Катя сбегала на улицу, вернулась, вздрагивая:
— Ну и метет! Сильнее, чем ночью!
Она умылась над лоханью, подсела к столу. Старуха придвинула глиняную кружку с молоком, клинообразный ломоть ржаного хлеба и себе взяла такую же кружку, такой же кусок хлеба. Только в ее кружке была вода. Кате стало стыдно перед старухой. "Себе отказывает, последнее мне отдает", мелькнуло в голове.
— Много вы мне налили, Степанида Семеновна.
Дайте, отолью вам, — предложила она, берясь за свою кружку.
— Молоко, дочка, есть. День у меня сегодня постный, — успокоила старуха Катю и принялась угощать ее. — А ты ешь, не смотри на меня. По моим годам мне еды-то вот столечко требуется! — Старуха выставила жилистую руку, оттопырила скрюченный мизинец.
Катя быстро выпила молоко, съела хлеб и полезла на полати.
— А коли станет скушно там, можешь сойти снова.
Я пока приберусь тут, — сказала старуха.
— Помочь вам, Степанида Семеновна, не надо? — спросила Катя, испытывая острое желание приняться за какое-нибудь дело.
— Управлюсь, дочка. Спешить мне некуда. А ты всетаки полезай. Не ровен час нагрянут. Ничего тут не оставила? — Старуха осмотрелась.
— Все на мне, бабушка, кроме полушубка. А он на полатях.
Катя мелькнула юбкой и скрылась. Свернувшись клубком, она лежала неподвижно, прислушиваясь к свисту вьюги. "Кто же это придумал насчет моего освобождения? Маша? Тимофей? Петька? А может быть, сам Лукьянов? Ну, кто бы ни придумал, придумал хорошо!.. Если не накроют меня здесь, ускользну в Томск, а там, может быть, и Ваню встречу".
— Не спишь, дочка? — вдруг послышался голос Степаниды Семеновны. Она карабкалась на полати.
Катя схватила ее за руку, стала помогать.
— Залезу, дочка, не в первый раз.
Старуха легла на самом краю полатей, почти рядом с Катей.
— Придут сейчас, — сказала она с уверенностью, будто кто-то невидимый сообщил ей об этом.
— Откуда вам известно? — спросила Катя.
— По времени пора бы.
Они лежали молча. Катя напрягала слух: не скрипят ли ворота? Не подымаются ли по ступенькам крыльца староста с урядником? Но никакого скрипа со двора не слышалось. Все так же свистел ветер за стеной, и рядом, с хрипом в груди, дышала Степанида Семеновна.
— А ты, дочка, замужняя, нет ли? — спросила вполголоса старуха.
Катя давно ждала этого, зная, что такой человек, как Мамика, не оставит ее без расспросов.
— Не успела еще, бабушка, замуж выйти. Жизнь у меня такая…
— Какая бы жизнь ни была, а замуж выходить надо. Уж так господом богом нам начертано.
— Да ведь за кого попало выходить замуж страшно, а желанного еще не встретила.
— Ищи, милая, нареченного. Муки мученические — быть всю жизнь с чужим. По себе знаю. Два мужа судил мне господь. Первый когда умер, я осталась вдовой с тремя детьми… Ну, поначалу трудно было, а все ж почуяла свободу. С души-то будто цепи свалились. Восемнадцать годов прожила я вдовой. Наравне с мужиками в поле и в обчестве. А в сорок два вышла замуж снова. Когда второй муж умер — прожили мы с ним всего-то восемь- годков, показалось мне: померк белый свет. Хоть и был он не всегда ровный и ласковый. Случалось, и бивал меня…
— Да что вы говорите?! За что же? — Катя поднялась на локоть, удивленная словами старухи.
— Да ни за что, дочка. Поверье ведь есть: от мужниных кулаков молодеет баба.
— Дикое поверье, Степанида Семеновна! — возмутилась Катя.
— Ну не скажи, — спокойно возразила старуха. — Приметила я и по себе и по другим бабам: синяки пройдут, и становишься ты вроде на личность лучше, краше, а на тело крепче и моложе…
— Что вы, Степанида Семеновна, говорите?! Да разве можно допускать рукоприкладство! Это же варварство!
— А уж как хочешь называй, а только говорю тебе от души, — убежденно сказала старуха.
Катя ушам своим не верила. "Боже мой, как же глубоко вкоренилось невежество!.. И ведь это говорит старая мудрая женщина, голос которой смиряет страсти всего села… Чего же ждать от других крестьянок, более забитых судьбой?!"
