Сибирь - Присяжная Анна 48 стр.

Но первые же записи показались Поле смешными, и она читала их с улыбкой на губах:

Перелистнув еще страницу, Поля увидела записи, которые ее сразу же заинтересовали и насторожили.

Перелистнув еще страницу, Поля наткнулась на запись, от которой у нее защемило сердце:

Поля вытащила из портфеля счеты, хранившиеся вместе с книгой доходов-расходов, перемножила. Получилось, что Епифан положил в свой карман только от одной этой операции почти три тысячи рублей.

"Вот живодер, так живодер! Ни стыда, ни совести…" — думала Поля.

Мокей Бугорский жил в Парабели в чужой избе с оравой ребятишек. Поля дружила с двумя его дочками, часто бывала в этой избе и поражалась не столько бедности, которая проглядывала здесь из каждого угла, сколько трудолюбию, которое царило в семье. Все тут трудились в меру своих сил. Однажды, в пору шишкобоя, в парабельском кедровнике Поля видела все семейство Мокея Бугорского за работой. Даже самый младший сынишка его, семилетний Гришка, и тот тащил на себе мешок с орехами, сгибаясь в дугу под этой тяжестью.

Поля отодвинула от себя и книгу и счеты, не зная, что ей делать дальше. Ожесточение против Епифана захватило ее, и, окажись он сейчас здесь, в доме скопцов, она кинула бы ему, в его бесстыжую харю, эту жуткую книгу… И пусть бы он узнал на веки вечные, что она ему не слуга и как только вернется из города Никифор, ни единого дня они не станут жить под епифановской крышей.

Поля долго сидела с опущенной головой. Постепенно ожесточение, бушевавшее в ее душе, улеглось, и она почувствовала желание пролистать книгу до конца.

"Уж коли он доверился мне, узнаю о нем всю подноготную… Если вздумают с Анфисой корить меня, скажу им всю правду, что я о них думаю". Тут мысли ее перенеслись в родной дом. "Папка-то будто знал, чем я тут буду заниматься, наказывал все самой разузнать, как да что у Епифаыа заведено, — думала Поля. — А вот и узнала. Расскажу папке с дедушкой — не поверят, скажут: сама ты придумала, не иначе. Да разве в здравом уме человек может поверить в такое?"

Поля осторожно, не торопясь, перевернула упругую страницу, показавшуюся ей тяжелой, как камень."В глаза бросилась запись:

Выиграл тоню! Этот способ безжалостного обирания промысловиков Поля хорошо знала.

Как-то под осень отец взял ее в поездку. Возникла необходимость пребывания в Колпашевой. Уже тогда это село, расположенное на крутом берегу Оби и находившееся на целых сто верст ближе к Томску, казалось в Нарымском пустынном крае почти городом. Были тут богатые магазины, склады, две церкви. А рядом, в селе Тогур, на берегу реки Кеть, жили ссыльные большевики. Тут же у Горбякова был один верный друг, крестьянин Ефим Власов. Ефим занимался гоньбой. Когда нужно было казне в спешном порядке доставить куданибудь к черту на кулички очередного "особо опасного государственного преступника" или, наоборот, вернуть такового в силу каких-то вновь открывшихся обстоятельств "по делу", чтобы утяжелить приговор, полицейские власти обращались к Ефиму. Он был легок на подъем, хотя и драл с властей за услуги безбожно. Знал мужик себе цену! Зимой на лошадях, а летом на об. ласке Ефим проникал в такие места Нарымского края, что даже опытные таежники-промысловики, и те руками разводили. "Ах, ловкач! Как птица: ни бездорожье, ни отдаленность — ничего его не держит!"

Горбяков берег эту дружбу пуще глаза. А возникла она давно и на самой обыкновенной житейской основе, про которую в пословице говорится: "Гора с горой не сходится, а человек с человеком завсегда".

Возвращался однажды Горбяков из поездки по деревням и стойбищам. В Тогуре остановился на ночевку — надо было проведать больного товарища и попутно передать ему некоторые партийные новости.

— Ночью раэдалоя в окно тревожный стук. Горбяков решил, что полиция открыла его связи с политическими ссыльными и вот грянул гром. Пока товарищ отмыкал в сенях запор, Горбяков торопливо жег в печке бумаги.

