Мысли Акимова уносились в далекое будущее. Он временами забывал, где он, что с ним.
Ефим не приставал к нему с побасенками о домовых и чертях, не пел он и протяжных, заунывных песен, которые, по-видимому, любил всей душой, так как вполголоса тянул невнятные слова во всякую свободную минуту. Сегодня Ефим помалкивал, чувствовал, что седок его объят раздумьями, ему не до него.
— А вон, паря, и Лукашкино стойбище. Видишь, дым над лесом?
В синеве приближающихся сумерек Акимов не сразу рассмотрел на фоне морозного неба клочья тусклого дыма.
К ночи лес помрачнел, и из-за увалов потянуло резким, пронзающим до костей холодным ветром.
— Завтра, паря, как провожу тебя дальше, заспешу в обратный путь. Что-то сиверко потянул. Может ударить сильный мороз, — сказал Ефим и, помолчав, добавил, видимо, для подбодрения Акимова: — Тебе-то на лыжах мороз не помеха, все равно соль выступит на плечах, а вот на конях ехать шибко плохо. Мороз прошибает насквозь и тулуп и доху.
Акимов и ранее предполагал, что Лукашкино стойбище — это не село, даже не деревня. Но то, что он увидел, превзошло самые худшие его ожидания.
На маленькой полянке, окруженной, будто изгородью, малорослым смешанным леском, утопая в снегу, стояли три круглые юрты. В отверстия возле самых макушек выползал дымок, изредка вместе с дымом выскакивали бойкие искорки. Они игриво вздымались в небо, посверкивая своим горящим тельцем, и загасали как-то неожиданно, трагически отставая от клубков дыма.
Возле юрт бродили низкорослые и кривоногие олени, покрывшиеся длинной шерстью, с мохнатыми бородами в ледяных сосульках. Тут же барахтались в снегу рыжие собаки, обросшие, как и олени, плотной, скатавшейся на боках шерстью.
Ни олени, ни собаки даже голов не повернули в сторону подъехавших.
— Ей, Егорша, где ты?! — крикнул Ефим.
Долго никто не откликался и не выходил из юрт.
— Что они, в другое место откочевали, чо ли? Пойду посмотрю, обеспокоенно сказал Ефим и направился к одной из юрт.
Но войти в нее не успел. Навстречу ему, отбросив меховой полог, вышел низкорослый, с раскрасневшимся лицом, с жидкими усиками тунгус, одетый в кopoткую дошку из оленьей шкуры, в унтах, в беличьей серой шапке.
— О, Ефим! Здорово! Опять приехал, опять Егорша проводника давай, заговорил тунгус, показывая изпод обветренных красных губ белые крепкие зубы. Тунгус говорил по-русски чисто и твердо и лишь звук "д" произносил как мягкое "т".
— Здорово, Егорша! Опять к тебе с докукой: проводи человека. Хороший человек.
Акимову показалось, что в голосе Ефима излишне подчеркнуто прозвучала просительная нотка, и от этого ему стало как-то не по себе. "Завишу целиком от каприза тунгуса. Что-то товарищи мои тут не додумали. А если он откажет?" — мелькнуло у него в уме.
— Уходить собрались, Ефим, на Васюган. Зверь туда пошел. Орех нынче был там. Многие уже откочевали.
— Ну не завтра же ты решил уходить? Проводишь и уйдешь.
— Николка проводит, — промолчав, сказал Егорша и, впервые посмотрев на Акимова, пригласил его и Ефима в юрту. — Пошли. Баба мясо сварила. Лося на днях тут подвалили.
— Добро! Погреться малость у меня тоже найдется чем, — подмигнул Егорше Ефим. Акимов заметил, что тунгус весело сверкнул белыми зубами и даже прикрыл глаза от предстоящего удовольствия.
— А лыжи, Ефим, привез? Ничего у меня не осталось. Все на нарты в тюки сложил.
— Лыжи есть! Вот они. — Ефим вытащил из саней из-под сена лыжи, которыми еще по первому снегопаду снабдил Акимова Федот Федотович и которые Поля прятала под Чигарой в кустарнике.
Егорша взял лыжи, вскинул их на руках, втыкая в снег, сказал:
— Наши лыжи, урманные. За день далеко можно.
— Ты уйдешь, а человек городской. Пойдет не спеша, — сказал Ефим, зная, что тунгусы отменно ходят на лыжах и немногие из русских охотников могут погпеть за ними. Не приведи господь, если запалят беглеца. Парень, видать, норовистый, может войти в раж.
