Как-то однажды, возвращая Кате через надзирателя пустую сумку, Акимов вложил в отпоровшийся краешек записку: "Катюша, милый товарищ! Спасибо тебе за твои хлопоты. Я много думаю о тебе и очень скучаю, и все, видимо, потому, что люблю тебя".
Акимов не был уверен, что Катя получила записку.
Сумки при возвращении тщательно осматривались, и, возможно, его записку вымели с мусором во время уборки приемной предварилки.
"Надо бы мне раньше с ней объясниться. Какая девушка! А теперь все пропало… Когда я вернусь в Петроград, Катя, может быть, станет женой какого-нибудь технолога или медика. Хорошо, если человек окажется достойный, но уж очень много всяких прощелыг подстерегают создания, подобные Кате…"
— Ну чо, паря, задумался? Ешь строганину, пей чай, да и на покой, заботливо сказал Федот Федотович, придвигая Акимову дощечку с янтарными кусками осетрины.
Аппетитно захрустели хрящи на крепких зубах Акимова. Старик тоже не отставал, ел по-молодому быстро, прихлебывал из кружки горячий чай, ладонью вытирал пот с забронзовевшего на морозе лица.
Акимову давно хотелось кое о чем порасспросить Федота Федотовича, но он совершенно не представлял, осведомлен ли старик как-либо о нем самом. Излишнее любопытство могло породить встречные вопросы, отвечать на которые было бы в его положении нелегко. Акимов помалкивал, с улыбкой поглядывал на старика. "Если ты, дед, истинно благородная душа и спасаешь нашего брата не из-за корысти, то будь здоров еще сто лет", — думал про себя Акимов.
Что касается Федота Федотовича, то он просто сгорал от любопытства, но пуститься в расспросы не рисковал, помнил строгий наказ зятя Федора Терентьевича Горбякова. "И еще вот что, фатер, — сказал тот на прощание, с разного рода вопросами к этому человеку не вяжись.
Вполне допускаю, что рассказать всю правду о себе он не сможет, а вранье, как знаешь, для честного человека — нож в горло".
Взаимное молчание продолжалось до середины ужина. Первым его нарушил Акимов. "Ведь если я с ним буду молчать, то он сбежит от меня раньше времени", — подумал Акимов, представив себя один на один с этим лесным океаном. На миг ему стало не по себе.
— Скажи-ка, Федот Федотович, — прямо идя на риск трудных вопросов, начал Акимов, — ты с малых лет в ыарымских лесах обитаешься?
Старик отозвался с великой готовностью:
— Нет, паря. Тутошний я тридцать годов с гаком.
— Из каких мест прибыл сюда?
— Шибко кривая дорога выпала мне. С Сахалина.
Вечный поселенец.
— С Сахалина?! — воскликнул Акимов, осматривая старика каким-то повым взглядом. Кудрявый, розовощекий, с добрыми серыми глазами, старик никак уж не производил впечатления бывшего каторжника.
— Ну а на Сахалин как попал? — забыв о всяких предосторожностях, спросил Акимов.
— По царевой воле, паря.
— Ты что же, уголовный или политический?
— Суди как хочешь. С дружком предателя мы уклинили. Товарищей он под петлю подвел.
— Грабеж замышляли?
— Люди мы смиренные. Забастовка, вишь, случилась. Работал я в ту пору грузчиком на демидовском медеплавильном заводе. Хуже каторги! Ну, взбунтовались, конешно! Заговор между собой: так и так. Лучше сдохнуть сразу, чем умирать день за днем. Управляющий стражу вызвал. А мы стоим на своем — и баста. И все б ничего, да затесалась в нашу головку одна гнида. Чурбаков была ей фамилия. Выдал всех зачинщиков подчистую. Увезли их куда-то, и сгинули они все четверо.
А все же перед кончиной успели они передать, от чьей черной руки смерть принимают. Тогда-то и порешили мы убрать эту гниду. Белый свет чище будет. Долго гадали, кому и как дело сделать. Вызвался мой напарник Филипп, и я с ним. Оба холостые, бессемейные, силенкой бог не обидел. Ну, короче сказать, подкараулили мы его и… А он, гнида полосатая, оказался живучий. Выжил, приполз домой и снова донес. Нас с Филькой — в первую голову, а потом и остальных, которые причастные были… А гнида-то все-таки подохла, сказывали петом, что могилку его с землей жители сровняли, чтоб не поганил честных усопших.
