— Ищут?
— Был налет на частные квартиры по Бульварной улице. Там задержали одну бестужевку, приехавшую к больному брату. Толпа студентов направилась с протестом к полицмейстеру. Безрезультатно. Сегодня ожидается новая облава. Будет, конечно, и листовка…
Катя поняла: Насимович отсутствовал не зря. Он не только запутал и сбил с тропы "сопровождающего", но, вероятно, повидался с кем-то из подпольного центра.
— О Граните что-нибудь известно? — спросила Катя.
— Увы, ни слова, Зося.
— Я могу идти, дядя Броня, — засунув вещички в чемодан и щелкнув замком, сказала Катя.
— Извозчик у ворот, Зося. Я провожу тебя до места.
— С какой стати! Скажите пароль. Я сама справлюсь.
— Нет, нет, Зосенька. Тебе нужно завтра же уехать в деревню и пересидеть тревожные дни там. А вот об этом не до конца еще договорились. И ты, пожалуйста, не возражай.
— Одна у меня к вам просьба, пан Насимович, — схватив портного за руку, горячо сказала Катя. — Если Гранит появится, скажите ему, где я.
— Да, да, разумеется! Его паспорт и деньги уже в надежном месте. И будь уверена, Зосенька, он не уедет, не повидав тебя. Я даю слово.
— Спасибо. Я буду рада, дядя Броня!
— Иди попрощайся с тетей Стасей. Она опять к ужину затеяла стряпню. К сожалению, ужинать не придется.
Катя была уже в жакетке, в шляпе. Она на минуту скрылась в кухне за перегородкой. Насимович услышал звучные поцелуи и всхлипывания тети Стаей, Катя расположила ее к себе с первых минут. Впрочем, симпатия оказалась взаимной. И тетя Стася очень пришлась Кате по душе.
— Уж ты как-нибудь поосторожнее, Зосенька!
Я тебя умоляю! Береги себя. Броня, накажи ей строгонастрого не рисковать. Ты же обязан беречь молодежь, У них все впереди.
Тетя Стася гладила Катю по спине, заглядывала ей в лицо и, не отставая от нее ни на один шаг, дошла с ней до самой двери.
Насимович подхватил Катин чемодан и открыл дверь. Катя еще раз поцеловала тетю Стасю и поторопилась за Насимовичем.
На дворе — темь, льет дождь вперемежку со снегом, по-разбойничьи свистит ветер, погромыхивает где-то на крыше оторванный лист железа, скрипит полузасохший тополь. Небо, куда ни глянь, сплошной темный полог. Ни месяца, ни звезд. Смотри минуту, две — все едино светлячков не высмотришь.
— Постой тут, Зося. Я тебя кликну.
Насимович бесшумно спустился с крылечка и так же бесшумно прошагал по тротуару через двор. Катя навострила слух, ждала, вскидывала голову, смотрела в небо. "Так же непроглядно, как в моей жизни, — мелькнуло в уме, и какая-то непрошеная горчинка прошла по сердцу. — Ну, ну, пока у тебя нет ничего трагического", — попыталась она успокоить себя. Правда, спокойствие не наступило: тревожно было на душе, горчинка снова и снова прошла по сердцу.
— Иди, Зося! — послышался из темноты голос Насимовича.
Она пошла на его голос, чутьем угадывая, куда ступать, чтобы не сбиться с доски в грязь. Вскоре перед ней распахнулась калитка, и она вновь услышала сдавленный голос Наспмовича:
— Извозчик ждет нас за углом. Осторожнее, — милая.
Здесь вот в тротуаре провал.
Насимович придерживал Катю за локоть, но вел ее уверенно. Чувствовалось, что ему не впервые приходилось тут ходить в такой кромешной темноте.
Болотный переулок спал мертвецким сном. Лишь в одном доме на верхнем этаже оконце поблескивало робким-синеватым светом. Возможно, горела лампадка у иконостаса или кто-то коротал глубокий вечер у постели больного.
А вот и извозчик. Он сидел на козлах нахохлившись, слившись с пролеткой, чуть подсвеченной фонарем, висевшим у дуги, на правой оглобле. Лошадь стояла, опустив голову, не шелохнувшись, и Кате вспомнились неподвижные каменные изваяния на улицах Петрограда.
— Уж не обессудьте, хозяин, а этакое ожидание пойдет за осрбую плату, пробубнил извозчик, тяжело ворочая замерзшими губами.
— Сговоримся! — успокоил Насимович извозчика.
