. «Вы формально проведете эту сделку по твердым ценам, а для того, чтобы платить выше нормированных цен, я передам вам нужную сумму в безотчетное распоряжение,— говорил генерал.— Это сделать я имею право, а платить выше нормированных цен — не могу». При этом ген. Савич сам указал, где и сколько купить картофеля... Потом Земский Союз закупил картофель там, где Интендантство не могло этого сделать. Связанный обязательством молчания, я не мог говорить поздравлявшим нас с таким «успехом земского ведения дела», что приобретение этой нужной для армии партии картофеля — отнюдь не было нашей заслугой...
Приведя эти примеры, я, разумеется, не хочу сказать, что мы не имели во многих делах вполне заслуженного успеха. Я хочу только сказать, что о с о б е н н о гордиться перед «военными бюрократами» нам не приходилось. Общественные организации обладали, бесспорно, большею гибкостью, чем громадная и оттого часто несколько неуклюжая военно-хозяйственная организация. Благодаря этому мы могли быть очень полезны, затыкая многие организационные дыры. Но уж если очень ценить особенно хозяйственную гибкость, то частный предприниматель конечно обладал ею в гораздо большей степени, чем всякие Земские и Городские Союзы. Однако наша общественность не говорила б необходимости заменить наше — тоже сравнительно неуклюжее — хозяйство одними частными предпринимателями!
Все полезно на своем месте и становится не полезным и даже часто вредным — не на своем. Наша общественность нередко забывала это положение. С большой зоркостью видела она сучок в глазу государственных организаций, а бревна в своем глазу не чувствовала.