Но едва дверь в дом раскрылась, перед Горбяковым рухнул на колени моложавый мужик в полушубке, в броднях, со скатавшейся окладистой бородкой. Мужик рыдал, отчаяние стискивало его глотку.

— Помоги, брат и друг. Жена от родов помирает… Все до последней нитки отдам… Спаси только бабу, христа ради. — Мужик смотрел на Горбякова красными, заплаканными глазами.

Горбяков схватил свою сумку. Одеваясь на ходу, бежал вслед за мужиком, беспокойно думал: "Кто же ему мог сказать о моем приезде? Ведь появился я в потемках, приехал с ямщиком из Колпашевой… Зоркий у мужика глаз, коли сумел меня заприметить".

Трое суток провел Горбяков у постели жены Ефима Власова. Спас ему и жену и сына… И ничего не взял, ни одной копейки за свои бдения… Зато стал Ефим ему и братом и другом и порой, деля с ним заботы и опасности, брал на себя самую трудную часть хлопот…

Ни в ту далекую поездку в Колпашеву, ни позже Поля и не подозревала, что связывает отца с Ефимом Власовым. Поля только знала, что отец называет крестьянина кумом, потому что фельдшер дал согласие стать крестным отцом сына ямщика. После всего, что произошло при родах, бесчестно было бы отказать Ефиму в этом естественном желании.

Так и ехали они в Колпашеву — каждый по своей нужде: Поля, чтоб постираться в колпашевских магазинах, купить кое-какие товары себе, отцу, дедушке, а Горбяков — побывать у товарищей по партии, передать им новую пачку литературы, заглянуть в Тогур к Ефиму Власову, расспросить того, куда, в какую сторону Нарымского края понесут его в ближайшее будущее неугомонные осенние ветры…

Вот тогда-то именно, в ту самую поездку, Поля и узнала, что это значит: выиграть тоню!

Не доплыв до Колпашевой верст тридцать, Поля и Горбяков встретили на песках остяков с неводом. Осенняя неводьба на Оби хоть и трудна, так как обжигает уже руки студеная вода, упорная волна сбивает невод с хода, по попадается рыбы в эту пору в невод куда больше, чем в другие дни годи.

Еще только приближаясь к артели с неводом, Поля с отцом поняли, что тут происходит что-то необыкновенное. Как-то уж очень шумно было у рыбаков, да и многовато их толпилось на берегу. К тому же неподалеку от притонения пылал костер, на тагане висели котлы, а возле огня, поблескивая боками, стояли выстроенные в прямую линию бутылки. Штук десять, не меньше.

Когда до берега осталась сотня шагов, Горбяков, подавая обласок сильными взмахами весла, сказал дочери:

— Смотри-ка, сам Фома Волокитин здесь со своими приказчиками.

Поля слышала о Фоме Волокитине. Его знали по Нарыму все — большие и малые. Купец Фома Лукич Волокитин обосновался по реке Парабели, отстроил там на одном из мысов целое поместье. Окрестные стойбища остяков и кочевья тунгусов, равно как и поселения крестьян-староверов, шагу шагнуть не могли без Волокитина. В урманах промысловиков подстерегали вездесущие волокитинские скупщики пушнины, на реках рыбаков стерегли завозни и карбаса Волокитина, скупавшие добычу под корень. Совершал свои набеги Фома Волокитин и на обские плесы, порой удаляясь до Сургута и Березова. К своим торговым соперникам был безжалостен Фома Лукич. Иные из них, на манер Епифана Криворукова, что калибром помельче, старались избегать встреч с Волокитиным, обходили его как можно дальше и если уж чинили ему какие-нибудь пакости, то непременно втихомолку, по-воровски.

— Торопись, лекарь, торопись! Игру мы тут затеяли! Будь свидетелем, что все идет по правилу! — закричал Волокитин, увидев в обласке Горбяков а с дочерью.

Горбяков был знаком с Волокитиным много лет.

Приходилось несколько раз заезжать к нему на ночевку. Купец встречал фельдшера учтиво, принимал, как гостя, кормил-поил щедро, по-нарымски, укладывал спать в отдельную горницу на широкую кровать с периной.

