Как-то они пересекали Ла-Манш вместе. Вулси лежал в каюте пластом и вопиял к Господу. Сам он почти все время проводил на палубе: рисовал паруса, такелаж и умозрительные корабли с умозрительным такелажем, убеждая капитана, что – не сочтите за обиду – можно двигаться быстрее. Капитан посмотрел рисунки, обдумал и сказал: «Когда будете снаряжать собственное торговое судно, можете сделать и так. Разумеется, все добрые христиане примут вас за пиратов, так что не обижайтесь, когда попадете в беду. Моряки, – добавил капитан, – не любят новшеств».
– Их никто не любит, – сказал он тогда. – Насколько я вижу.
В Англии не может быть нового. Может быть старое в новой обертке или новое, раскрашенное под старое. Новые люди, чтобы им доверяли, должны сочинять себе лживые родословные, как Уолтер, или идти на службу к древним семействам. Не пытайся вылезти в одиночку – тебя примут за пирата.
Этим летом, на суше вместе с кардиналом, он вспоминает тогдашнее путешествие и ждет, когда противник подойдет борт к борту, чтобы схватиться врукопашную.
Однако пока он идет на кухню посмотреть, как движется подготовка к тому, чтобы ошеломить французских послов. Повара уже пристроили колокольню к сахарному собору Святого Павла, но никак не могут сделать державу и крест. Он говорит: «Слепите марципановых львов – так распорядился кардинал».
Повара закатывают глаза и вздыхают: когда же это закончится?
С возвращения из Франции хозяин необычно ворчлив. Кардинала угнетают не столько явные неудачи, сколько подлые происки за спиной. Против Вулси печатали клеветнические памфлеты – не успеешь скупить одну партию, на улицах уже появилась новая. Все воры Франции нацелились на его добро. В Компьени, хотя кардинал велел стеречь свою золотую посуду день и ночь, заметили мальчишку, который бегал по черной лестнице вверх-вниз, передавая блюда взрослому сообщнику.
– И что? Их поймали?
– Большого вора посадили в колодки. Мальчишка сбежал. А ночью какой-то негодяй проник в мою спальню и выцарапал у окна такое…
На следующее утро луч солнца, пробившись сквозь туман и дождь, осветил изображение виселицы, на которой болталась кардинальская шапка.
Лето вновь выдалось сырым. Он готов поклясться, что не помнит ни одного ясного дня. Урожая не будет. Король и кардинал обмениваются рецептами пилюль. Король, стоит ему чихнуть, откладывает государственные заботы и прописывает себе музицирование либо – если погода позволяет – прогулки в саду. После обеда они с Анной иногда остаются наедине. Сплетники доносят, будто она разрешает королю себя раздевать. Вечерами доброе вино прогоняет озноб, и Анна – она читает Библию – поддерживает его величество строками из Писания. После ужина Генрих впадает в мрачную задумчивость, твердит, что Франциск над ним смеется, что император над ним смеется. С наступлением темноты короля охватывает любовная тоска. Он много пьет и много спит; спит в одиночестве. Просыпается – поскольку он по-прежнему молод и силен – с ясной головой и верой в грядущий день. Вместе со светом дня возрождается надежда.
Вулси не оставляет трудов даже во время болезни: сидит за столом, чихает, жалуется на ломоту в костях.
Задним числом легко понять, когда начался закат кардинала, но в то время они еще ничего не понимали. Оглянись назад и вспомнишь себя на корабле. Горизонт кренится, берег исчез в тумане.
Приходит октябрь. Его сестры вместе с Мерси и Джоанной вытаскивают платья Лиз и кроят из них новую одежду. Ничто не пропадает. Каждый кусок доброй материи на что-нибудь да пойдет.
На Рождество при дворе поют:
Весна 1528 года. Томас Мор подходит легким неторопливым шагом, приветливый, открытый, неряшливый.
– Вас-то мне и надо, Томас, Томас Кромвель. Вас-то я и искал.
Томас Мор сердечен, всегда сердечен; ворот рубашки засалился.
– Вы едете в этом году во Франкфурт, мастер Кромвель? Нет? Я думал, кардинал отправит вас на ярмарку – посмотреть, что там еще напечатали еретики. Его милость тратит немало денег на то, чтобы скупать их сочинения, однако поток мерзости не оскудевает.