Катя села в пролетку, забилась в угол, освобождая место для Насимовича и своего чемодана.
— Трогай, дружок! — Насимович звонко щелкнул пальцами. — Стало быть, на Знаменскую. Как договорились, дружок, поедешь по Большой Подгорной, а потом свернешь от Дальнеключевского взвоза к Знаменской.
— Ловчее бы, барин, по Миллионной. Мостовая!
Уж больно грязища по Большой Подгорной, — пробубнил извозчик.
— Опять он про свое! Я ж подрядился с тобой. Другого бы взял, — грубо сказал Насимович.
— Ну, как изволите, — сердито огрызнулся извозчик и замолчал на всю дорогу.
Проезд по Большой Подгорной оказался очень плохим. Пролетка то и дело подскакивала, моталась из стороны в сторону, скрипела. Конь брел по колено в жидком месиве воды, грязи, битого щебня. Цо Катя понимала, почему Насимович избрал этот путь: тут царили безлюдье и темнота. Дома стояли хмурые, загадочные, как сказочные терема, оставленные людьми для привидений. На всей улице был один фонарь и тот светил тускло, боязливо. Огарок свечи бросал миру свои последние, дрожащие блики. В этакую темноту да грязь полицейских чинов силой не затащишь. Правда, ехали медленно, осторожно. Тут не ровен час и перевернуться можно. Но вот подковы зацокали по камню — Знаменская. Слава богу! Выбились на сухое.
— Поворачивай в Банный переулок. Так. Хорошо.
Держись правой стороны. Вот у этого дома — стоп, — командовал Насимович.
Извозчик угрюмо молчал, похлестывал вожжами, изредка пощелкивал языком, подбадривая коня.
Остановились. Насимович взял Катин чемодан, велел извозчику ждать.
— Страхи страшенные, барин! Издрожишься весь.
Тут ведь в каждом доме по убивцу. Приплатить ба! — забубнил извозчик.
— Приплачу я тебе, приплачу, будь ты неладный! — выругался Насимович.
Ему стало не по себе от этого занудистого голоса, и, если б не крайняя необходимость, он кинул бы мрачному вымогателю в лицо его деньги и пошел бы по ночному городу пешком. Но извозчик был ему нужен, нужен позарез. Ему предстоял еще путь через весь город, далекий путь в станционный поселок.
"Здесь в самом деле таинственно и непроглядно, как на погосте", подумала Катя, шагая вслед за Насимовичем.
Они шли минут пять, если не больше. И хотя у Кати на душе было неуютно от темноты, буквально обступившей их со всех сторон, она про себя отметила, что Насимович даже в таких условиях не забывает о конспирации. Остановились они в одном месте, а идут совершенно в другое. А она-то! Подкатила на извозчике с вокзала вплоть к его дому. Но верно и то — на худой случай в ее чемодане лежала некроенная шерсть на костюм, а в кармане письмецо со штампом магазина купца Второва: передаем, дескать, нашу постоянную покупательницу в ваши искусные руки, мастер из Варшавы!
— Подожди, Зося!
Насимович поставил у ее ног чемодан, а сам скрылся за полураспахнутой калиткой. Катя наконец рассмотрела, что стоит она напротив двухэтажного деревянного дома. В нижнем этаже окна закрыты ставнями, а в верхних чуть-чуть проглядывает белизна шторок.
Парадное крыльцо притулилось к дому, и Кате показалось, что оно уже изрядно скособочилось, а может быть, все это смещала темнота.
Вдруг до Кати донесся легкий стук, будто где-то захлопнулась дверь. Потом скрипнула галька под ногами. Шаги приближались.
В калитку вышел Насимович, и не один. Рядом с ним замаячила еще одна фигура. Катя безошибочно определила: женщина.
— Познакомься, Катя, со своей подругой Машей.
Дружите крепко-крепко. Не ссорьтесь. Женихов найдете — на свадьбу позвать не забудьте. — Насимович усмехнулся, но тут же смолк. Он заговорил совсем уже другим голосом, приглушенным и печальным: — Прощай, Катя! А может быть, и до свидания. Знай: пан Насимович, мастер из Варшавы, твой дядя Броня, всегда придет тебе на помощь.
Насимович обнял Катю, но объятие его получилось неловким: он держал в руке большой сверток, и тяжесть чуть не увлекла его с тротуара.
— Дядя Броня, спасибо вам. И тете Стасе спасибо, — прошептала Катя. В эту минуту прощания с Насимовичем ей захотелось сказать ему еще раз самое заветное: Гранит появится — непременно сообщить ему, что она тут, рядом с ним.