— Что тут у вас происходит, Фома Лукич? — спросил Горбяков, хотя уже давно понял, что происходит.

Зa многие годы жизни в Нарыме насмотрелся досыта на торгашеские бесчестные проделки.

— Что происходит? Игра, лекарь! В азарт вошли мои остячишки, заколыхался в смехе Фома Волокитин, тяжело, по-бабьи двигаясь навстречу Горбякову.

Пожав фельдшеру руку, кинув на его дочь равнодушно-презрительный взгляд, Фома объяснил: — Раззудил я их, косоротых, водкой. Выдал им к обеду по стопке, она и забрала их, разожгла аппетит. "Дай еще! Дай, за-ради бога, Фомка!" — кричат со всех сторон. Вижу, ничем их не остановишь. "Извольте, — говорю, — дам.

А только риск на риск: ставлю батарею бутылок с водкой против вашей одной тони. Придет невод пустой — все равно берите водку. Ваша взяла! Плакать не буду — игра должна быть честной. А уж если повезет мне и тонь будет фартовой, тоже слезу не лейте, заберу все до последнего чебака". Вот на том и порешили! Вишь, как стараются! Любят, негодные, горячую водичку!

Невод был еще в реке, на закруглении, а Горбяков и Поля, не раз работавшие в артелях на стрежевых песках, поняли, что купец затеял верную для себя игру.

Невод шел тяжело, поплавки то и дело подскакивали, исчезали в глубине вод. Когда началась выборка крыльев невода на песок, замкнутый прочной сетью полукруг реки закипел, забулькал, как котелок на костре.

Живое серебристое месиво взбаламутило воду, смешало ее с илом и песком.

Фома Волокитин понял, что тонь не просто фартовая, а исключительная по улову. Размахивая палкой, расписанной серебряной змейкой, он бегал по песку, надрывно кричал:

— Кибасья, подлецы, прижимайте! Уйдет рыба под невод! [4]

А когда мотня невода, наполненная рыбой до отказа, подошла к берегу, Фома Волокитин кинулся на выборку улова сам, не щадя своих начищенных хромовых сапог.

Только одних осетров было вынуто сорок штук! Две стопудовых завозни купца были до краев наполнены первосортной красной рыбой.

Остяки понуро смотрели, как ловкие волокитинские приказчики забирают осетров и стерлядей. Такой улов приходилось иным рыбакам ждать годами, если не всю жизнь. И вот он утекал из рук этих бедных и обессиленных людей. Видя всю жуткую несправедливость происходившего, Горбяков сдерживал злобу, посматривая на Волокитина негодующими глазами, сказал:

— Приплатил бы ты им, Фома Лукич! Уж больно игра получилась не на равных.

— Бог им поможет, лекарь! — Фома Волокитин осенил себя крестом, посмотрел на хмурого фельдшера, на его дочь, сжавшую плечи, неохотно смягчаясь, распорядился, обращаясь к старшему из приказчиков: — Эх, Афоньша, добавь остячишкам пару бутылок. Пусть знают мою доброту.

Вскоре лодки и завозни Фомы Волокитина отошли от берега. Купец как ни в чем не бывало прощально размахивал своим синим картузом…

Перечитывая запись Епифана о выигранной тоне, Поля живо вспомнила все, что произошло в тот осенний день на песке за Парабелыо. По всему видать, волчьей хватке ловить людей за глотку Епифан обучался у Фомы Волокитина. Как знать, может быть, ученик превзошел уже учителя! Впрочем, кто кому учитель, гадать было бесполезно… Поле вдруг стало жаль не остяков, которых тогда обобрал Фома Волокитин, и не ту артель рыбаков, которую на мерзликинском песке одурачил Епифан, а себя… Разве когда-нибудь хоть на одну секунду она думала, что придется ей оказаться в сопричастной связи с дельцами? "Да что это ты, Палагея, совесть-то свою надрываешь? Ведь не ты же обобрала на мерзликинском песке артель рыбаков! Хвати, так это Епифал проделал давным-давно, когда у тебя с Никишей и уговора-то никакого не было", — попробовала оправдать себя Поля. Но спокойствие не вернулось к ней. В душе все было натянуто до крайней степени, и дрожь пронизывала ее до кончиков пальцев.