В своем памфлете против Лютера Мор назвал немца калом. Написал, что рот Лютера – анус мира. Кому бы пришло в голову, что от Томаса Мора могут исходить такие слова? Однако в латинском срамословии этому ученому мужу нет равных.
– Не совсем мое дело, – говорит Кромвель, – «еретические» книги. Заморских еретиков судят за морем. Церковь везде одна.
– Да, но как только эти библеисты добираются до Антверпена, сами знаете… Что за город! Ни епископа, ни университета, ни пристойного гнезда учености, ни настоящей власти, чтобы остановить распространение так называемых переводов, которые, на мой взгляд, суть умышленный обман… Но вам это все, разумеется, известно, вы же провели там много лет. А теперь, говорят, Тиндейла видели в Гамбурге.[26] Вы ведь узнали бы его при встрече?
– Как и епископ Лондонский. Да и вы, наверное.
– Правда. Истинная правда. – Мор задумывается, покусывает губу. – И вы скажете, что не дело юриста гоняться за лживыми переводами. Однако я рассчитываю, что найду средство привлечь братьев за крамолу. – Слово «братья» звучит нарочито глумливо; Мор так и сочится ядом. – Если есть преступление против государства, вступают в силу международные договоренности, и я могу требовать экстрадиции. Пусть отвечают перед более правомочным судом.
– Нашли ли вы крамолу в трудах Тиндейла?
– Ах, мастер Кромвель! – Мор потирает руки. – Беседовать с вами – чистое наслаждение. Я чувствую себя как мускатный орех, когда его трут на терке. Менее великий человек – менее великий юрист – сказал бы: «Я читал труды Тиндейла и не нашел в них ничего предосудительного». Однако Кромвеля не поймать – он набрасывает на меня мой же аркан, спрашивает, а читали ли вы Тиндейла? Да, не стану запираться, читал. Я исследовал его так называемые переводы буква за буквой. Разумеется, я его читаю. С разрешения моего епископа.
– В Книге премудрости Иисуса, сына Сирахова, сказано: «Кто прикасается к смоле, тот очернится». Если его имя не Томас Мор.
– Ну вот, я знал, что вы читаете Библию! Очень к месту. Но если священник слушает на исповеди о делах блуда, становится ли он блудником? – Мор снимает шапочку и рассеянно принимается ее мять; ясные, усталые глаза стреляют вокруг, как будто со всех сторон сыплются возражения противников. – И я уверен, что кардинал Йоркский сам дозволил юным богословам в Кардинальском колледже читать сектантские памфлеты. Быть может, его милость распространил свое разрешение и на вас, а?
Странно было бы Вулси давать такое разрешение стряпчему; это вообще дело не законоведов.
– Мы описали круг и вернулись к тому, с чего начали, – говорит он.
Мор улыбается во весь свой большой рот:
– Ну что же, сейчас весна. Скоро начнем водить хороводы вокруг майского дерева. Самая погода для морского путешествия. Вы ведь можете воспользоваться случаем прикупить и перепродать шерсть или теперь вы предпочитаете стричь людей? И если кардинал попросит вас отправиться во Франкфурт, вы же поедете? Когда его милости угодно разогнать маленький монастырь, если он считает, что монахи, дай им Бог здоровья, староваты и немного выжили из ума, а житницы полны и пруды кишат рыбой, скот жирен, а приор дряхл и тощ… вы, Томас Кромвель, не мешкая пускаетесь в путь. На север, на юг, на запад, на восток. Вы и ваш маленький подмастерье.
У другого такие слова были бы попыткой завязать драку, у Томаса Мора это пролог к приглашению на обед.
– Заглядывайте в Челси. У нас всегда интересные беседы, и мы будем рады, если вы к ним присоединитесь. Еда простая, но вкусная.
Тиндейл пишет, что мальчик, моющий посуду на кухне, так же любезен в очах Господа, как проповедник на амвоне или апостол на берегу Галилейского моря. Может быть, думает он, мне не стоит приводить мнение Тиндейла.
