Некоторые из судов были уже вытянуты на берег и покоились на круглых бревнах, остальные ждали своего часа.
Напротив дебаркадера Катя подошла к Насимовичу.
Минутой раньше она видела его вместе с человеком в форменной фуражке. Вероятно, это был кто-то из чинов пристани, а может быть, даже и повыше, вроде управляющего пароходством.
— Скажите, пожалуйста, уважаемый господин, — обратилась Катя к Насимовичу своим сочным, певучим голосом, — не известно ли вам что-нибудь о приходе последнего парохода?
"Натуральна! Умеет держаться соответственно", — с удовлетворением подумал о Кате Насимович и, не меняя строгой осанки и серьезности на лице, с известной долей галантности сказал:
— Только что, милая барышня, имел разговор с начальником пристани. Пароход вот-вот появится на нашем плесе. О, да вон, посмотрите! — вдруг воскликнул Насимович и вскинул длинную руку с зонтом. — Видите над лесом клубочки дыма? Это пароход дымит.
Еще десять — пятнадцать минут, и он покажется из-за поворота.
— Вижу, вижу. Благодарю вас.
Катя стремительно отошла от Насимовича, стараясь всем своим видом подчеркнуть полную непричастность к этому человеку. Коротая эти нескончаемые, тягучие минуты ожидания, она двинулась по самой кромке прибрежного яра, как бы навстречу пароходу, вновь и вновь вспоминая и обдумывая все свои прошлые встречи с Акимовым.
Крутой изгиб реки долго скрывал пароход. Но дым от его трубы на фоне безоблачного, синеватого неба становился с каждой минутой отчетливее и плотнее.
Наконец в лучах солнца появилось поблескивающее контурами темное пятно. Оно увеличивалось, все больше и больше светлело и через четверть часа стало прорисовываться в деталях.
Когда Катя вернулась к мосткам, соединявшим берег с дебаркадером, она увидела суетившуюся толпу людей и длинную, в целую версту, вереницу извозчиков, сдвинувшихся от пакгаузов сюда, к мосткам главного дебаркадера.
Оказавшись в толпе, Катя не стояла на одном месте.
Она двигалась по мосткам то выше, те ниже, особо не сопротивляясь тому вращению, которому подвергался каждый, кто оказывался в этом живом месиве. Один раз она столкнулась лицом к лицу с Насимовичем.
Портной посмотрел на нее равнодушным взглядом, будто в самом деле не знал ее. Чувство какого-то детского, бездумного озорства на мгновение охватило ее, и она, лукаво прищурив глаза, подморгнула ему. В ответ на ее выходку Насимович крепче сомкнул губы, и Катя поняла, что он не одобряет даже такую малую степень лихачества.
Вскоре пароход, оказавшийся одноэтажным, изрядно поношенным и не таким уж белым, каким он представлялся Кате издали, в освещении небесного светила, шумно спуская пары, стукнулся бортом о дебаркадер, загруженный и забитый людьми до отказа.
— Посторонись! Посторонись, любезные! — послышался вдруг звонкий голос, перекрывший гам и шум толпы. Люди расступились, и к месту выхода пассажиров, где сейчас лежал гибкий широкий трап, проследовал наряд полицейских под командой жандармского офицера, который не переставал покрикивать, краснея от натуги: — Посторонись, господа! Посторонись!..
У Кати словно сердце оборвалось. "Значит, Ваня на пароходе. За ним пришли", — подумала она и, расталкивая плечом впереди стоявших, стала пролезать ближе к пролету, через который будут выходить пассажиры. "Пусть Ваня увидит меня. Все-таки ему легче будет оттого, что товарищи не забыли о нем", — проносилось в уме Кати.
Она пробиралась сквозь толпу энергично, упорно, невзирая на ругань, которой то и дело награждали ее и мужчины и женщины. Оборвав беличьи манжеты и нуговицы и получив от какой-то сердитой бабы ощутительный удар по шее, Катя протиснулась к самому краю толпы, отжатой нарядом полицейских на три шага от сходней, кинутых на дебаркадер матросами парохода.
— Боже мой! Откуда вы появились, барышня, в столь далеких краях?! воскликнул человек, оказавшийся напротив Кати. Их разделяла только полоска трапа.