Но Катя не успела сказать этого. Насимович растворился в темноте в одно мгновение. Он шагал так легко, что она не услышала даже его шагов.
ГЛАВА ВТОРАЯ
— Тут, Катя, пригнись, чтоб не удариться головой, — сказала Маша, когда они ощупью спустились на несколько ступенек ниже уровня земли.
Напахнуло кислой капустой и прелыми овощами.
Маша чиркнула спичкой, и Катя увидела тесные сени, заставленные кадками с капустой и ларями, заполненными брюквой, свеклой, картофелем.
— Запасы на зиму. В городе совсем стало голодно, — пояснила Маша, шедшая впереди. Кате хотелось хоть мельком взглянуть на Машу, но спичка погасла.
В ту же минуту бесшумно открылась дверь и Маша с Катей вошли в прихожую квартиры, расположившейся в полуподвале двухэтажного деревянного дома. Строго говоря, это была не квартира, а жилище, разделенное тесовой перегородкой на клетушки: слева от входа с улицы — кухня с матерчатой занавеской вместо двери, прямо через прихожую — еще два отверстия-хода, прикрытые также занавесками. Неровный потолокчнависал над жилищем, стены под воздействием времени и верхпего этажа изогнулись, выжимая полукруглые бревна.
Но и неровный потолок и еще более неровные стены были тщательно побелены и даже при свете семилинейной лампы, стоявшей на столе под иконами, отливали белизной и синью.
— Чемодан твой поставим вот сюда, Катя. — Маша взяла чемодан и внесла его в одно из отверстий-ходов, прикрытых занавеской. — Ну, сядь за стол, отдохни.
Я тебе сейчас чашку чаю принесу, вареной картошкой с селедкой угощу, а потом и поговорим.
Маша сновала туда-сюда. Катя только теперь рассмотрела новую подружку. Возможно, Маша была чуть постарше Кати, а может быть, так казалось, потому что плохой свет всю отяжелял ее. Круглолицая, круглоглазая, достаточно полненькая для своих лет, она производила впечатление "ловкой, быстрой и точной в каждом движении. На ней было темное платье — длинное, просторное, чуть расклешенное по подолу. Голова повязана платком с углами где-то на затылке. На ногах ботинки, зашнурованные чуть ли не до самых колен.
Катя проголодалась, с аппетитом ела картошку с селедкой, квашеную капусту. Запивала густым наваром чаги, которую она еще никогда в жизни не пробовала.
Тут, конечно, не могло быть пышных ватрушек или жирных щей со свининой, как у тети Стаей. Там выручали золотые руки Насимовича и богатые томские модницы, платившие иногда за шитье по обоюдному согласию с портным натурой: мукой, пшеном, мясом.
Маша села напротив Кати, посмотрела на нее в упор и улыбнулась как-то очень застенчиво, по-детски.
"Она совсем еще девчоночка", — подумала Катя.
— Сколько тебе лет, Маша? — не утерпела Катя.
— В рождество Христово двадцать стукнет. А тебе?
— Я много старше тебя. Двадцать два года мне.
— Ну и много! — засмеялась Маша. — Стареть вместе будем. Даже я наперед.
— Почему?
— Потому что я наборщица. Типографские рано стареют, свинцовая пыль их съедает.
— Ты про меня-то все знаешь, Маша?
— Знаю. А про себя расскажу. А потом и про тебя добавлю. — И Маша опять застенчиво улыбнулась, взглянув на Катю исподлобья приветливыми глазами. Мы тут живем трое: две сестры и брат. Старшая моя сестра, Дуня, ушла в ночь в типографию — за одной кассой мы с ней стоим. Брат Степа сейчас дома.
Ему шестнадцать исполнилось. У купчихи Некрасовой на складе тяжести таскает. В тятю он у нас — сильный ужасно. Нас двоих с Дуней на опояске за всяк просто перетягивает! Степа! — возвысила она голос. — Иди-ка сюда, скажи "здравствуй".
— Слышу, — раздался спокойный голос. Занавеска, приоткрывшая вход в левое отверстие, зашевелилась, и, щурясь на лампу, из комнатки вышел брат Маши: высокий паренек, костистый, сухощавый, с заостренными плечами, в рубашке-косоворотке под пояском, штаны заправлены в сапоги. Волнистые, почти кудрявые темно-русые волосы прилежно причесаны на крупной круглой голове. Лицо серьезное, даже слишком серьезное, без намека на улыбку. А глаза как у сестры, полны застенчивости и доброжелательства. Только в них больше, пожалуй, пристальности и любопытства, чем у Маши.