Мор похлопывает его по плечу:
– Не собираетесь снова жениться, Томас? Нет? Возможно, вы правы. Мой отец всегда говорит: выбирать жену – все равно что сунуть руку в мешок, где на одного угря приходится шесть змей. Каковы шансы вытащить угря?
– Ваш отец был женат сколько раз, три?
– Четыре. – Улыбка непритворна. Складки собираются в уголках глаз. – Молю о вас Бога, Томас.
И Мор уходит все той же легкой, неторопливой походкой.
Когда умерла первая жена Мора, вторая появилась в доме еще до того, как вынесли гроб. Мор принял бы священный сан, если бы не плоть с ее неуместными потребностями. Не желая быть плохим священником, он стал мужем. Он полюбил девушку шестнадцати лет, но ее семнадцатилетняя сестра была еще не замужем, и Мор женился на старшей, нелюбимой, дабы не уязвлять ее гордости. Невеста была неграмотна; Мор считал, что научит ее читать, но так и не преуспел. Тогда он велел ей учить проповеди наизусть, однако она ворчала и упорствовала в своем невежестве. Мор отвел молодую жену к отцу, и тот предложил ее побить; она так испугалась, что пообещала больше не жаловаться. «И действительно не жаловалась, – рассказывал потом Мор, – но и проповеди ни одной не выучила». Видимо, он считал соглашение успешным: ничья гордость не пострадала. Упрямица рожала ему детей, а когда в двадцать четыре года умерла, он женился на вдове, еще старше и еще упрямее. Она тоже не умела читать. Что ж, если ты потворствуешь плоти и живешь с женщиной, ради блага души выбирай такую, которая тебе неприятна.
Кардинал Кампеджо, которого папа прислал в Англию по просьбе Вулси, до того как сделаться священником, был женат. Предполагалось, что Кампеджо, более умудренный в таких вопросах, поможет Вулси (разумеется, ничего не смыслящему в семейных делах) отвратить короля от женитьбы на даме сердца. Хотя армия императора отступила из города, весенние переговоры не принесли ощутимого результата. Стивен Гардинер съездил в Рим с письмом от кардинала, восхваляющим леди Анну. Целью послания было развеять возможные сомнения папы в разумности королевского выбора. Кардинал долго сидел над письмом, собственноручно перечисляя добродетели леди Анны.
– Женская скромность… целомудрие… Можно написать «целомудрие»?
– Обязательно напишите.
– Вам что-то известно? – Кардинал поднял голову, подождал и снова вернулся к письму. – Способна родить королю детей… Ну, в ее семье все были плодовиты. Любящая и преданная дочь церкви… Может быть, легкое преувеличение… говорят, она держит у себя в покоях Писание на французском и дает его своим женщинам, но я могу и не знать этого достоверно.
– Король Франциск дозволяет Библию на французском. Думаю, леди Анна начала читать священные книги еще во Франции.
– Да, но женщины, как вы понимаете… Женщины, читающие Писание, – еще один источник разногласий. Вы знаете, что брат Мартин думает о женской роли? Мы не должны скорбеть, говорит он, если наша жена или дочь умирает родами, – она всего лишь исполнила то, к чему предназначил ее Господь. Брат Мартин очень суров, очень непреклонен. А может, на нее клевещут и она вовсе и не библеистка, просто обижена на церковников. Как бы я хотел, чтобы она не винила в своих бедах меня. Не винила столь яростно.
Леди Анна шлет кардиналу дружеские послания, но тот не верит в ее искренность.
– Если бы, – продолжал Вулси, – королевский брак можно было аннулировать, я бы сам отправился в Ватикан, вскрыл себе вены и дал написать документ моей кровью. Как вы полагаете, узнай это Анна, она успокоится? Нет, не думаю, но, если увидите кого-то из Болейнов, сделайте им такое предложение. Кстати, мне кажется, вы знакомы с неким Хемфри Монмаутом. Это он полгода прятал у себя Тиндейла, прежде чем тот скрылся неведомо куда. Говорят, он по-прежнему шлет тому деньги. Явная нелепость: если Тиндейл неведомо где, как бы Монмаут знал, куда их слать? Монмаут… я просто упомянул его имя. Потому что… хм, почему же? – Кардинал закрыл глаза. – Потому что просто упомянул.