— Николка сильно не побежит, пойдет осторожно, — взглянув на Акимова и как бы желая успокоить его, сказал Егорша.
Акимов молчал, присматривался к Егорше, искал глазами между юрт Николку, с которым предстояло ему идти на Степахину гриву, где его должен был принять новый проводник. Но не только Николки, сейча па поляне не было уже ни оленей, ни собак. По-види мому, они скрылись в лесочке, за юртами.
Жена Егорши, молодая тунгуска, с круглым лицом, с тонкими бровями, будто наведенными березовым угольком, и его старуха мать с плотным бельмом, по хожим на серебряную монетку, расплывшимся по зрачку глаза, засуетились возле костра. В юрте было тепло.
Пахло смолою и вареным мясом. На подстилке из оленьей шкуры валялись то там, то здесь раздробленые кости сохатого.
— Видать, сытно живете, Егорша! — кивнув на раз бросанные кости, сказал Ефим.
— Беда, какой большой сохатый попался! Два дня Николка гнал его от моховых болот. А тут, у реки, я его перехватил. Досыта наелись. А то, паря, шибко в брюхе пусто стало, — рассказывал Егорша.
"Опять Николка… Видно, опытный, бывалый охотник. Приятно такого человека проводником иметь", — подумал Акимов.
Бабы повесили котел с мясом на таган. Мясо не успело еще остыть, и через несколько минут варево в котле забулькало и заурчало.
Когда оно поспело, жена Егорши сняла котел с огня, придвинула варево к Ефиму, примостившемуся на корточках возле костра. Акимов сидел на собственном полушубке чуть подальше Ефима. Ни стола, ни- стульев в юрте не было. На единственном чурбачке лежали ножи с застывшими на них каплями сала и волокнистыми кусочками мяса.
— Давай, паря, садись ближе, — обратился Егорша к Акимову и подал ему длинный охотничий нож и пресную плоскую лепешку, обильно засыпанную мукой.
Мясо оказалось жестким, а главное, совсем несоленым. Акимов невольно вспомнил жареного карася на заимке Филарета. Ефим вытащил откуда-то из-за пазухи бережно запрятанную бутылку водки, подал ее Егорше — Давай, паря, разговеемся.
У Егорши задрожала рука. Он принял бутылку с великой осторожностью, приблизил три кружки и разлил водку, несколько задержав бутылку над кружкой, стоявшей к нему ближе остальных.
— Бабе дам хлебнуть, — сказал Егорша, объясняя, почему в свою кружку он налил больше, чем во вторую и третью.
— Как же, надо! Она, что ж, у бога теленка съела, чо ли? — согласливо закивал головой Ефим и поднял свою кружку, чтоб чокнуться с Егоршей и Акимовым — Ну, мужики, на здоровье! Тебе, Егорша, побольше зверя добыть, а тебе, Гаврюха, до места дойтить.
Акимов поднял свою кружку, поднес к губам, но пить не стал. Глазами, полными зависти, взывая к нему всем своим нутром, на него смотрела старуха. В сумраке ее бельмо светилось белым огнем, прожигая Акимова до печенок. Акимову с морозца хотелось выпить, но он не устоял перед этой страстной, хотя и бессловесной мольбой старухи.
— На, мать, выпей на доброе здоровье, — сказал Акимов и подал кружку с водкой матери Егорши. Услышав эти слова, Егорша встрепенулся, намереваясь перехватить кружку Акимова и отлить из нее глоток-другой себе, но старуха с такой стремительностью выплеснула водку в свой широко раскрытый рот, что сын глазом моргнуть не успел.
— Ишь как натосковалась, зараза, по горячей водичке, — не то в похвалу, не то в осуждение сказал Егорша и запрокинул голову, чтоб выпить свою долю водки.
Старуха опьянела мгновенно и через две-три минуты, согнувшись калачиком, тихо зарылась в меховое покрывало и уснула. Опьянел и Егорша. Он принялся бормотать всякую несуразицу.
— Ефимушка, ты друг мне! Друг! — кричал Егорша. — Не веришь?! Хочешь, бабу пришлю тебе на ночь?
Хочешь?
— Уж какой ты мне друг, слов нет, Егорша! Что ни попрошу, ты завсегда с душой. А бабу себе побереги, ишь какая она у тебя распрекрасная молодка, хитрил Ефим. Знал он, что самое опасное — уступить тунгусу. Заявится потом в дом, начнет в порядке взаимности требовать себе на ночь либо жену, а то и дочь.
Вдруг за юртой послышался скрип снега и ломкий мужской голос, ласкавший собаку.