— Лукьянов, — протягивая руку Кате, сказал паренек и чуть поглуше добавил: — Степан.
— Степа, — уточнила Катя. Губы ее дрогнули в усмешке, которую невольно вызывала эта неподкупная серьезность брата Маши, но она тут же подавила свою усмешку, подумав, что может обидеть парня.
— Степа так Степа, — тряхнув волосами, равнодушно сказал парень.
— На минутку присядь, Степашка, — взглянула на брата Маша. Парень послушно притулился на лавку, на ту же самую, на которой сидела гостья. Катя Ксенофонтова из Питера, приехала на выручку одного товарища, а ее, вишь, тут охранники засекли, — заговорила Маша, понизив голос, будто кто-то мог подслушать ее в этом жилище, опущенном на два аршина в землю Мы с ней завтра в Лукьяновку уйдем. Ну, на всякий случай знай: она моя подружка. И все. Тоже, как мы, деревенская. А как, что, почему — кому какое дело?
Понял, Степашка?
— Понял, — тряхнул волосами Степа и ушел в свой закуток. Когда он скрылся, опустив за собой занавеску, Катя поделилась своей тревогой с Машей.
— А стоило ли говорить Степе насчет меня? Всетаки чем меньше знают, тем лучше, Маша, — заглядывая подруге в глаза, прошептала Катя.
— Нельзя иначе, — замахала головой в платочке Маша. — Степа все должен знать. Пан Насимович велел рассказать ему, ничего не скрывая. Они имеют дела друг с другом, помимо нас с Дуней.
— Ну, тогда извини, Маша, пожалуйста, — обрадовалась Катя, и невольно вспомнилось ей давнее: вместе с Ваней Акимовым тихо-тихо бредут они по набережной Невы. Ветрено, хотя и солнечно. Бьет сизая волна в гранит. Ранняя весна. Почки проклюнулись, но листва еще не распустилась, не настал еще миг ее торжества.
Воздух то прохладен, то ласков и тепел, но чист, прозрачен — ни пылинки в нем, ни запашники, то, наоборот, густ — насыщен запахом взбухшей земли, пропитан какой-то мельчайшей липкой пыльцой. Весна — пора любви, преддверие плодородия земного и человеческого.
Они без умолку говорят и говорят. Ваня развивает свои мысли о революции, о ее несметных силах. Ведь каждый рабочий, говорит Ваня, потенциально революционер. Сегодня он еще не созрел, а завтра, завтра…
Ваня ищет сравнения, чтоб его мысль дошла до ее сознания… И вдруг он находит это сравнение. Он обращает ее внимание на почки. "Видишь, какое их превеликое множество. Сегодня они еще не раскрылись, их сдерживает клейкая оболочка, а завтра брызнет веселой зеленью лист и мир преобразится до неузнаваемости. И уж ничто, никакая сила не сдержит этого буйства природы. Революции тоже имеют свои неумолимые законы".
"Да, Ваня, да, ты прав, прав. Вот они, эти листки, брызнувшие из почек. Маша. Степа. Разве без них чтонибудь мог бы сделать Насимович! А я без Насимовича, без тети Стаей? Я стала бы неизбежно добычей Прошкина. А теперь поборюсь, да еще как поборюсь", — проносилось в мыслях Кати. После горьких минут, пережитых там, в темном дворе Насимовича, она приободрилась, осмелела.
— Я, наверное, Маша, оторвала тебя от твоих забот? Ты уж прости. — Катя потянулась, чтоб взять Машу за руку, благодарно пожать ее. Наткнулась на что-то мягкое и в то же время чуждое, нетелесное.
Маша подняла руку, и тут только Катя увидела, что ее рукаг крепко забинтована. Как же она не заметила этого раньше? Да, но она заметила другое: Маша все время как-то держалась к ней боком, отводя плечо в сторону и закидывая руку назад. Думалось, у девушки такая манера держаться, она чуть кокетничает.
— Что у тебя? — спросила Катя, испытывая неудобство оттого, что позволила Маше нести с улицы ее чемодан.
— До свадьбы заживет! — невесело засмеялась Маша и придвинулась вплотную к Кате вместе со своей табуреткой. — Поначалу-то пустяк был. Тятя привез щуку. Ну, стала ее чистить, нечаянно сунула палец в пасть, оцарапала. Думаю — пройдет! Пошла на работу.