В один миг Катя вспомнила этого человека. Она часто встречала его возле Петроградской предварилки, когда доводилось носить Акимову передачи. Несколько раз тогда этот человек, изображая отца арестованного рабочего, находившегося в этой же тюрьме, пытался заговорить с ней. Но было в нем что-то такое, что не располагало к откровенности. Может быть, это излишне простое, скорее даже простецкое лицо с припухшими веками, одутловатостью щек и подбородка и вялые, вроде бы охваченные дымкой полусна, блеклые, под цвет ненастного неба, глаза?.. Как он тут, в Томске, сам-то оказался? Какая его нужда пригнала из столицы сюда, в этакую даль? А может быть, забота о сыне, печаль отца? Вероятно, сын его проследовал по той же дороге, что и Ваня Акимов, — в Нарымскую ссылку. Катя хотела уже сказать этому человеку, что свела их вновь забота о близких людях, как вдруг заметила, что человек усиленно подает глазами кому-то знаки. При этом Катя приметила, что его неброские сонные глаза приобрели ястребиное выражение, горят огнем, округлились в немом ожесточении. В десятую долю секунды Катя сообразила, что человек, которого она принимала за отца арестованного рабочего, на самом деле самый обыкновенный полицейский шпик и, может быть, прибыл сюда, чтобы участвовать в поимке Акимова.
— Вы о чем, милейший, говорите? Вы обознались, — твердо сказала Катя, хотя от волнения у нее дрожали ноги.
— Ну уж нет! Голосок у вас, барышня, приметный: раз услышишь — вовек не забудешь, — продолжая бешено вращать глазами, сказал человек и потянулся рукой, чтобы схватить Катю за плечо.
— Прошкин, смотреть в оба!.. — Груб. ый окрик звонкоголосого жандарма сбил его руку.
Кате было достаточно и этого замешательства. Решали секунда-две. Она скинула шляпку, присела и ловко юркнула в толпу. Когда Катя высунула голову, чтобы убедиться, не спешит ли за ней Прошкин, она увидела его стоявшим на том же месте. Теми же округлившимися ястребиными глазами он всматривался в каждого человека, выходившего с парохода. Одутловатое, широкое лицо Прошкина было искажено гримасой отчаяния. Одна добыча явно ускользнула, а вторая пока не торопилась идти в западню.
Катя поняла, что ей надо уходить, и уходить немедленно. Она протиснулась сквозь толпу, запрудившую дебаркадер, на берег и тут, не сдерживая себя, почт рысью кинулась куда глаза глядят. Завернула в один переулок, потом во второй, в третий и вскоре оказалась на безлюдной мостовой, ведущей в гору.
Катя наконец остановилась. Переводя дух, она увидела прямо перед собой озеро, по которому плавали гуси и утки. Берега озера местами были обсажены тополями, кустами акаций и черемушника. То там, то здесь белели скамейки, на которых в летнее время коротали свободные часы жившие тут, по так называемому Белозерью, мещане и рабочие. Сейчас на берегу было пусто и сиро. Катя опустилась на скамейку, прикрытую гибкими ветками акации. Отсюда хорошо просматривались все дорожки, сбегавшие в низину, к озеру.
Прежде всего надо было привести себя в порядок.
Катя достала из сумочки зеркальце, пудреницу, расческу. Поправив волосы, она заколола их запасными приколками вместо потерянных в толпе на пристани, платочком вытерла вспотевшее лицо, попудрилась, надела шляпу, сдвинув ее широкие поля на лоб больше обычного. Критически взглянув на себя в зеркальце, она осталась довольна. На лице уже не осталось никаких следов тревоги и напряженного бега. Но вид беличьих манжет на жакете опечалил ее. На левом рукаве манжета болталась, почти оторванная напрочь, на правом из манжеты торчали клочья. Появиться в таком виде на людной улице просто было немыслимо.
По обыкновению Катя всегда носила в сумочке, в металлическом патрончике, иголки и нитки. Но, ощупав сумочку снова и снова, она вспомнила, что перед отъездом из Петрограда, разгружая сумочку от менее нужных предметов, она сунула свой швейный патрончик в чемодан.
Спасли положение булавки. Катя всю жизнь спешила и всегда чуть припаздывала. В таких случаях хорошо выручали булавки. Они могли заменить пуговицу, кнопку, пряжку и даже шов. Катя сунула руку под воротник жакетки. Там оказалась целая сокровищница — три булавки. Четвертой булавкой был заколот внутренний карман жакетки. Она и сама не знала, почему пустой карман был тщательно заколот, но четвертая булавка окончательно ее выручила. Две булавки пошли на левый рукав и две на правый. Теперь, учитывая тайные изъяны своей одежды, она могла бы пройти в жакетке даже перед строем модниц, и те ничего бы не заметили. Внешне все выглядело образцово!
