В основу этой концепции (как, впрочем, и всех научных исследований автора) положен принципиально «новый», а именно, «экономический подход к анализу проблем», выходящий «за рамки традиционного предмета экономики»[176]. Таким образом, «новизна» данного подхода состоит в том, что его автор смешивает объект (предмет, по терминологии самого автора) экономической науки с самой наукой.
Демонстрируя свое полное невежество в области истории экономической мысли, наш нобелевский лауреат пишет: «Используемый мною экономический подход, в отличие от марксистского, не предполагает, что поведение индивидов определяется исключительно эгоизмом или жаждой наживы. Это – метод анализа, а не предпосылка о мотивах поведения. Вместе со своими единомышленниками я пытался доказать экономистам, что в основе поведения личности лежит не узкий эгоизм, а более широкий спектр ценностей и предпочтений»[177].
Отсюда видно, что автор отождествляет смитианство с марксизмом. Ведь любому студенту экономического факультета вуза хорошо известно, что принцип «эгоизма или жажда наживы» образует исходный пункт теоретической системы А. Смита. Что же касается К. Маркса, то он исследовал отнюдь не «поведение индивидов», а общественно-производственные, или социально-экономические отношения, которые складываются между различными классами капиталистического общества. Эти отношения находят свое конкретное выражение в противоположных экономических интересах, в основе которых лежат не «узкий эгоизм» и не «более широкий спектр человеческих ценностей и индивидуальных предпочтений», а отношения собственности на условия и результаты производства.
Сознательно извращая марксистскую методологию политико-экономического исследования, Г. Беккер противопоставил ей методологию американского прагматизма, опирающуюся на один из важнейших постулатов маржинализма – рациональный индивидуализм. Именно последний определяет суть предложенного автором экономического подхода, согласно которому «люди максимизируют то, что они воспринимают как богатство, независимо от того, эгоисты они или альтруисты, садисты или мазохисты. Их поступки продуманы и согласованы во времени. Так, они пытаются как можно точнее предугадать неизвестные последствия своих действий. Корни их предусмотрительности, однако, могут лежать в прошлом, ибо прошлое накладывает глубокий отпечаток на мировоззрение и ценности человека.
Свобода действий человека ограничивается его доходом, временем, несовершенством памяти и вычислительных способностей и другими ограниченными ресурсами, а также возможностями, которые предоставляет ему экономика. Широта этих возможностей определяется действиями других индивидов и их организаций»[178].
Иными словами, поведение каждого человека определяется его рациональным стремлением к максимизации богатства, независимо от того, каких убеждений он придерживается. Это есть не что иное, как «философия жизни» данного человека, всецело соответствующая идеалу «американской мечты». Именно эта мечта лежит в основе «предугадывания» его поступков и их последствий, которые «продуманы и согласованы во времени». Боле того, она «накладывает глубокий отпечаток на мировоззрение и ценности» этого «разумного человека».
Однако «свобода действий» последнего «ограничивается» рядом факторов: денежным (доход), временным (время – деньги), интеллектуальным (несовершенство памяти и умственных (вычислительных, по терминологии автора) способностей и других ограниченных ресурсов) и сопутствующих им «возможностей, которые предоставляет ему экономика». Эти «возможности» зависят также от «действий других индивидов и их организаций»[179].
Нетрудно видеть, что здесь Г. Беккер характеризует главный мотив жизнедеятельности обычного и вместе с тем весьма прагматичного американца, стремящегося к личному обогащению, невзирая на ограниченность своего «интеллектуального (умственного) кругозора». По-видимому, в этом заключается одна из важнейших причин повышенного интереса автора к концепции человеческого капитала (ибо, как будет показано ниже, «чрезмерный импорт чужих мозгов» создает угрозу национальной безопасности США).
Подчеркнем, «теоретический вклад» Г. Беккера в разработку этой концепции довольно скромен (более того, если вообще о таком «вкладе» может идти речь). Дело в том, что автор заимствовал ее ключевые положения из «теоретического арсенала» Т. Шульца. Причем это заимствование осуществлялось по двум основным направлениям.
Во-первых, опираясь на фетишистское представление о «человеческом капитале», выработанное Т. Шульцем, Г. Беккер определяет категориальную сущность этого «капитала» с точки зрения «естественной и искусственной» природы человека. Так, если Т. Шульц отождествляет «человеческий капитал» (подразумевая под ним «квалификацию и знания») с человеческим фактором, или дефицитным ресурсом, обеспечивающим получение прибыли, то Г. Беккер (трактуя его как некую совокупность «навыков и знаний») – с различными видами человеческой способности к труду, т. е. рабочей силой, не объясняя при этом, почему она становится таким «капиталом» (но и в том, и в другом случае речь, по существу, идет о личном факторе производства). Будучи «малоосведомленным» в области истории экономической мысли, прежде всего, ее марксистского направления, автор утверждает, что «до 1950-х гг. экономисты обычно предполагали, что рабочая сила есть нечто заданное и неизменное»[180]. Между тем, как известно, К. Маркс не только ввел в политическую экономию понятие рабочей силы, но и установил факторы, определяющие изменение стоимости последней, включая «исторический и социальный ее компоненты».