— Николка пришел! Слопцы ходил смотреть, добычу принес, — как-то встревоженно заговорил Егорша и даже встал. Хмель с него будто ветром сдуло. Он повернулся к Ефиму, постучав себя пальцами по шее, сказал почти шепотом: — Насчет этого, Ефим, молчи.
Разобидится парень, что не оставили ему. Он тоже, зараза, любит водичку, как и старуха.
Но Ефим в общениях с нарымскпми тунгусами и остяками был стреляный воробей. Коли Николка поведет беглеца дальше, то уж никак нельзя не почтить его вниманием. На такой случай Ефим всегда имел при себе кое-что.
Николка ввалился в юрту, пыхтя и тяжело переваливаясь. Он был увешан белками, колонками и горностаями, белевшими снежными полосками в сумраке юрты, освещенной пламенем костра.
Акимов по вполне понятной причине ждал появления Николки с повышенным интересом. Ведь завтра он вверит этому человеку свою собственную жизнь. В безбрежном море тайги он без проводника жалкий сирота, обреченный на неминуемую гибель.
Когда Николка повытаскивал из-за опояски тушки зверей и сбросил короткую, не доходившую даже до колен шубенку, Акимов увидел перед собой низкорослого, худощавого мальчишку, которому на взгляд можно было дать самое большее пятнадцать лет, несмотря на трубку, цепко схваченную молодыми, крепкими зубами и дымящую едким дымком.
"Ой, заведет он меня куда-нибудь к черту на рога вместо Степахиной гривы", — с тревогой подумал Акимов и неотрывными глазами принялся наблюдать за Николкой.
Жена Егорши, тоже поначалу чуть захмелевшая и сейчас уже протрезвевшая, с поспешностью пододвинула Николке котел с мясом, подала длинный охотничий нож. Егорша взял нож, нащупал в котелке самый крупный кусок мяса и, зацепив его острием ножа, с некоторой почтительностью подал мальчишке.
— Как добыча, Николка? Идет, нет ли зверь в ловушку? — спросил Ефим, поворачивая голову к Николке и собираясь слушать его самым серьезным образом.
— Худо, — махнул рукой Николка, впиваясь зубами в кусок сохатиного мяса.
— А все ж вот принес, значит, не совсем худо, — перебирая смерзшиеся тушки колонков и горностаев, сказал Ефим.
— Маленько есть. Добыл немножко.
Николка явно занижал результаты своей охоты. Но Ефим знал эту особенность всех нарымских инородцев — не бахвалиться, говорить "худо", когда есть все основания говорить "хорошо". Шло это от наивного поверья, которое передавалось из поколения в поколение: если, мол, будешь сильно хвалиться, то царь тайги лесной, который, как вездесущий дух, незримо присутствует всюду, услышит твою похвальбу и перестанет посылать зверей и птиц в твои ловушки.
— Еще сохатого заприметил, Егорша! Пасется на клюквенном болоте. Бегать надо! — сказал Николка, с хрустом пережевывая мясо.
Это сообщение Николки вызвало радость семьи.
Жена Егорши всплеснула руками. Старуха подняла голову и сказала по-тунгусски какую-то фразу, вероятно, нечто вроде: "Слава богу, принеси, господь, нам удачу". Егорша тоже просветлел лицом.
— Доедим этого, того подвалим, — весело сказал Егорша.
— Уйдет! Завтра бегать надо, — выразил свое нетерпение Николка.
— Завтра дело есть. Ефим просит провести парня до Степахиной гривы. Сходи, братка!
Николка посмотрел на Ефима, потом перевел глаза на Акимова, хитро сощурился.
— Чик-чирик башка царю, — сказал Нпколка и залился звонким мальчишеским смехом.
"Видимо, не первый раз водит он беглецов", — отметил про себя Акимов и, взглянув на Ефима, решил не поддерживать разговора на эту тему.
— Уж ты проведи, Николка. Парень — хороший человек, — втайне опасаясь, что мальчишка начнет отказываться, сказал Ефим.
Но Николка не думал отказываться.
— Отведу! На обратной дороге слопцы посмотрю, — миролюбиво сказал Николка, громко рыгнул и отвалился на локоть, испытывая удовольствие от сытной еды.
— Наелся? Ну вот и хорошо. На-ка теперь покури настоящего картузного табачка. — Ефим вытащил опять же откуда-то из-за пазухи пачку табака. Насчет "настоящего картузного" он, конечно, сильно преувеличил.
Это была пачка обыкновенной махорки, какую производили табачные фабрики для снабжения солдат на фронте.