— А найдешь нареченного, дочка, сердце само тебе скажет: он. Оно никого больше не примет, — продолжала Степанида Семеновна, ничуть не смущенная несогласием с ней, которое так горячо и запальчиво высказала ее нежданная гостья.
Вдруг завизжали ворота, заскрипели ступеньки и клубы морозного воздуха ворвались в широко распахнутую дверь. Катя сжалась в комок, застучала в висках кровь, сердце забилось сильными толчками. "Урядник!" — промелькнуло в голове. Но вот дверь захлопнулась, кто-то с разбегу шлепнулся на середину избы, и Катя услышала громкий веселый смех Петьки Скобелкина.
— Барышня, эй, барышня, а тебя, оказывается, волки слопали! — Смех душил Петьку, он катался по полу. — Бабка Степанида, не бойсь, не придут. Сидят горюют, трясут штанами. И толстуха там небось тоже подмокла…
Степанида Семеновна выставила с полатей голову, а Катя приподняла занавеску.
— Чо там, сынок? Обсказывай, — строгим тоном приказала старуха.
Петька перекувырнулся еще раз-другой, встал на колени, снял шапку-ушанку, похохатывая, начал рассказывать:
— Как только урядник поднял тревогу — я тут как тут. Позвал он старосту, велел привесть мужиков избу осматривать, беглянку искать. Дал и мне лопатку.
"Пойдешь с нами, чурбан, будешь дорогу нам пробивать". — "Как изволите, а обзываться можно опосля.
Еще неизвестно, кто из нас чурбан". Ну, об этом, конечно, я только подумал, а слов никаких молвить не посмел. Пошли. Он рвется вперед как бешеный, хрипит, будто жеребец запаленный. "Оборотка энта девка! В трубу она вылетела!" — кричит он про вас, барышня. А сам в одну избу, в другую, в амбары, в бани, зыркает как очумелый.
Прошли мы по верхней улице, а на нижнюю надо по проулку идти. Метет тут — ужасть как, с ног валит!
Однако бредем. Мужики кроют старосту и урядника последними словами. А те, суки, молчат, как в рот воды набрали. Уже светать стало. Вижу: впереди бугорок.
Я толк в него лопатой. В снегу — клок овчины. Ну, все застопорили, сгрудились. "Что это за невидаль?" — спрашивают друг дружку. А староста заблеял, как баран: "Как ее, это самое, может, тово, ее волки изничтожили". Мужики аж позеленели, принялись ругать урядника. "Да ведь ты, холерская твоя душа, стравил человека зверью! Это же клок от полушубка ее. Тебе же за это пощады ни на том, ни на этом свете не будет!"
Урядник онемел, опустил руки, стоит сам не свой. Староста струхнул и того боле. Заурчало у него в брюхе сильнее ветра. Скидывает порты прямо на ветру: "Извиняйте, мужики, приперло, как ее это самое". А мужики на него: "Пусть тебя наизнанку вывернет, убивец ты разнесчастный!" Тимка отковылял еще чуть подале, толк костылек в сугробчик, а там — валенок. Ну уж тут и каждому картина яснее некуда: барышня, видать, хотела убежать по тракту, а волки будто стерегли ее, разорвали на части, раскидали косточки и одежку по всей поляне. Где их теперь найдешь? По весне разве вытают. Тут мужики в такую ярость пришли — страхи страшенные. Я думал: конец и уряднику и старосте. "Ищите, — кричат, — понятых себе на том свете, а мы вам не служаки!" И айда кто куда, по домам.
Я тоже лопату на плечо. Тимка догоняет меня, а плечи у него от смеха ходуном ходят. Хвалит меня изо всех сил: "Молодец, Петька! С тобой не пропадешь!"
Ведь я это, барышня, придумал!
Катя слушала Петьку Скобелкина, высунувшись чуть ли не до пояса. Она живо представила все, что происходило в раннее утро этого вьюжного дня. Лицо ее, вначале встревоженное, строгое, повеселело, и она залилась звонким смехом.
— Ты, Петя, просто прелесть! Так им и надо! Мы им еще не то придумаем!
— Шутник ты, сынок, — не скрывая усмешки, сказала Степанида Семеновна. — Одурачил их хорошо.
Того заслужили. А только придут они в себя и станут еще злее. Не думай, что взял верх над ними навсегда.