Во-вторых, «развивая» концепцию человеческого капитала Т. Шульца (положившей «начало исследованиям воздействия инвестиций в человеческий капитал на экономический рост и т. п.»[181]), Г. Беккер заявляет, что она «раскрывает связи между производительностью труда и инвестициями в образование, обретение навыков и знаний»[182]. Поскольку эти «навыки и знания» образуют «человеческий капитал», то подобного рода «инвестиции в образование» служат исходным пунктом профессиональной подготовки работников, а следовательно, и роста их производительности труда». Последняя зависит также и от «инвестиций в здравоохранение». Поэтому «индивиды выбирают образование, профессиональную подготовку, медицинскую помощь и другие способы улучшения своих знаний и здоровья, сопоставляют их выгоды и издержки»[183].
Заметим, в отличие от Т. Шульца, определяющего эффективность качества «дефицитного ресурса» посредством соотношения прибыли и величины затрат, пошедших на его приобретение, Г. Беккер трактует эту эффективность применительно к «человеческому капиталу», исходя из ее результатов, обусловленных «инвестициями в сферы образования и здравоохранения», причем весьма широко. По мнению автора, «выгоды предстают в виде культурных и других материальных ценностей наряду с повышением доходов и получением более престижной работы, а издержки определяются главным образом альтернативной стоимостью этих инвестиций»[184]. Но такое толкование эффективности «человеческого капитала» не раскрывает прежде всего его сущности, ибо не ясно, какую «капитальную функцию» выполняют указанные «инвестиции, из каких частей состоят «доходы», какое отношение имеют к данному «капиталу» эти «культурные и другие материальные ценности наряду с повышенными доходами и полученной более престижной работой».
«Зайдя по части теории человеческого капитала в тупик», Г. Беккер стал опираться на эмпирические обобщения, полагая, что с помощью последних можно раскрыть ее «эвристическую ценность». Например, определить «частные и общественные выгоды» для всех слоев населения: мужчин, женщин, негров и т. д. (в зависимости «от инвестиций в образование различных степеней»), осуществить «разделение знаний на специфические и общие» (первые «могут быть полезны только одной фирме», вторые «применимы во всех других фирмах»). Кроме того, подобного рода обобщения являются отправным пунктом создания «более общей теории человеческого капитала». Ибо она может применяться в различных областях экономической жизни общества: при разработке государственной политики «по стимулированию экономического роста и производительности труда», определении способов распределения «ренты, которая является результатом специфичных инвестиций фирмы и которая должна быть поделена между работодателями и работниками»[185] и др. По-видимому, именно за такой «выдающийся вклад» в разработку данной «теории», в основе которой лежит «новый экономический взгляд на жизнь», и получил Г. Беккер свою Нобелевскую премию по экономике.
Между тем главный недостаток «теории человеческого капитала», прокламируемой Г. Беккером, состоит в том, что он, как и его соотечественник (Т. Шульц), игнорируя социальную природу «человеческого капитала» (как, впрочем и «капитала вообще») и не объясняя, кому принадлежит этот «капитал», выводит сущность последнего, говоря словами А. Смита, из «приобретенных и полезных способностей» человека, т. е. рабочей силы. В действительности же, как установил К. Маркс, рабочая сила превращается в капитал лишь при наличии капиталистического отношения, вне которого она представляет собой личный фактор всякого производства, независимо от его общественной формы. Разумеется, такое толкование «человеческого капитала» обусловлено, в конечном счете, апологетико-идеологическими соображениями нобелевских лауреатов, посредством которых предпринимается попытка затушевать реальное отношение социального неравенства, складывающегося между наемным рабочим и капиталистом-предпринимателем в современном («постиндустриальном») обществе.
Нужно, однако, отметить, что подобный подход к трактовке «человеческого капитала» можно обнаружить и в учебной литературе. Так, американские авторы известного учебника «Экономика» (довольно объемного по своему содержанию, составляющему 829 крупноформатных страниц), опираясь на концептуальные идеи А. Смита, вводят понятие «человеческий капитал» в связи с «определением средней заработной платы». Напомним, анализируя структуру заработной платы квалифицированного рабочего, А. Смит считал, что она должна возместить, во-первых, обычную заработную плату за простой (необученный) труд; во-вторых, все расходы, затраченные на обучение (эти расходы должен нести сам рабочий или его родители, другие родственники); в-третьих, обычную (среднюю) прибыль на капитал. Источником этого возмещения трех компонентов заработной платы является более производительный труд данного рабочего.
Имея в виду, преимущественно, второй компонент такой структуры заработной платы, и полагая, что она представляет собой «равновесную цену труда», авторы этого учебника констатируют лишь общеизвестный факт: «Производительность труда зависит также от квалификации рабочей силы. Если уровень квалификации работников высок, то высок и предельный продукт труда, и предприятия идут на увеличение оплаты труда работников». Исходя из этого факта, заключают: «Экономисты называют уровень квалификации рабочих человеческим капиталом рабочей силы … Увеличение человеческого капитала по прошествии десятилетий также влияет на увеличение реальной заработной платы»[186].
