Ему и в голову, конечно, не пришло, что, одеваясь так тщательно, Катя думала об Иване Акимове. Ведь мог Ваня оказаться сейчас у Насимовичей? Разумеется, мог.
— Учту, Степа, но в следующий раз.
Она ушла, оставив в лукьяновском подвале как бы на память Степе тонкий аромат духов и свечение своих глаз, таких лучистых, таких ласковых, что забыть их сразу не было сил…
К дому пана Насимовича Катя не просто подошла, а, точнее сказать, подкралась. Она долго наблюдала за глухим и сумрачным переулком, прячась за тумбой, на которую наклеивались афиши и объявления. Выждав момент особенного затишья, когда вдруг пригасли звуки от раскрываемых калиток и ворот, не по-обычному гулко разносившиеся в морозном воздухе, Катя вбежала во двор Насимовича, и вот уже стукоток ее каблуков раздался на дощатом крыльце.
Дверь открыл сам Бронислав Насимович. Он радостно схватил Катину руку и, не выпуская, стал звать жену:
— Стася, Стасенька, скорее сюда!
Тетя Стася, напуганная возгласами мужа, прибежала из второй половины дома в чем была: легкое домашнее платье-халат, мягкие туфли, опушенные белой овчиной.
— Зося! Здравствуй, милая Зосенька! — Тетя Стася слегка отстранила мужа и обняла Катю. Потом она выпустила из своих объятий девушку, отдалилась от нее на два-три шага и, осматривая Катю, заговорила торопливо, с подъемом:
— Ты посмотри, Броня, посмотри, как она похорошела! Прелесть! Очаровательная прелесть!
— Ну что вы, тетя Стася, какая там прелесть! Обыкновенная обыкновенность, — засмущалась Катя.
— Нет, право так, Зося. Ты как-то переменилась…
Тебе не кажется, Стасенька, что она как-то повзрослела, что-то появилось в ней такое внушительное, — говорил Насимович, то отходя от Кати, то приближаясь к ней.
Катя вообще не любила оказываться в центре внимания, но восторги Насимовичей выражали лишь их свойство замечать других. Это были восторги людей бескорыстных, искренних, любящих товарищей по борьбе, и Катя почувствовала, что похвалы Насимовичей ей приятны.
Катю провели во вторую половину дома, в маленькую комнату, в которой она уже обитала, и велели раздеваться. Насимович сказал ей, что, поскольку у Лукьяновых стряслась такая беда, она поживет здесь, пока не сложатся какие-то новые обстоятельства.
Переходя из комнаты в комнату, Катя все посматривала то на вешалку, то на полку для головных уборов, не встретится ли что-нибудь Ванино. Тетя Стася словно угадала Катины мысли и, когда они все трое присели, сказала:
— Не томи, Броня, Зосю, сообщи ей главную нашу новость.
— Сей момент, Стасенька. Ну вот, Зося, из Нарыма получено сообщение: товарищ Гранит жив-здоров, и, поскольку за ним идет усиленная охота, он запрятан в тайге у охотников.
— Это уже хорошо. Как я рада! Это очень хорошо, — стараясь быть как можно сдержаннее, сказала Катя и, помолчав, спросила: — Долго продлится его таежпая жизнь?
— Ну, сказать точно трудно, Зося. Думаю, однако, что продолжение его побега было бы целесообразно отложить. Пусть у полиции сложится убеждение, что он гуляет где-то в Москве или в Петрограде.
— Если позволяют условия, дядя Броня, то, конечно, лучше всего сделать именно так, но можно ли Граниту не торопиться, я не убеждена…
Катя опустила голову. Ей вспомнилась спешка, с какой отправляли ее из Петрограда в Томск с деньгами Е документами для Ивана Акимова, беспокойство брата Саши, который доверительно сообщил ей, что дядюшка Вани профессор Венедикт Петрович Лихачев очень плох и что вокруг него в Стокгольме увиваются уже темные личности, решившие, вероятно, завладеть его научным архивом.
— А как ты, Зося, поездила? — нарушая Катину задумчивость, спросил Насимович.
— Ой, дядя Броня! Так интересно, так интересно… Сейчас все, все расскажу. — Катя вместе со стулом придвинулась поближе к тете Стасе и Насимовичу.
— Повремени, Зося, с рассказом. Чуточку повремени. — Насимович вдруг встал и, подхватив жену под руку, торопливо вышел.
— Поскучай, Зосенька, с полчасика, — обернувшись, сказала тетя Стася.