Приводя себя в порядок и зорко поглядывая по берегам озера, Катя мысленно была там, на пристани.
Приехал ли с пароходом Акимов? Если приехал, то удалось ли ему выйти на берег? Неужели так печально провалился его побег из Нарымской ссылки?
Насимович наверняка все знал. Вполне возможно, что Акимрв сидит уже в доме портного. Они, может быть, пьют чай с вареньем тети Стаей. А могло быть иначе: Акимова схватили, и он уже мечется в тюремной камере, не ведая того, что она, Катя, все сделала, чтобы выполнить решение комитета о доставке ему заграничного паспорта и денег. Катя вот она, рядом с ним… Рядом, но бессильна чем-нибудь помочь ему…
Она сокрушенно вздохнула, намереваясь сейчас же направиться к Насимовичу в Болотный переулок, где ее ждали либо радость, либо повое испытание.
Катя не спеша зашагала по извилистой дорожке от куста к кусту, от дерева к дереву. День уже кончался.
Блекло небо, загасала позолота на озере. Сумерки крались из тихих закоулков, с пустырей деревянного города. В церквах ударили в колокола, призывая верующих на вечернюю службу, и звон этот, протяжный и однообразный, навевал тоску.
Вскоре стали встречаться прохожие. В каждом из мужчин Кате мнился Прошкип. Она щурила глаза, стараясь заранее удостовериться, что опасность не грозит ей.
Томск по масштабам едва ли мог сравниться даже с какой-то одной частью Петрограда, но все-таки это был стотысячный город, которого она совершенно не знала. Спрашивать у встречных, где этот самый Болотный переулок, Катя долго не рисковала, шла наобум.
В конце концов ей пришлось остановить какую-то старушку, и та с большой готовностью объяснила ей, как выйти отсюда, с Белозерья, в подгорную часть города. Оказалось, что вместо того, чтобы приближаться к дому Насимовича, Катя уходила от него все дальше и дальше.
Поразмыслив над всем происшедшим, Катя решила не спешить. Будет гораздо лучше, если она появится в Болотном переулке под прикрытием темноты. Правда, мысль о том, что Ваня Акимов с нетерпением ждет ее у Насимовича, подталкивала, но несколько раз она сдерживала свой порыв и сбавляла шаг. Опыта конспиративной жизни Катя еще не накопила, но слова братца Саши, дававшего ей инструктаж, запомнила:
"Ни в чем не рискуй, Катюха, прислушивайся к голосу интуиции. Лучше переосторожничать, чем перехрабриться. Смелость и дерзость придут позже. У-тебя еще все впереди".
Дворники зажгли уже фонари, когда Катя добрела наконец до квартиры Насимовича. В доме было темно, и Катю это насторожило. Но, постояв несколько секунд на тротуаре, она юркнула в калитку.
— Пресвятая дева Мария! Наконец-то!
Тетя Стася широко раскинула руки и порывисто прижала девушку к своему мягкому туловищу, издававшему сейчас терпковатый запах корицы и кофе. Катя без слов поняла: "Ваня не приехал.
Жалеет меня".
— Ах, негодяи, ах, изверги, что они устроили! — взволнованно шагая по комнате, с возмущением в голосе восклицал Насимович.
— А что именно, пан Насимович? — спросила Катя, подумав: "Не схвачен ли Ваня? Уж не поэтому ли Насимович так разъярен?"
Насимович взял Катю за руку и пригласил сесть на стул. Сам опустился рядом.
— Да ты разве, Зося, не с пристани? Я-то ведь тоже только что вошел, сказал Насимович, справляясь со своим не улегшимся еще возбуждением.
— Я убежала с пристани давно…
— Хорошо сделала, Зося, иначе попала бы под облаву. Они перекрыли выход с дебаркадера и всю толпу пропускали поодиночке, трясли вещи, ощупывали одежду и обувь, полагая, видно, что человек, который им был нужен, может проскочить с парохода, подобно мышке, по их собственным ногам. Фактически люди оказались под арестом на целых четыре часа.
— Я ушла, пан Насимович, в тот момент, когда стали выходить по трапу первые пассажиры…
— А минутой позже они перекрыли выход с дебаркадера. Я видел, как они выставили вторую цепь из солдат.
"Вот оно как! Может быть, на меня расставляли ловушку?" — подумала Катя.