Как видим, сущность «человеческого капитала» здесь непосредственно выводится из «квалификации рабочих», качества их «рабочей силы», т. е. из совокупности «природных и приобретенных способностей» человека. Но при этом опять-таки игнорируется главный вопрос: кому принадлежит этот «капитал»? Если последний принадлежит рабочему, то почему он получает заработную плату (величина которой зависит от степени его квалификации), а не прибыль на свой «капитал», которым обладает этот рабочий? Если же последний принадлежит капиталисту-предпринимателю, получающему прибыль, тогда почему этим «капиталом» распоряжается рабочий? Вразумительного ответа на эти вопросы авторы не дают, всячески избегая самую возможность их постановки. Как и в предыдущем случае, здесь на первый план выходят на научные, а апологетико-идеологические соображения[187].
Именно поэтому, следуя укоренившемуся в западной литературе концептуальному подходу, авторы дают более развернутое определение «человеческого капитала. По их мнению, «человеческий капитал есть мера воплощенной в человеке способности приносить доход. Человеческий капитал включает врожденные способности и талант, а также образование и приобретенную квалификацию»[188].
Здесь обращает на себя внимание алогичность этого определения, свидетельствующая о весьма слабой философской подготовке его авторов.
Во-первых, «человеческий капитал» трактуется как «мера воплощенной в человеке способности приносить доход». Как известно, согласно гегелевской «Науки логики», «мера» есть «качественное количество», т. е. «единство качества и количества». Поэтому анализу «меры» предшествует анализ сначала «качества», а затем «количества». Именно вследствие этого «мера» предстает как «истина качества и количества». Будучи неосведомленными в области диалектической логики, авторы сразу «берут быка за рога», характеризуя «человеческий капитал» как «меру» лишь «качественной» определенности этого «капитала», игнорируя вместе с тем его «количественную» определенность. При этом не разъясняется, каким образом указанные «способности человека приносят доход», и что представляет собой этот «доход».
Во-вторых, углубляя «качественный» анализ «человеческого капитала», авторы определяют последний, с одной стороны, как совокупность «врожденных способностей и таланта»; с другой стороны, как наличие «образования и приобретенной квалификации», имманентных человеку. Однако и в этом случае не разъясняется, почему эти «врожденные и приобретенные способности» последнего становятся «человеческим капиталом», кому он принадлежит, какой «капитальный» доход он приносит.
Воспроизводя фетишистское представление о «капитале вообще» и отрицая его социальную природу, авторы пишут: «Обычно, когда мы говорим о капитале, мы подразумеваем активы (оборудование, дома, промышленные здания), обладающие двумя признаками: они являются результатом инвестиций и генерируют на протяжении определенного периода времени поток дохода»[189].
Нетрудно видеть, что здесь речь идет о вещественном («физическом») капитале, первый признак которого отсутствует в определении «человеческого капитала». Поэтому последнему «нет места в ряду капиталов, поскольку он не обладает первым признаком (он не указан) и его нельзя вставить в ряд перечисленных элементов вещественного (физического) капитала. Если он обладает только вторым (по Фишеру) общим признаком капитала (приносит доход), то «человеческий капитал» не подводится под общее определение капитала и он, по правилам элементарной логики, не может характеризоваться как капитал или же рушится общее определение семейства капиталов. Видимо, чувствуя здесь логическую несообразность, авторы книги совершают обходной маневр, подсказанный А. Смитом, применяют (не упоминая «первопроходца») ту же пресловутую аналогию с основным капиталом и вспоминают об инвестиционном происхождении «человеческого капитала»»[190].
В этой связи авторы далее пишут: «Сходным образом человеческий капитал создается тогда, когда человек (возможно, с помощью своих родителей) инвестирует в самого себя, оплачивая образование и приобретение квалификации. Инвестиции в человеческий капитал со временем окупаются, давая отдачу в виде более высокой заработной платы или способности выполнять работу, приносящую большее удовлетворение»[191].
Будучи «не в ладах» не только с диалектической, но даже и с формальной логикой, авторы акцентируют здесь внимание на инвестициях, которые «создают человеческий капитал». В результате первоначальное («метафизическое») определение данного капитала замещается «созидательным». Но инвестиции характеризуют не его природу, а затраты, которые должны «окупаться». Если он является «капиталом» (пусть и «человеческим»), то его «окупаемость», как и всякого капитала, определяется величиной прибыли, приносимой им. Из приведенного выше определения «человеческого капитала» следует, что вложенные в него инвестиции «окупаются» в виде увеличения дохода рабочего – «более высокой заработной платы», которая сама по себе никакого отношения не имеет не только к «человеческому», но и к «капиталу вообще». Если же ее рассматривать как «способность выполнять работу, приносящую большее удовлетворение», то в таком случае тем более нет никаких оснований трактовать эту «способность» как «человеческий капитал», а рабочего как владельца этого «капитала», поскольку последний таковым не является[192]. Он есть весьма элегантная метафора, используемая западными экономистами в апологетико-идеологических целях.