Катя осталась в комнате одна. Она увернула в лампе фитиль, слегка отдернула плотную темную шторку. За окном стояла светлая морозная ночь. Месяц висел над городом низко-низко. Изогнутое чашей звездное небо переливалось, мерцало, и казалось, что оно течет, как река. Глядя в окно, Катя прислушивалась к звукам, которые доносились до нее из комнат Насимовичей. Вначале там звякала посуда, потом то и дело открывались и закрывались входные двери, и говор людей становился все более многоголосым. "Что это у них там?
Неужели еще заказчицы не могут успокоиться?" — думала Катя.
— Пойдемте, Зося. Все в сборе, — заглянув в дверь комнатки, сказал Насимович, и Катя направилась за ним, несколько озадаченная.
Они вошли в большую комнату. На середине ее стоял все тот же продолговатый стол, заставленный кушаньями, за которым уже сидели семь незнакомых Кате товарищей. Четверо мужчин и три женщины встретили Катю неотрывными, изучающими взглядами. Катя чуть задержалась, слегка поклонилась, сочным, низким голосом сказала:
— Добрый вечер, товарищи.
Ей ответили — кто тихо, кто громко, кто просто кивком головы. Насимович посадил Катю — рядом с собой.
Задвигались его усы;" глаза стали улыбчивыми и лукавыми.
— Итак, товарищи, приступим к делу, — сказал Насимович. Знаменательный день моего пятидесятидвухлетия совпал с одним примечательным событием. Сегодня из поездки по Сибирскому тракту вернулась товарищ Зося. В ее лице я хотел бы сердечно приветствовать наших петроградских товарищей, помощь которых мы уже неоднократно чувствовали здесь, в Сибири. Расскажите, Зося, все-все, что вы намеревались рассказать мне и Стасе. И еще одно: пейте чай, товарищи, ешьте Стасино печенье и не сидите так чинно, как на именинах губернатора или архиерея. Ведь я всего-навсего дамский портной…
Все весело рассмеялись, но, увидев, что Катя поднялась, поспешили смолкнуть.
Катя сидела в маленькой комнатке за столом и увлеченно писала.
"Сашуля, здравствуй, братишка! А я все в Сибири.
И вероятно, еще задержусь здесь на некоторое время.
Дней прошло сравнительно немного с той поры, как я приехала, а столько всяких событий протекло. Спешу тебе сообщить, что побывала в деревне и жила несколько дней в настоящей тайге, общалась с крестьянами, охотниками, фронтовиками, молодежью. Была арестована, но освобождена крестьянами. Потом бежала. Если свести все мои впечатления к одному итогу, то скажу вот что: народ в Сибири жаждет революции, ждет ее и, несомненно, поддержит нас.
Вчера сделала подробное сообщение здешним комитетчикам. Отнеслись очень заинтересованно, кое за что похвалили меня. (Говорю правду, Сашуля, ей-богу, не бахвалюсь.) Товарищи попросили меня помочь в некоторых делах.
Во-первых, я взялась написать листовку, посвященную положению сибирских крестьян. Тут царит произвол — и богатеев и властей — чудовищный.
Во-вторых, поставили мы задачу превратить процесс одной вдовы-крестьянки, убившей полицейского, в политический процесс. Есть тут адвокаты, сочувствующие революционному движению. Постараемся установить с ними контакт, привлечь в качестве свидетелей максимальное количество крестьянок из трактовых сел, которые изобличат полицейского как первостатейного негодяя, характерного представителя царского прогнившего режима. С крестьянкой, о которой я пишу, мне удалось познакомиться. Она грамотная, благородная и, по моему ощущению, готова к борьбе. Мне поручено подготовить ее к процессу. Будем делать все, чтоб проникнуть к ней в тюрьму.
И третье. Знаю, что ты этому удивишься и, может быть, даже сразу не поверишь. Представь себе, в селе Лукьяновке я встретила одного из проводников профессора Лихачева в пору его путешествий по Сибири.
Случайно я узнала, что у эздго человека хранится тюк с бумагами ученого. Шт никаких гарантий, что бумаги не будут утрачены по тем или иным причинам. А ведь неизвестно, что это за бумаги. Может быть, это ценные материалы нашей отечественной науки.
Товарищи, которым я об этом рассказала, правильно решили: спасти бумаги ученого во что бы то ни стало.
Возможно, я сумею уговорить проводника и запрятать бумаги в тайге у одного препотешпого старца по имени Окентий Свободный, который хотя и далек от революции, но человек, сочувствующий угнетенным, поскольку и сам он продукт социального гнета.
Через несколько дней я снова отправляюсь в села, расположенные по Сибирскому тракту. Думаю, что и на этот раз все обойдется хорошо.