Трезвый голос старухи несколько остепенил и Петьку и Катю, которые в эту минуту забыли и думать об опасности.
— Не стращай, Мамика! Вот я еще поднатужусь и такое придумаю, что земля закачается! — похвалился Петька, и в голосе его не чувствовалось никаких сомнений в своей силе.
— Петь, а вьюга не утихает? — спросила Катя, про себя подумав: "Уходить мне скорее из Лукьяновки надо. Старуха не зря предупреждает".
— Ни капельки, барышня! Наш дед Андронхговорит, что еще два дня буран не уймется — по костям чует.
— Ну ты там, сынок, не зевай. В случае чего: стукпостук нам в окошко, сказала старуха, видя, что Петька вскочил и нахлобучил до бровей шапку.
— Само собой, Мамика! Я сроду никого не подводил!
В сумерках опять пришла Анисьюшка, забрала ведро, отправилась доить коров. Едва она, справив свои дела, удалилась к себе домой, послышался топоток на крыльце, и порог переступил Лукьянов.
— Здравствуй, Степанида Семеновна, здравствуй, Катя! — сказал он, окинув избу быстрым взглядом.
Старуха сидела у стола, вязала. Поднялась навстречу Лукьянову, приветливо поздоровалась. Катя узнала голос Машиного отца, отдернула занавеску полатей.
— Ой, вон кто! Здравствуйте, Степан Димитрич!
— Недолго Петькина хитрость спасала тебя, Катя, — заговорил торопливо Лукьянов. — Раскусили лиходеи обман. Опять по избам пойдут с двух концов села. Не верит эта Затунайская, чтобы ушла ты, Катя, в такую погоду. Велит отыскать живую ли, мертвую ли…
— Как же быть, Степан Димитриевич? Уж очень не хочется снова попадать к ним в каталажку, — вздохнула Катя.
— Потому и зашел. Придется в ночь уйти в тайгу.
Хоть идти по такой пурге будет лихо, а выбора другого нету. Иначе схватят они тебя.
— А куда ты ее, Степан, поведешь? Не на выселок?
— Нет, тетка Степанида. Выселок они тоже не обойдут. У Окентия Свободного хочу ее спрятать. Дня на два, на три. А дальше видно будет.
— Место хорошее, только путь-то туда шибко тяжелый.
— За ночь пробьемся, Степанида Семеновна.
— А у тебя-то были, нет ли?
— Все углы обнюхали.
— Обыск делали? — беспокоясь за лихачевские бумаги, спросила Катя.
— Заглянули в подполье, в амбар, баню осмотрели.
Схватился я с ними. На ножах расстались.
— Давно такого, Степан, не было. Пожалуй, с той поры, как из этапа семеро бежали. Помнишь, нет ли?
— Как же, помню! Вместе с тобой, тетка Степанида, подмогли им тогда. Кажись, в погребе они у тебя день просидели? К Окентию же Свободному я тогда их увел…
Ну, будь готова, Катя, к вечеру попозднее. На лыжах хаживала?
— Немножко, случалось. С родителями в финскую деревню на каникулы ездила, каталась с гор…
— Ну ладно. Жди.
Лукьянов ушел. Старуха отложила вязанье и припялась готовить ужин. В избе совсем стемнело. Если бы не полоски света, падающие в дырочки дверцы железной печки, то и углы можно спутать — где какой.
Но старуха передвигалась по избе ловко, и Катя не успевала следить за ней. Вот она загремела заслонкой у чела большой печи, а через минуту, как будто перелетев избу от стены к стене, застучала уже посудой у стола.
— Спустись, дочка, ужинать. Поешь получше, дорога у тебя длинная, пригласила старуха. — Тут я сальца кусочек сберегла, да есть картошка, печенная в золе.
Катя спустилась с полатей, ощупью нашла стол, села на лавку.
— А кто этот человек — Окентий, Степанида Семеновна?
Старуха помедлила с ответом. Видимо, не так прост был этот Окентий Свободный, чтобы сказать о нем чтото существенное двумя-тремя словами.
— Не поймешь его сразу, кто он. Не то вероотступник, богохул, не то блаженный чудак. Поглядишь сама, — уклонилась от прямого ответа старуха.