Она захлопнула книгу, сунула ее вместе со счетами в портфель, чувствуя, что на свете не найдется такой силы, которая заставила бы ее снова взять в руки эту тайную книгу Епифана.

Поля оделась и опять вышла из дому. После светлого утра сильно помрачнело. Небо стало свинцово-белесым, низким, и казалось, что, не будь по горизонту островерхих, похожих на пики макушек елей, оно рухнуло бы на землю, навсегда прикрыв ее серой полой.

Даже снег, не перестававший тихо и нудно падать с неба, был в этот день не белый, а какой-то сизый, как древесный пепел. Когда на душе и без того тошно, такая погода гнетет человека без жалости, душит его, неостановимо обкладывая мягкими подушками, раздвинуть которые не сможет и богатырь!

Поля бесцельно бродила по снегу; шаг-два сделает — остановится. Постоит минутку — снова шагнет раз-другой. "Что же мне делать? Неделю такой жизни не перенести мне. Да и как я теперь посмотрю Епифану Корнеичу в глаза? Какие слова скажу? А не запрячь ли мне коня и не уехать ли домой?.. Заманчиво… А что будет потом? Укоры, попреки, ругань. Загрызут меня, Никише рта не позволят открыть…"

И, как ни прикидывала в уме Поля, выпадала одна планида: гадай не гадай, сколько тебе в горькой тоске коротать тут дней и ночей, а остается покорной сидеть у моря и ждать погоды.

Поля бродила, пока ноги держали. Только когда в коленях появилась дрожь и они стали подламываться чуть ли не на каждом шагу, направилась в дом.

В ночь совсем забуранило. За стеной выл ветер, с хрустом раскачивались ели и пихты, пригоршни сухого снега ударялись в стекла окон.

Поля поужинала все теми же пельменями, напилась чаю и легла, прислушиваясь, не появится ли Епифан с братьями. Выходить к ним навстречу Поля, конечно, не стала бы. Все, все они были ей сейчас ненавистны до омерзения. Но сознание того, что она одна на заимке, тяготило ее, и она хотела, чтоб они все-таки вернулись.

Вечер перешел уже в ночь, когда послышался возле Дома скрип полозьев, говор, пофыркивание коней. Поля все ждала: залают собаки или завизжат? Если завизжат — значит, приехали свои, а уж коли залают — нагрянули на заимку чужие люди. Что будет тогда делать Поля? Решила она затаиться, сиднем сидеть, голоса не подавать. Если воры нагрянули, пусть хоть всю заимку вывезут — она пальцем не шевельнет. Собаки долго и не лаяли и не визжали. Нарымские собаки особенные: к человеку безразличны, будь это чужой или свой. Зато к зверю чутки, неумолимо злы. Такой лай подымут стоном земля застонет.

Поля, встревоженная молчанием собак, кинулась к окну, но в этот миг одна собачонка лениво затявкала, и трудно было понять, не то она чужого облаивает, не то своему радуется. Поля приткнулась лицом к стеклу.

Сумрак перемешан со снегом. Месяц едва-едва пробивается сквозь покров ночи. Но все же Поля узнала приехавших: свекор в дохе, братья-скопцы в полушубках.

А вот и еще кто-то с ними — пятый. Поля попробовала всмотреться в нового человека — ну где там опознаешь его! Черное пятно — и только. Движется, а пятно! Родного отца за лихого разбойника примешь!

Поля плюхнулась в постель. "Уснуть скорее! Пока на заимке люди поспать, отдохнуть… Всех и все, к чертикам!" — решила Поля.

Но ошиблась она в своих расчетах. Вскоре во второй половине дома поднялся такой гвалт, что не только уснуть, а даже лежать спокойно было немыслимо.

Свекор был пьян; вначале он горланил песни, требовал, чтобы скопцы подпевали ему. И они действительно подтягивали противными, писклявыми голосами. Потом Поля услышала громкий разговор свекра, вероятно, с этим пятым, который прибыл на заимку. Епифан почти кричал. А тот тоже не оставался в долгу, отвечал ему еще громче.