О Ване ничего не сообщаю, так как основное тебе известно от Нарымского центра. Он в безопасности, но продолжение побега пока невозможно. Буду счастлива, если сумею с ним все-таки повидаться.
Ну а как ты живешь, Сашуля? Не вздумай, негодный, привести без меня жену. Должен же ты спросить на это мое разрешение. Ведь я тебе ничего худого не посоветую.
Ах, Сашуля, знал бы ты, какое сильное впечатление на меня произвела Сибирь! Все здесь обширное, могучее, крепкое и какое-то по-настоящему величественное.
Дописав письмо до конца, Катя медленно перечитала его. Задумалась и разорвала на ровные квадратики. "Что я, глупая, делаю? Да разве можно такое письмо посылать? Попади оно в жандармерию, ей станет известным весь план ближайших действий местных большевиков. Нет, по-видимому, время для таких писем еще не наступило. Считай, что побеседовала с братом, и достаточно этого".
Рассуждая сама с собой, Катя подошла к печке"-голландке, открыла дверцу топки и бросила скомканную бумагу в огонь. Пламя стремительно охватило листки, превращая их в пепел.
Катя пододвинула стул, села поближе к огню. Отблеск пламени коснулся ее лица, и оно стало бронзовым, литым. С детства Катя любила смотреть в огонь.
Глаза от этого не уставали, и рождалось желание думать, думать — обо всём и обо всех.
КНИГА ВТОРАЯ
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ПОЛЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Зимние дороги в Нарыме в пять, в десять раз короче летних. К рождеству промерзают на перекатах чуть ли не до самого дна большие и малые реки, непроходимые зыбкие болота покрываются саженным панцирем мерзлоты, озера и курьи лежат неподвижные, прикрытые гладким, отполированным ветрами стеклом в два аршина толщины. Мчись куда хочешь, лети куда тебя душа зовет!
Для зимних дорог у Епифана Криворукова все наготове: длинноногий, поджарый конь с подобранным хвостом и короткой гривой — такому коню, никакой занос не страшен; легкая кошева на широких, как лыжи, полозьях, просторные, до самых пят, дохи — лосевые, собачьи, овечьи; закутаешься никакой мороз не страшен, никакой ветер не пробьет.
Весточку Поле о том, что и ей предстоит дорога, принесла вездесущая Домнушка. Было раннее утро. За стеной буянила вьюга. Бренчало от ударов ветра стекло в оконной раме. Поля проснулась и лежала, прислушиваясь. Вот-вот наверху в горнице Анфисы Трофимовны настенные часы отстукают пять ударов. Тогда она быстро выскочит из-под одеяла, оденется и, схватив ведро, помчится вместе с Домнушкой доить коров.
Но часы словно замешкались и не торопились оглашать дом протяжным зычным звоном. Уж не остановились ли? Или она проснулась в неурочное время?
Вдруг в дверку комнатки под лестницей послышался Легкий стук. Ползг приподняла голову. Казанки чьих-то пальцев снова прикоснулись к двери: и раз и два. Поля набросила на себя платьишко, сунула ноги в пимы.
— Кто там? Кто это? — обеспокоенно прошептала Поля, прикладывая ухо к двери.
— Откройся, Поля.
— А, Домнушка! Сейчас отомкну. — Поля осторожно, боясь разбудить свекра со свекровью, вытащила крючок из петли, медленно-медленно отвела дверь. Входи, Домнушка. На стул вот здесь не наскочи.
— Не бойся, Поля. Месяц-то эвон как светит!
Вижу.
— Садись-ка на ящик, Домнушка. — Поля отступила в глубь комнатки, присела на неприбранйую, теплую еще от ее тела постель. Сердце заныло, застучало от нерадостных предчувствий.
— Ты что не спишь-то, Домна Корнеевна?
— Вздыматься нам пора. Вот-вот часы пробьют.
Слушай-ка, Поля, что наши верхние идолы удумали-то.
Никишку в город с обозом отослали, а тебя Епифашка нонче на промыслы увезет.
Поля сразу вспомнила сон, виденный в минувшую ночь: извилистая река в крутых лесистых берегах, пароход, плеск воды на перекатах. Пароход не плывет, а скачет, и кажется Поле, охваченной тревогой, что еще миг — и он ударится о выступ берега, и трудно сказать, уцелеет ли она после этого удара.
"Пароход — к дороге. А только какая у меня может быть дорога? Разве в Парабель проведать папку сбегаю", — подумала Поля и постаралась скорее уснуть, чтоб заспать неприятный осадок на душе от этого несуразного сна. А сон-то оказался в руку! Поля пересказала сон Домнушке, та всплеснула руками, зашептала:
— Ой, Полюшка, худой сон. Пароход-то, говоришь, так и скачет, скачет, как стреноженный конь. Страхито какие!
