– А я и не замахиваюсь. Куда там замахиваться – обороняюсь я. И главный ваш командующий тоже об себе не промолчал бы, когда в его бы ткнули, объявили – он враг, и никто больше! И ты не промолчал бы! И любой и каждый из вас! Когда меня колчаки схватили бы и сказали мне «враг», я, может, и промолчал. Очень может быть. А тут как молчать? Тут все об себе вспомнишь, как на белый свет родился – и то вспомнишь!
– Зря стараешься! – сказал Брусенков. – От меня тебе не оборониться. У меня наступательный дух – на десятерых таких, как ты, хватит.
– Не оборониться, значит?!
– Ни в коем случае!
– А что же ты со мной сделаешь?
– Если еще вот так же будешь путаться, мешать нам – то я тебя стрельну.
– Это что же – твердо говоришь?
– Я ведь больше об тебе знаю, как ты думаешь. Много знаю: и кулацкую твою склонность, и в карасуковской степи твою агитацию знаю, чтобы не присоединяться покудова к партизанской территории либо даже свою сделать.
– Ты скажи-и-и-ка! – удивился Глухов. – Он что же у вас в штабе, Брусенков этот, – и со своими так обходится? Об ком что прослышит, не понравится ему – так он того человека сразу к стенке? Вы-то ему все здесь нравитесь – так понимать? Счастье ваше! Другой так и верно что позавидует вам, счастливчикам!
– Ты, Глухов, не разыгрывай… – сказал Довгаль. – Война идет. И жестокая. Каждому очень просто до худого доиграться. Понятно?
– Понятно. Вовсе. И получается, я у себя дома, в степе карасуковской, вовсе не напрасно уговаривал мужиков – не спешить под ваше знамя. Лучше обождать. Придет советская власть – она за это не похвалит, знаем. Но ведь и у нас будет резон ей, советской власти, объяснить: не хотели идти под диктатора. Хотя под адмирала Колчака, хотя под Брусенкова товарища. Не хотели, и вас ждали. Вот как придется объяснить!
Конец ознакомительного фрагмента.