— А Гранит не прибыл, Зося, — продолжал Насимович. — И хорошо, что не прибыл. Убежден, что, окажись он на пароходе, ему уйти не удалось бы.
— Где же он все-таки? Что с ним могло случиться? Что думаете, пан Насимович, на этот счет? — спросила Катя почти шепотом. Густой сумрак в комнате, блеклый свет месяца, падавший в окно, тишина, окутавшая домик е улицы, — все это не располагало к громкому разговору.
— До утра не хочу строить никаких предположений, Зося. Как человек предусмотрительный, Гранит мог покинуть пароход на последней пристани. Следовательно, завтра в полдень или самое позднее к вечеру он может явиться сюда, что называется, пешим порядком.
Насимович тоже говорил почти шепотом, но едва он произнес эти слова, послышался голос тети Стаей, которая незаметно притулилась возле мужа в уголочке:
— Именно так, Броня! Мое сердце чует: он где-то поблизости от нас.
— Дай бог, Стася, чтоб твое сердце не обманулось.
Правда, Зосенька?
— Безумно молюсь об этом, — воскликнула Катя.
— Вы еще вспомните мои слова, — с чуть заметной обидой сказала тетя Стася.
— А что, Стасенька, не пора ли нам запалить лампу и заняться самоваром? — пытаясь как-то сгладить свой неучтивый смешок, ласково сказал Насимович.
— Добрейший мой Броня, ты, как всегда, опоздал.
Самовар у меня давно наготове. И кстати, я напекла сдобного печенья. Клянусь, оно не уступит изделиям лучших кондитеров Варшавы и Вены. Зося, а ты любишь свежее печенье?
— О да, конечно, тетя Стася! Очень люблю. Я сразу поняла, что вы стряпали. От вас так чудесно пахнет сдобой.
— Ты слышишь, Броня?! Цени, милый! — засмеялась тетя Стася и удалилась легкими шагами.
Насимович встал, намереваясь проследовать за женой, но Катя остановила его:
— Присядьте на минутку.
Катя не имела права не рассказать Насимовичу обо всем, что произошло на дебаркадере. Встреча с Прошкиным создавала новую ситуацию в ее пребывании в Томске. Она чуть затянула свое сообщение, потому что не хотела говорить об этом при тете Стасе. Во-первых, ей не хотелось волновать эту милую женщину, явно расположенную к ней, во-вторых, Катя не знала, всеми ли подробностями своей подпольной работы делился Насимович с женой. Едва ли он по соображениям конспирации вовлекал тетю Стасю во все свои дела.
Тетя Стася зажгла лампу и ушла на кухню. Оттуда доносился звон посуды.
Катя изложила происшествие на дебаркадере последовательно и с абсолютной точностью. Насимович слушал ее, не проронив ни одного слова. Молчание это было безрадостное, тяжелое. Когда она кончила, он протяжно промычал, потом слегка ударил себя ладонью по лбу.
— А я-то все гадал: почему да отчего они облаву на толпу учинили? Тебя им, Зося, нужно было прихватить. Молодец, что ушла. Молодец!
— Как же мне теперь быть-то, пан Насимович? — с искренней растерянностью спросила Катя.
Насимович долго не отвечал. Катя видела, как он нервно теребит пальцами край своего сюртука.
— В городе, Зося, появляться тебе нельзя. Они сейчас все подымут на ноги, чтобы поймать тебя, — сказал Насимович, посматривая через плечо в ту сторону, откуда доносился звон посуды. — Завтра будешь сидеть дома. Что ж, придется потосковать неделю-другую. А я постараюсь узнать кое-что, спросить у верных товарищей, как там все складывается с побегом Гранита…
— Ну быстро за стол! Зося, Броня, спешите! — сказала тетя Стася, выходя из кухни с блюдом в руках, на котором горой лежали пышные, зарумянившиеся в печи витые булочки.
— Идем, Стасюня, мчимся, — отозвался Насимович и, подхватив Катю, крепко сжал ее руку выше лйктя, как бы говоря: "Обо всем, что было там, молчать, молчать".
— О, какая вы прелесть, тетя Стася! Надо же столько напечь! — пропела с неподдельным восторгом Катя и мимолетно пожала Насимовичу руку: "Я все поняла. Все до капельки".
Катя безвылазно сидит в комнатке, отведенной ей вчера. Тихо и сумрачно. Сумрачно не только потому, что окна плотно завешены льняными шторками. Сумрачно на улице. Падает дождь вперемежку со снегом.