Двенадцать человек укатали на Сахалин. Нам с Филькой по десять годов каторги и вечное поселение.
Филька, связчик мой, и пяти годов не вытянул. Высох, как щепка, изошел кашлем с кровью. А мне, вишь, пожилось. И эдак ломали, и так… Ничего не взяло!
Тут как-то вдруг чуть-чуть просвет вышел. Говорят: те, которые на вечное поселение, могут с Сахалина на другие отдаленные земли, передвинуться: Нарымом прозываются. Охотников, конечно, не сильно много нашлось, а были все-таки. Рассуждали как? Что Сахалин, что Нарым все равно гибельные места, а только Сахалин приелся, сидит у каждого в печенках, а Нарым в новинку и вроде поближе к родине…
За короткие минуты рассказа Федота Федотовича живо представилась Акимову трудная жизнь этого человека. Старик стал ему и ближе, и дороже, неотступное чувство настороженности улетучилось бесследно. "Нет, этот не выдаст, пристава не приведет, сбережет, насколько хватит сил, — с облегчением в душе думал Акимов. — А, какова Россия?! Даже в самом далеком уголке, при безлюдье, встречаешь примеры ужасной социальной несправедливости и классового порабощения!
Нет, толька революция, глубокая, очистительная, может вывести Россию из той трясины, в которую завели ее самодержавие и капиталисты!"
Федот Федотович заметил, что его рассказ произвел на беглеца впечатление. Заглянув Акимову в глаза, старик с усмешкой сказал:
— Нагнал я, паря, на тебя тоску. А ты не кручинься! Чего человек не переживает, каких бед не переносит! Иной раз оглянешься и сам себе не веришь. Будто не ты сам, а кто-то другой всю эту поклажу на своих плечах протащил… А ты томский или дальний? — вдруг переходя от рассуждений к вопросам, спросил старик.
"Ну вот, начинается", — промелькнуло в уме Акимова, но сейчас он уже не испытывал тревоги перед любопытством старого человека.
— Дальний.
— А пошто запоздал-то? В такую пору бежать — гиблое дело. Берега с реки на три версты просматриваются, каждая былинка как на ладони. И в лесах не схоронишься — холодище. Бесприютное время!
И вдруг Акимому захотелось рассказать старику всю правду: комитет поручил ему пробиться в Стокгольм, явиться к Лихачеву, быть возле него, спасти материалы научных изысканий ученого от расхищения зарубежными коршунами, сберечь их для отечества, которое скоро, совсем-совсем скоро станет царством рабочих и крестьян…
Но в последний миг Акимов сдержался. "Успею еще рассказать. Не приведи господь, если в тайге придется до весны задержаться", — подумал он.
— Уж так случилось, Федот Федотыч, — сказал Акимов, — рисковал. Не будь погони, может быть, пробился бы.
— Уж это так. Без риска в буран во двор не выйдешь, а если край как надо, то и в тайгу полезешь, — с пониманием отозвался Федот Федотович.
После ужина Акимов набросил на плечи полушубок, вышел "на волю". Мороз в ночь вроде смягчился. Небо покрылось тучками, и звезцы перемигивались только в самой вышине небосвода. Ветер посвистывал между макушек деревьев, но здесь, на земле, было тихо, и согнутые снегом ветки оставались неподвижными.
Азимов смотрел на небо, прислушивался, думал:
"Какое же сегодня число? Кажется, двадцатое ноября.
А день? Пятница. Нет, четверг. А может быть, уже суббота… Если б все произошло удачно, ходил бы я теперь по улицам Стокгольма… Хорошо, если Прохоров не оставит дядюшку в одиночестве, хорошо, если тот поправится и сумеет сам постоять за себя… Хорошо, если не затянется мое сидение… Да, хорошо то, что хорошо… Но как бы не сложилось все плохо".
Акимов не слышал, как подошел к нему Федот Федотович. Старик несколько минут стоял неподалеку от него, попыхивая трубкой.
— Снег собирается, — поглядывая на небо, сказал старик.
Акимов вздрогнул — таким неожиданным был голос Федота Федотовича.
— Сегодня четверг или пятница? — спросил Акимов.