Наверху скрипнула цепочка с гирями настенных часов, и по дому разнесся протяжный звон.
— Ты встала, Поля, нет ли? — нарочно громко сказала Домнушка, безбоязио постукивая в дверку.
— Иду, Домна Корнеевна, иду! — отозвалась Поля и хихикнула в подушку.
Проделывалось все это для Анфисы. Чуть замешкайся они со вставанием, сию же минуту заскрипит пол под тяжелыми ногами Анфисы. Она спустится на три-четыре ступеньки и спокойным, но пронизанным ядом упреков голосом скажет:
— Домна! Палагея! Вы что ж это ноги-то до сей поры тянете? Пли я за вас коров доить пойду?! Ишь вы, негодницы какие! Небось как за стол садиться, так и резвость откуда-то берется. К" сок, что пожирней да повкусней, не от себя, а к себе все норовите тащить…
Ну-ка, быстро у меня за подойники!
…Через пять минут Поля и Домнушка в полушубках, пимах, пуховых полушалках, с подойниками в руках ушли во двор. Дойные коровы содержались в стайке, срубленной из толстых бревен и проконопаченной по углам мохом с глиной. Коровы замычали, застучали рогами в забор, почуяв, что идут хозяйки. Домнушка прикрикнула на них:
— Тихо вы, лупоглазые!
Поля кинулась открывать воротца стайки, но Домнушка ее остановила:
— Погодь, Полюшка. Расскажу тебе, как секреты их вызнала. Сюда она, жаба, не придет, холодно ей, а нам, вишь, жарко.
— Ну-ну, Домна Корнеевна, — как-то обреченно, без особого интереса к тому, что скажет Домнушка, отозвалась Поля, про себя думая: "Нет, нет, не жилец я в их доме. Вернется Никита, лишнего дня не проживу тут. Папа с дедушкой не выгонят нас от себя, а дальше видно будет".
— Наверху приборкой я занималась, — заговорила Домнушка. — Ну, залезла под кровать, шурую там тряпкой. Они зашли в горницу, сели на диван. Она, змея подколодная, спрос ему учиняет: где бывал?
Сколько рыбы закупил? По какой цене? Сколько пропил? Взяла у- него бумажник, пересчитала деньги. Недохваток! Как поднялась, как расходилась! Туча! Он — вяк, вяк, а она его хлещет по мордасам. Вижу — и он взъярился. Ударил ее, она шлепнулась об стенку. Замерла я под кроватью. Хоть за перегородкой, а боязно.
А только отшумели они, опять сели рядом и гу-гу-гу, будто и ничего между ними не было. Считают что-то, деньги туда-сюда перекладывают. Он-то вдруг и скажи ей: "Отпусти ты со мной Полю. Счет будет йести, девка грамотная, бойкая". Она вроде бы обрадовалась:
"А что, бери! Толку от нее тут мало, все к отцу бегает.
А там с тобой, гляди, и привыкнет, подучится". На том и порешили… А ты, Полюшка, бойся его, жеребец оп стоялый, обормот бесчестный.
"И тут не сахар, и там будет не малина, скорее бы Никита возвращался", — с унынием в душе подумала Поля, но выдавать себя не захотела, не очень-то доверяла Домнушке, хотя и чувствовала ее расположение.
— Постою за себя, Домна Корнеевна. Я ведь с виду только тихая, а так-то в душе вольная, — стараясь подбодрить себя, сказала Поля. — Зажигай фонарь.
Домнушка присела, чиркнула спичкой, зажгла фонарь, вошла в стайку, повесила его на деревянный кляп, вбитый прямо в стену.
Поля подошла к пестрой корове, прозванной Субботкои, ласково потрепала ее за ухо, полотенцем обтерла вымя и начала доить. Звякнуло ведро от удара струи. Полю обдало сытным теплым запахом молока.
Субботка покорно стояла, не шелохнув ни разу длинным хвостом. Поля быстро подоила ее, передвинулась к другой корове — Красотке.
"Надолго ли увезет он меня? Неужели до конца зимы? Какая из меня торговка? Вот уж чего не ждала, не гадала… Накажу через Домнушку, чтоб Никиша приехал за мной сразу, как вернется из города…
И к папе надо сбегать… Сейчас же сбегать, сказать ему, что увозит меня Епифан Корнеич с собой на промысла", — думала Поля под мерное треньканье подойника.
С полными ведрами молока Домнушка и Поля пошли в дом. На крыльце Поля придержала шаги. Заглядывая в сумраке в лицо Домнушки, спрятанное в полушалке, попросила вполголоса: