– Да отчего же «ежечасно»-то, Наташа?! – взмолился вконец сконфуженный Иверзнев, отчаянно жалея, что не прислал вместо себя Меланью. Решил, болван, светские приличия соблюсти… – Это же первая эпидемия за четыре года! До этого больше с обморожениями, ожогами да надорванными животами возились! Куда какой риск – нашим жиганам пузыри постным маслом смазывать! У вас слишком богатое воображение, честное слово… Скажите лучше, вам не скучно так лежать целыми днями?
– Ужасно скучно, вы правы, – подтвердила Наташа, спокойно и весело глядя на смущённого доктора. – Папенька не разрешает читать, говорит, что я быстро утомлюсь…
– Напрасно. Я сам поговорю с Владимиром Ксаверьичем. Безусловно, незачем Бунзена штудировать, это чтение ни капли не занимательно… а Загоскина с Ростопчиной отчего бы не почитать? Хотите, принесу вам журналов? У меня, кстати, валяются «Современника» восемь номеров, – старых-престарых, правда, – так в них есть довольно увлекательный роман «Мёртвое озеро»! Вам может понравиться. Вообразите, главная героиня – цыганка, а вы ведь давно проявляли интерес…
– Буду вам очень благодарна, Михаил Николаевич, – улыбнулась Наташа. – И… заходите ко мне, почаще, пожалуйста. Конечно, если найдёте время. Меня папа больше ни за что не отпустит в ваш лазарет. Говорит, что сам чуть не умер в эти дни и половину сердца из-за меня потерял, и, конечно же, теперь…
– Господина Тимаева можно понять, – дипломатично заметил Михаил. – Лазарет во время эпидемии в самом деле поле боя напоминает… и вас вот ранило шальной пулей. Слава Богу, не насмерть. Так что – постельный режим, храбрый боец, брусничный морс, пастила из Иркутска, – и вскоре на ногах будете! Это у вас Мицкевич лежит?
– Что?.. Ах, да. Подарок подруги из Варшавы, – Наташа взяла со столика и протянула Иверзневу тоненькую книжку стихов.
– Вы читаете по-польски?! – изумился Иверзнев, бегло перелистав потёртые страницы.
– Не очень хорошо, – словно извиняясь, сказала Наташа. – Разговаривать мне гораздо легче. Дело в том, что моя бабушка по матери была урождённая Казиньская. Я у неё воспитывалась до института, и мы с нею между собой говорили только по-польски. Папа, помню, страшно сердился: боялся, что я вредных идей нахватаюсь. А у меня, как на грех, отличная память! А потом ещё в институте я познакомилась с Вандой Сливицкой. Она – полячка, из Варшавы, и как только узнала, что я знаю польский и сочувствую… Мы с ней друг в дружку вцепились и до самого выпуска были неразлучны! Эта книжка Мицкевича – подарок от Ванды перед выпуском, её собственная, она ею очень дорожила.
– Так вы, Наталья Владимировна, сочувствуете положению поляков? – Михаил заинтересованно присел на стул у постели. – И как же ваш папенька к этому относится?
– Папенька, слава богу, ничего не знает, – улыбнулась Наташа. – Ему и в голову не приходит, что я настолько неблагонадёжна. Но ведь любой разумный человек в России не может равнодушно смотреть на страдания Польши, – не так ли? А Ванда – настоящая патриотка своей страны! Я знаю, как она мечтает в день восстания быть в первых рядах, под флагом с Белым Орлом, вместе со своими братьями и супругом! Она прислала мне такие стихи, что я ночь не спала – плакала над ними! Вот, послушайте… Только я буду читать шёпотом, потому что всё это ведь запрещено!
Иверзнев невольно улыбнулся, но поспешно погасил усмешку, видя, какими серьёзными стали глаза девушки. Вынув из книжки Мицкевича исписанный мелким почерком листок розовой бумаги, она негромко начала читать:
Какие смелые эти польки, как они гордятся своими мужчинами! – серьёзно скала Наташа, закончив читать. – Как жаждут умереть за свободу Отчизны! А мы здесь…
– Натали, вовсе не всегда за Отчизну требуется умирать, – задумчиво возразил Михаил. – Разумеется, если ей угрожают враги или идёт война… или, как в Польше, Отчизна разрезана на части и истекает кровью под чужеродным гнётом. Но у нас, в России, сейчас больше нужно другое. Кстати, я рассказывал вам, что мне удалось устроить судьбу поляков? Тех, что недавно прибыли из Нерчинских рудников?
– В самом деле?! – радостно всплеснула руками Наташа. – Тех самых? Стрежинского и его товарищей? Которые в заговоре против государя четыре года назад…
– Натали, да вы больше меня знаете! – искренне изумился Иверзнев. – Но, помилуйте, откуда? Вы тогда ещё находились в институте!
– От Ванды, разумеется, от кого же ещё? – рассмеялась Наташа, глядя в растерянное лицо Михаила. – Она так страдала, так ужасно плакала… У неё оба брата были арестованы тогда! И, как только я узнала, что на наш завод поляки должны прибыть, я сразу же ей написала!
– Не рискованно ли это, Наталья Владимировна? – осторожно спросил Михаил. – Вы ведь как-то говорили мне, что ваш папенька читает иногда вашу корреспонденцию.
– Да, случается, – Наташа сразу перестала улыбаться, – Но не от Ванды же! Он её прекрасно знает, она гостила у нас в Петербурге сразу после выпуска. Да папенька говорит, что все эти девичьи глупости на двадцати листах читать просто невыносимо!.. Так что я знаю: эти люди были осуждены на серебряные рудники. И пробыли там год, пока их родственники сумели добиться облегчения их участи… И вот, теперь они здесь, у нас!
– Более того: ваш отец был так добр, что отправил их ко мне в лазарет.
– Нынче же напишу Ванде! – обрадовалась Наташа. – Она обрадует родственников этих несчастных!
– Только не переутомляйтесь! – быстро сказал Иверзнев. – Вам вредны долгие занятия… И всё-таки, прошу вас, поосторожнее. Положение Стрежинского и его товарищей очень шатко, они – государственные преступники. Первое же нарекание – и их вернут в рудники.
– Я буду очень осторожна, – пообещала Наташа, глядя на Иверзнева широко открытыми, блестящими глазами. – Кроме того, папа всё равно не читает по-польски! Попрошу Ванду отныне писать мне только на её родном языке – и никто ничего не узнает! А… вы ведь придёте ещё ко мне, Михаил Николаевич? Папа будет очень рад вашим визитам… и я, конечно же… – она смутилась, залившись розовым цветом, неловко откинулась на подушку.
– Конечно же, – ещё больше сконфузился Михаил. – Разумеется, приду, я же вам журналы обещал! Принесу завтра же… если на заводе ничего не стрясётся. Вы сами знаете, как бывает…
– Буду молиться, чтобы ничего не случилось, – Наташа старательно оправила руками разлетевшиеся волосы. – Мне так хотелось бы поскорее встать…
– Рано, рано, Натали, – суровым «докторским» тоном заметил Иверзнев. – Не волнуйте папеньку и меня, выздоравливайте как положено. Через две недели потихонечку можно будет, а пока – лежать! Читать – и писать письма подруге в Варшаву.
– О-о, я вас поняла! – радостным шёпотом заверила его Наташа, и от её восхищённого, полного значительной тайны взгляда Михаилу в который раз сделалось неловко. Он встал, суховато поклонился и, не позволив себе даже улыбнуться, вышел из комнаты. Но, шагая в лазарет по раскисшей дороге, он с невольной радостью думал о том, что всё сложилось как нельзя лучше. Что эта замечательная храбрая девушка выздоравливает, что, возможно, с её помощью и в самом деле удастся получить весточку для поляков из Варшавы, – а есть ли большее счастье для людей, давно оторванных от родины и близких?..
«Удивительная девушка… право, удивительная! – весело думал Иверзнев, выдёргивая сапог из грязи. – Случаются же такие… будто и не своего папеньки дочь! Будто и не Смольный институт над её характером и душой упражнялся шесть лет! Мицкевич, с ума сойти… Польская патриотка в лучших подругах! И всё это под носом болвана Тимаева, благонамеренного до костного мозга! Письма её он читает, иезуит… о нравственности дочери беспокоится! И как, однако, все дураки на свете похожи друг на друга! Свято уверены в том, что никому их не провести и не обмануть! Надо будет Верке о мадемуазель Тимаевой написать, что ли… Она поймёт. Наташа страшно на неё похожа, и…»
– Михайла Николаевич! С ног сбилась, вас искаючи!
– Господи, Меланья! Куда ты несёшься? Тебе нельзя! Что там ещё?!
– С завода татарина Казымку принесли! Брагой обварился!