— Ты чо, паря! С счету, что ль, сбился? Пятница доходит. Завтра суббота. Придем на место, баню топить будем. С устатку хорошо попариться.
— А снега не видно, Федот Федотыч. — Акимов втянул в себя холодный воздух.
— К утру навалит пол-аршина. След наш прикроет. — Старик засмеялся. Уж как, поди, урядник мечется туда-сюда, носом водит, глазом зыркает… Пойдем, паря, спать. Никто нас тут не тронет.
Акимов зевнул, потянулся до хруста в костях.
— Да-а, поспать не мешает. Спал это время так себе: один глаз закрыт, другой смотрит, в одном ухе покой, другое полет пушинки слышит…
— Маета! — Федот Федотович тоже зевнул.
Они вернулись в избушку. Бока печки пылали жаром. Стало уже душновато. Федот Федотович поколдовал возле печки, потом вытащил в стене круглую затычку.
В отдушину потянуло свежинкой. Акимов раскинул полушубок, подбил сено к стене, под голову, лег.
Федот Федотович примостился с краю и уснул быстро, едва уложив голову на пахучее сено. Акимов хотел спать смертельно, но уснуть сразу не мог. Прислушивался. Постреливали в печке дрова, постукивал о крышу землянки сучок. По-видимому, ветер крепчал.
В полудреме Акимову вспоминались то Катя Ксеиофонтова, то дядюшка Венедикт Петрович, то обрывки каких-то споров на собрании большевиков Нарыма, с которого он ушел прямо в лодку. Наконец он уснул.
Когда Акимов открыл глаза, то увидел Федота Федотовича. Стараясь не греметь котелком, старик готовил завтрак.
— Доброе утро, Федот Федотыч! — вскакивая с нар, сказал Акимов.
— Здорово, паря! Ну как спал-почивал на новом месте?
— Крепко.
— А снег валит, как дым из трубы. Ни зги не видно. Теперь раньше обеда не остановится.
— Пережидать будем?
— Почаевничаем и пойдем.
— Схожу снегом умоюсь.
Акимов завернул рукава верхницы, шагнул в белое месиво, кружившееся со свистом и воем. Он вернулся запушенный снежной порошей, с мокрыми руками и мокрым лицом.
— О, замечательно как! О, хорошо как! — рокотал Акимов, чувствуя прилив сил и бодрости.
Федот Федотович пододвинул кружку с горячим чаем.
— Грейся, паря Гаврюха.
Они принялись за еду. И снова, как вчера, их трапезе не хватало задушевного разговора. Они посматривали друг на друга, и каждый думал о своем. "Знает ли Гаврюха, кто укрыл его? Знает ли он, кто послал меня с ним в тайгу? По-первости робостно ему было. Боялся, поди, что приведу его к черту в лапы. Чудак! Эти дьяволы с шашками в ножнах сроду мне поперек горла были".
Почти об этом же думал и Акимов. "Знает ли старик о девушке, которая укрыла меня? Интересно бы узнать, кто она. Может быть, его дочь? А знает ли он того, кто здесь, в Парабели, поддерживает связь с Нарымским комитетом? Кто он, этот человек? А может быть, сам старик, хотя он, кажется, малограмотен, а лаписка с инструкцией мне написана образованным человеком".
Однако начать разговор и попытаться выяснить волновавшие их вопросы они не рисковали. Федот Федотович помнил наказ зятя: "Не вяжись к человеку с расспросами". Акимов же за четыре года подпольной работы усвоил святое правило: "Конспирация — мать успеха.
Не торопись доверяться. Доверяясь, помни о безопасности товарищей".
Все же сидеть напротив друг друга и молчать было неудобно. Акимов расспрашивал старика о том, о сем, а главным образом о тайге.
— Тут, паря, лесов столько, что хоть сто лет живи, а всех мест не обойдешь, — с охотой рассказывал Федот Федотович. — И озер многое множество: есть глубокие — дна не достанешь, темные водой, а есть светлые, родниковые. Леса тут тоже разные. Вчера шли больше березниками да ельниками, а сегодня в чистый лес ступим: сосняк, кедрач, и такой кедрач, что душа у тебя возрадуется. Дерево к дереву.