Тюрьмы епископа Лондонского уже полны; схваченных сектантов и лютеран бросают в Ньюгейт и во Флит вместе с обычными преступниками. Там их держат, пока они не отрекутся и не принесут публичное покаяние. Повторного снисхождения не будет: тех, кого после покаяния вновь уличили в ереси, сжигают на костре.
Когда приставы врываются в дом Монмаута, они не находят уличающих писаний, словно хозяина кто-то предупредил: ни книг, ни писем от Тиндейла и других единоверцев. Тем не менее его уводят в Тауэр. Семья перепугана. Монмаут – добрый человек и заботливый отец, торговец сукном, уважаемый в гильдии и во всем Сити. Он любит бедных и, даже когда спрос невелик, покупает ткань, чтобы поддержать ткачей. Без сомнения, его надеются сломить – пока хозяин в тюрьме, дело чахнет. Впрочем, его выпустят за отсутствием улик: кучка золы в камине – не доказательство.
Монмаут и сам стал бы кучкой золы, дай Томасу Мору волю.
– Так и не заглянули к нам, мастер Кромвель? По-прежнему преломляете черствый хлеб в подвалах? Бросьте, мой язык острее, чем вы заслуживаете. Лучше нам быть друзьями, сами понимаете.
Это звучит угрозой. Мор уходит, качая головой. «Лучше нам быть друзьями».
Зола, черствый хлеб. Англия всегда была, говорит кардинал, несчастной страной, прибежищем изгоев, которые долго и трудно идут к своему избавлению, преследуемые карами Божьими. Если на английской земле и впрямь лежит Господне или какое иное проклятие, пришло время золотому королю и золотому кардиналу его снять, – по крайней мере, так казалось. Однако золотые годы минули, и нынешней зимой море замерзнет – те, кто это увидит, будут помнить увиденное до конца дней.
Джоанна переехала в Остин-фрайарз вместе с мужем Джоном Уильямсоном и дочерью – маленькой Джоанной, которую дети зовут просто Джо, считая, что она еще не доросла до полного имени. Джон Уильямсон нужен Кромвелю в делах.
– Томас, – наседает на него Джоанна, – чем именно ты сейчас занимаешься?
– Тем, чтобы у людей стало больше денег, – отвечает он. – Есть разные способы этого добиться, и Джон будет мне помогать.
– Но Джону не придется иметь дел с милордом кардиналом?
Ходят слухи, будто некие влиятельные люди обратились к королю с жалобой на кардинала по поводу закрытия монастырей, и король передал жалобу Вулси. Эти люди не думают о добрых целях, на которые кардинал пустил монастырские доходы, о колледжах и школярах, которые там учатся, об основанных кардиналом библиотеках. Им самим лишь бы поживиться, вот они и делают вид, будто верят, что несчастных монахов вышвырнули на улицу. Это неправда. Монахов перевели в другие монастыри, крупные, находящиеся под управлением более хозяйственных приоров. Самых молодых – юнцов, не чувствующих призвания к монашеской жизни, – отпустили. Расспрашивая их, он часто натыкается на полное невежество, опровергающее уверения, что аббатства-де распространяют свет учености. Мальчишки могут с грехом пополам пробубнить латинскую молитву, но вопрос: «А теперь объясни мне, что это значит?» – ставит их в тупик. «Что значит, сударь?» – переспрашивают они, как будто думают, что смысл привязан к словам еле-еле, – дерни чуть посильнее, и ниточка оборвется.
– Не волнуйся из-за того, что болтают люди, – говорит он Джоанне. – Я за все отвечаю сам.
Кардинал выслушал жалобу с высокомерным безразличием и записал имена кляузников, а список передал своему слуге Кромвелю. Его милость занимают другие мысли: о новых домах с гербом Вулси над входом, о колледжах, куда он переманил лучших молодых преподавателей из Кембриджа. Перед Пасхой случились неприятности: декан обнаружил у шести новоприбывших запрещенные книги. Заприте их, сказал Вулси, и постарайтесь урезонить. Если будет не слишком жарко и не слишком сыро, я, может быть, приеду и сам с ними потолкую.