Ужинали не спеша, по-прежнему без света. Старуха вспомнила историю с побегом семи каторжан. Дело было осенью четырнадцатого года. Этап двигался из Томска на прииск. Гнали партию осужденных солдат, офицеров, рабочих, протестовавших против войны. Партия была многочисленной, разноликой, буйно-веселой, несмотря на тяжкие приговоры: меньше пяти лет каторги ни у кого не было. Во время утренней поверки произошел обман. Подставные голоса отозвались за отсутствующих. Побег семи обнаружили только в дороге.
Случалось подобное нередко, но исчезали один-два. Тут же убежали сразу семеро.
Лукьяновку обшаривали по всем швам, как старую шубенку. А беглецы в это время сидели у Мамики на огороде, в погребе. Погреб был старый, обвалившийся, безо льда. Кругом стеной конопля, вымахавшая в рост человека. Никому в голову не пришло искать арестантов в коноплянике. Ночью Лукьянов провел арестантов к Окентию Свободному, а оттуда они ушли в Томск.
— Теперь, дочка, и тебе по этой же пути доведется иттить, — закончила свой рассказ Степанида Семеновна.
Поздно вечером в избу вновь с шумом ввалился Петька Скобелкин.
— Прощальный час, барышня, наступил. За овинами, возле леса, тебя ждет дядя Степан. А до него — проводник я. Ужасть как жалко отправлять тебя из Лукьяновки! Если чо не так было, барышня, извиняй. Может, чо сказанул опять же по темноте, просим прощения. — Петька говорил серьезно, в голосе его не было обычной шутливости, и это тронуло Катю до слез.
— Ты не темный, Петя, нет, нет! Ты верный товарищ! Дай я тебя обниму на прощанье! — Катя прижалась к Петьке, похлопала его по спине. Потом обняла старуху. — Недаром, Степанида Семеновна, прозвали вас Маминой. Спасибо за приют, за ласку, за науку!
Вечно вас буду помнить!
Старуха всхлипнула, сунула Кате в руки ломоть хлеба.
— Положи, дочка, за пазуху. В дороге подкрепишься.
Едва спустились с крыльца, снежный смерч ударил Катю в лицо. Из глаз посыпались зелено-фиолетовые искры. Катя сжалась, присела, ждала нового удара.
— Прикрой глаза шалью, барышня, — посоветовал Петька. Катя стянула платок к носу, однако новый порыв вихря так секанул ее по щекам, что ей показалось, будто брызнула из них кровь. — Рукой, барышня, прикрывайся. Вот так. — Петька прикрыл лицо рукавицей.
Третий удар вихря Катя упредила: Петькины советы помогали.
Они перебежали улицу, по узкому проулку спустились к речке, закованной в лед, пошли вдоль высокого яра. Берег надежно защищал их от ударов ветра. Вскоре впереди показалась темная полоса леса.
От его непроницаемой загадочности у Кати заныло сердце.
— Ну, барышпя, конец страданиям — лес начинается. Там и в бурю спокойствие, — оглянувшись, сказал Петька. Он словно почувствовал состояние Кати, ее острую неприязнь к этой темной стене, чужой и грозной.
Возможно, Катя и поверила бы Петьке, чтобы хоть капельку сбавить то напряжение, которое как в тисках сжимало ее сейчас всю — с ног до головы, но только парень умолк, где-то неподалеку раздался жуткий треск, и земля содрогнулась от грохота.
— Ого, как выламывает, холера ее возьми! — выругался Петька, а Катя от испуга на несколько секунд остановилась, замирая.
— Не трусь, барышня, дядя Степан проведет тебя как по плотуару, щегольнул Петька своими познаниями.
А Лукьянов уже ждал их. Он на полшага отделился от толстой сосны, сказал:
— Катя — ко мне, а ты, Петро, поворачивай назад!
И смотри в оба!
— Не сумлевайся, дядя Степан! — крикнул Петька и вместе с порывом ветра исчез из глаз в облаке снега.
— Вставай, Катя, на снегоступы. Я покажу, что к чему, — сказал Лукьянов, вытаскивая откуда-то из тальникового куста лыжи. Катя приняла их и удивиласьтому, что они были совсем непохожими на те финские, на которых каталась когда-то. Те лыжи были длинные, узкие, с подстилками и креплениями. Эти, наоборот, оказались короткими, широкими. К тому же они были обшиты жестким мехом.
— На таких я не ходила, Степан Димитрич, — виновато сказала Катя, ощупывая легкие, гибкие лыжи, с ремнями на середине и с веревочками, тянувшимися от передней кромки.
— На других тут не пойдешь, а не идти нельзя. Поставь вот сюда ноги. Я ремнями их обвяжу…