Слушая старика, Акимов про себя думал: "Встречусь с дядюшкой, первым делом начнет расспрашивать о местах, в которых побывал. Если расскажу приблизительно, примется ругать. "Болван ты, Ванька! Какой случай упустил! — скажет он сердито. — Карту надо было сделать, опись и зарисовки произвести". Опись, зарисовки… А, собственно говоря, чем производить опись? И на чем? В шапке запрятан огрызок карандаша с мизинец величиной и клочок измятой бумаги в две ладони — не больше. Прихватил в самый последний момент — вдруг возникнет неотложная необходимость что-то написать…"
— А кого промышляешь, Федот Федотыч, зверя или птицу? — Любопытство Акимова разгоралось с каждой минутой разговора.
— А как когда. В прошлый год купецкий приказщик позвал охотников, говорит: "Велел хозяин добыть ему как наиможно больше тетеревов и глухарей. Будет отправлять в сам Питер, а может, куда и подале, в заморские страны. Сказывал, будто сильно чужеземцы почитают нашу птицу". А нонче вот наоборот дело повернулось: давай ему больше пушного зверя, а особо горностая. Повезет вроде все сам на ярмарку к англичанам.
— А как платит купец? Не обсчитывает?
— Ну как же не обсчитывает!.. Без этого не бывает.
Вначале приемщик обсчитывает. Ему тоже пить-есть надо. Потом кладовщик. Потом управляющий. А там дальше — хозяин. Он уж о барыше печется…
— Один — с сошкой, семеро — с ложкой, — усмехнулся Акимов.
— Вот-вот! — весело рассмеялся Федот Федотович и встал. — Ну, паря Гаврюха, пора в дорогу. С богом — ура.
Старик прибрал со стола посуду, осмотрел печку, не торопясь оделся. Акимов пристально наблюдал за ним, запоминая все, что он делал. "Неужели придется до весны прозябать в этих трущобах?" — думал Акимов, ощущая холодок внутри. "Все может случиться, Иван, — сам себе отвечал Акимов. Учись жить по-таежному, береги терпение, оно еще тебе пригодится".
Метель не унималась. И небо и земля — весь белый свет был заполнен взбудораженным снегом. Снежинки забивали глаза, ноздри, уши, при порывах ветра остервенело хлестали по щекам. Деревья качались, поскрипывали. Было сумрачно, серо, как бывает перед наступлением потемок…
— Скоро, паря, в кедровник войдем, там будет и тише и теплее, — утешал Акимова Федот Федотович.
Действительно, не прошло и часа, как чахлое разнолесье кончилось и потянулась гряда чистого кедровника. Деревья были могучие, разлапистые, смыкавшиеся сучьями друг с другом. Сюда, под зеленый шатер, метель пробивалась какими-то редкими судорожными толчками.
— Видел, паря Гаврюха, какой он защитник — лес наш! Теперь уж нам никакой буран не страшен. До самого стана по кедровнику дойдем!
Федот Федотович шел, как и вчера, впереди, но сегодня он не спешил, часто останавливался, перекидывался с Акимовым словечком-другим.
— Замело-закрыло наш след! Сам дьявол ничего не отыщет! — повторял Федот Федотович, и довольная улыбка лучилась из его глаз. Спокойствие и уверенность старика Акимов объяснял только одним: опасность миновала. Вчера старик был и насторожен, и тороплив. По-видимому, возможность погони он все-таки допускал и потому-то, не щадя сил, спешил уйти как можно дальше от Парабели.
Стало уже вечереть, когда они подошли к стану Федота Федотовича. На опушке кедровника, упиравшегося в озеро, кое-где дымившееся полыньями, стояла изба.
И хотя она утопала в снегу, Акимов сразу определил, что она несравнима с той избушкой, в которой они провели прошлую ночь: изба была срублена из толстых бревен, в ней имелось большое окно, из крыши торчала, как указательный палец, железная труба.
— Изба у тебя, Федот Федотыч, как в деревне, — сказал Акимов, выпрастывая ноги из лыжных постромок.
— Живал здесь и зимой, и летом, и осенью. А гляди-ка, вон и амбар у меня тут есть, и баню срубил. Как можно без этого человеку?
Внутри изба вовсе поразила Акимова. Она была просторной, светлой, стены тесаны, желты от просохшей смолы. Пол из струганых кедровых плах, потолок высоко: руку вскинешь над головой — не достать его. Нары в два этажа. В одном из углов уютно приткнут стол.