– Тьфу ты, дьявол… На час отойти нельзя, как дети малые! – Иверзнев разом выбросил из головы возвышенные мысли и, с руганью выдрав, наконец, сапог из липкой грязи, запрыгал по деревянным настилам вслед за Меланьей.
– Антипка! Устька! Вон она – река!
Голос улетел в тёмный, по-осеннему тихий кедровник, эхом заметался среди могучих стволов, вспугнул серую белку, теребившую шишку на поваленном стволе. Зверёк кинулся было на сосну – и тут же с паническим стрёкотом метнулся по кривым ветвям выше: из кедровника с треском выломилась могучая фигура.
Ефим Силин проводил белку взглядом, сделал ещё несколько шагов, пересекая поросшую низкими, молоденькими соснами опушку – и замер.
Река лежала перед ним в каменистых уступах – широкая, почти неподвижная: о течении напоминала лишь чуть заметная рябь у пологого берега. Дальний берег был крутым, отвесным, сплошь заросшим соснами. Порыжелые макушки деревьев отражались в медленной воде. Серое, низкое небо хмуро смотрелось в реку, гнало по ней полосы облаков. Стоял октябрь, и со дня на день должен был упасть первый снег.
За спиной послышались мелкие, тихие шаги. Молодой бурят – невысокий, суховатый, словно вырезанный из соснового сучка, вышел на берег реки и встал рядом с Ефимом.
– Это твоя Аюн-река? – не глядя спросил тот. Бурят закивал головой и, ловко переступая кривыми ногами, пошёл по пологому берегу вниз, к воде.
Подошла Устинья: её узкая, холодная ладонь сжала руку Ефима, хриплое, надсаженное дыхание обожгло щёку. За ней, продравшись сквозь низко нависшие ветви елей, выбрался на берег реки Антип. На плече его сломанной куклой висела Василиса. Антип бережно положил её на палую хвою среди молодых сосенок. Девушка не пошевелилась. Её исхудалое, грязное лицо запрокинулось, потрескавшиеся губы разомкнулись.
– Сомлела, что ль? – подошёл Ефим. – Эй, Васёнка! Жива, аль нет?
– Дышит, – успокоил его брат. – Уморилась просто.
Последним из чащи выдрался Петька – тринадцатилетний, худой как щепка, мальчишка. Его большеглазое лицо осунулось от усталости. На руках у него, издавая недовольное щебетание, сидела семимесячная дочка Устиньи.
– Покормила б ты её, тётка Устя, – сипло посоветовал Петька. – Того гляди, заголосит.
– Ох, сейчас… Давай сюда. – Устинья села где стояла: под серый, поросший мхом валун. Привалилась спиной к каменному боку, выпростала грудь и взяла дочку из рук Петьки. Сердитый писк тут же сменился довольным чмоканьем.
– Ну, хоть кто-то завсегда у нас сыт! – невесело пошутил Ефим. – Братка, что делать-то будем?
– Шалашуху ставить, – помолчав, ответил Антип. – Бабы измаялись вовсе, и Петьку ветром качает.
– Вовсе и нет! – обиженно отозвался мальчишка. Он стоял на коленях у самой воды рядом с бурятом, жадно пил из пригоршни, и голос его звучал невнятно. – Я сейчас напьюсь… да с вами пойду… пособлю…
– Лучше Устьке здесь пособи, – распорядился Ефим. – Валежника вон натягай, костёр гоноши. А то вон Васёна вовсе кулём валяется, никакого проку от неё. А мы пойдём жердей нарубим.
Петька серьёзно кивнул и, поднявшись на ноги, зашагал к лесу.
Полтора месяца пятеро беглецов с Николаевского завода шли через тайгу. Первую неделю двигались без привалов, зная, что непременно будет погоня. Останавливались на ночлег лишь в полной темноте, даже не разжигая костра, и, едва ночная мгла начинала сереть, снова трогались в путь. Иногда с оглядкой пробирались по таёжным просекам, сплошь поросшим молодой сосной и ельником. Несколько раз выходили и на большак, при каждом шорохе ныряя в придорожный лес. Ночами Петька бегал к деревням, где на крыльцах и порогах, по старому сибирскому обычаю, оставляли снедь для «бегунов». Возвращался счастливый, с хлебом, шаньгами, солониной и копчёной рыбой за пазухой.
«Вот пошли Господь людям добрым!.. – радовалась Устинья. – Авось и впрямь выберемся!»