Но Николка счастлив был от такого подарка. Он взял пачку махорки, притянул ее к носу и шумно нюхал.
— И-их! Шибко хорошо! — наконец воскликнул он.
На четвереньках из угла юрты, поблескивая бельмом, к нему ползла старуха. Она вдруг остановилась, встала на колени, протянула к младшему сыну желтую ладонь, сложенную лодочкой.
— Дам, сейчас дам. — Николка распечатал пачку, взял щепотку махорки, высыпал ее в ладонь старухи.
С той же поспешностью, с какой старуха выпила водку, она высыпала табак в рот и принялась усиленно жевать его, тихо бормоча какие-то слова, передающие ее большое наслаждение.
Не выпуская пачки с махоркой, Николка отсыпал по щепотке Егорше и его жене. Егорша заложил табак за губу, а женщина завязала его в уголочек платка, которым была повязана ее круглая, в черно-смоловых волосах голова.
Осчастливив табаком родственников, Николка счистил трубку от черемухового пепла, набил ее махоркой и закурил, чмокая толстыми губами о чубук трубки.
— Ы-ы, шибко хорошо! — повторил он, с благодарностью поглядывая на Ефима.
…Спали тут же, возле костра, на тех местах, на ьоторых каждого захватила ночь. Акимов спал плохо.
Ни подушек, ни их подобия из сена или соломы тут не было. Акимов положил под голову полено, но шея быстро затекла, и он то и дело поворачивался с боку на бок.
Открывая глаза, в течение всей ночи Акимов видел одну и ту же картину: Николка лежит на спине в отблесках пламени. Трубка торчит изо рта. Зубы его стиснуты. На щеках выступили желваки, лицо сморщилось от какого-то прямо-таки нечеловеческого напряжения.
Но в пути Николка оказался не просто бедовым парнем, а неистощимым таежным бесенком. Акимов то ругал его, то восхищался им.
Вышли затемно. Сумрак стоял неподвижной стеноп.
Очертания деревьев угадывались по серебристой оторочке, сотканной морозом и снегом, выпавшим еще с вечера. Темными и бездонными, как омуты, казались лога, из которых наносило сыростью незамерзших ручьев и тонким звоном катящейся через коряги воды.
Шли ровно и неторопливо лишь до рассвета. Как только мгла рассеялась и на небе погасли тусклые звезды, Николка остановился.
— Ну чо, паря Гаврюха, немножко бежать будем? — спросил Николка, хитрыми узенькими глазками осматривая Акимова с ног до головы.
— А как ты, Николка, сам-то думаешь? — не подозревая ничего плохого, ответил Акимов.
— Бежать, паря, надо. Ночевать домой пойду.
— Ну где же ты успеешь? Егорша сказал, что тут до Степахиной гривы верст тридцать будет. Туданазад — уже шестьдесят получается. Нет, тебе не поспеть.
— Нельзя не поспеть. Завтра гонять сохатого будем, мясо добывать будем.
— Раз так, давай попробуем бежать. Буду держаться твоего следа, согласился наконец Акимов.
Николка спрятал трубку в карман, заткнул полы шубенки за опояску, надвинул мохнатую собачью шапку до бровей и, крикнув "Ы-ы-ых!", заскользил по снегу с легкостью летящей птицы.
Акимов понял, что медлить ему нельзя ни одной секунды. Он чуть натянул веревочные поводки своих лыж и кинулся вслед за Николкой. Спина мальчишки с посконным мешком на пояснице и ружьем на плече замелькала между деревьями, появляясь и исчезая с такой быстротой, что Акимов едва успевал фиксировать направление его бега.
Пока бежали лесом, Акимов кое-как успевал еще за Николкой. Но вот впереди показалась продолговатая, похожая на рукав долина. Вероятно, это было таежное озеро, закованное льдом и засыпанное снегом.
И тут Николка помчался с такой быстротой, что позади него поднялось облако снежной пороши, скрывшее его с головой.
— Ах, чертенок, что он делает! — с восхищением воскликнул Акимов, любивший тоже хорошие пробежки на лыжах. Азарт захватил Ивана, и он бросился догонять Николку, решив во что бы то ни стало на этой равнине настигнуть его. Но как только Акимов стал приближаться к Николке, тот поднажал с такой силой, что через несколько минут его и след простыл. Заснеженное озеро кончилось, и потянулся снова смешанный лес. Николка затерялся в зарослях, и теперь Акимов не пытался уже спрямлять его след, опасаясь сбиться с пути.