«Погоди дух переводить… – хмуро обрывал её Ефим. – Рано ещё. Ищут нас, осторожность держать надо.»
Устинья только вздыхала: муж был прав.
Однажды им полдня пришлось просидеть в заросшей речной протоке, по пояс в ледяной воде: по тайге, перекликаясь, ходили казаки с ружьями. Устинья крепко прижимала к груди дочку, содрогаясь при мысли о том, что Танюшка пискнет – и их сразу же обнаружат. К счастью, спящая у тёплой груди малышка ни разу не заплакала, а казакам не пришло в голову лезть в протоку. Но гораздо более солдат беглецы опасались бурятов: раскосых «лесных людей». На беглых каторжан буряты охотились с большим азартом, присваивая их небогатые пожитки и, если повезёт, оружие. За поимку беглых полагалась награда, но буряты редко отправляли пойманных «по начальству», не желая тратить время и силы на долгую дорогу. Предпочитали убивать на месте и снимать одежду уже с трупов. Антип и Ефим хорошо понимали, что с женщинами и детьми им не отбиться от «лесных». Не поможет даже старая «дура» – кремнёвое ружьё. Оставалось лишь надеяться на то, что пронесёт, спать по ночам «в очередь» и вздрагивать от каждого шороха.
Дней десять спустя после побега, уже отмахав добрую сотню вёрст по тайге, беглецы нос к носу столкнулись с оборванной и до смерти перепуганной ватагой «забайкальских». Те бежали со страшных серебряных рудников. Убедившись, что встретили «своих», Антип и Ефим поделились с мужиками солью и сухарями, но от предложения двигаться дальше всем вместе вежливо отказались. Отпетые рожи «руднишных» пугали больше, чем полная диких зверей тайга вокруг. «Забайкальские» настаивать не стали и затемно нырнули в тайгу. А несколько дней спустя Антип с Ефимом нашли всех пятерых посреди сосновой гари мёртвыми и раздетыми догола.
– Буряты стрелами порешили, – вздохнул Ефим, осмотрев аккуратные отверстия на трупах. – Бурят – он зря из ружа палить не будет: патрон, вишь, денег стоит! Стрелой нашего брата бьёт! Бьёт да шкурку сымает, как с соболя… Антипка, переждать бы нам, ей-богу! Вдруг эти черти до сих пор где-то рядом крутятся?
– Чего пережидать-то? – резонно возразил Антип. – Эти черти из-за любого куста выскочить могут. Как хочешь, дальше идти надо: двум-то смертям не бывать.
Кое-как схоронив убитых в старой медвежьей яме и воткнув сверху связанный из палок крест, тронулись дальше. Сухари и крупу берегли; ели мучнистые, сладковатые корни саранок, черемшу, грибы, во множестве выглядывавшие из-под хвойного ковра, сбивали палками кедровые шишки, полные маслянистых, вкусных орешков. Поклажи у беглецов было мало: главную тяжесть представляли маленькая Танюшка и ружьё. Кремнёвую «дуру» Антип то и дело порывался бросить где-нибудь в кустах:
– Толку-то от неё, как от быка молока! Охотиться с ней – так шуму на весь лес! И казаки, и буряты враз сбегутся!
Но Ефим выбросить кремнёвку упорно не давал:
– Коль взопрел – отдай мне, сам потащу! Мало ль зачем сгодится! Не ровен час, медведь на нас вылезет!
День шёл за днём. Густые кроны кедров и сосен с утра до ночи натужно гудели над головами. Под ногами хрустел валежник, с треском проламывалась сгнившая кора поваленных деревьев. Бурелом обступал корявыми засеками, топорщился сломанными сучьями. По ночам в глазах мелькали кочки и буераки, болотца и гари, мшистые завалы сухостоя. Погода стояла неласковая. Небо было сплошь затянуто низкими свинцовыми облаками, и путники не могли даже определить путь по звёздам и солнцу. К счастью, вскоре потянулись к югу птицы: несколько дней подряд с болот и озёр поднимались тревожно кричащие вереницы лебедей, гусей, журавлей, уток и прочих птиц, названий которых путники даже не знали. Они кружились над тайгой, кричали, сбивались в стаи, клиньями уносились за вершины деревьев. Некоторые летели так низко, что до них можно было дотронуться рукой; у широкого ручья Антипа сбил с ног заполошный лебедь, догоняющий свой косяк.