— 3доров, вполне здоров, мой милый родственник!
— Не пойму, что скрыто под этой твоей шуткой: "милый родственник"?
— Саша, это не шутка! Это правда. Отныне я, раб божий и муравей революции Иван Акимов, и твоя превосходная сестра Екатерина Ксенофонтова не только соратники по борьбе, но и муж и жена. Хочешь казни, хочешь помилуй.
— Кто и где вас обвенчал, сукины вы дети?!
— Нас обвенчал зимний лес в сибирской тайге, п ночное звездное небо наворожило нам вечное счастье.
— Ванька, ты поглупел и начинаешь бормотать какие-то высокопарные слова. Не забудь, тебе еще предстоит длинный и опасный путь дальше.
— Какие там опасности! Когда я счастлив, мне ничто не страшно. Пойми, Саша, счастлив! Да разве ты поймешь, старый бобыль, задубевший в своем одиночестве, как перезрелый огурец…"
А опасности действительно существовали, и мысленное напоминание о них Александром Ксенофонтовым вовремя насторожило Акимова.
На станции Буй в вагон вошли двое мужчин. Один был в форме железнодорожного служащего, а второй в обычной штатской одежде человека среднего достатка.
Как выяснилось в первую же минуту, это были контролеры железнодорожного ведомства. Однако не совсем обычные действия контролеров насторожили Акимова.
Прежде он не один раз наблюдал проверки подобного рода. Контролеры проверяли наличие билетов с числом мест и, если вагон был полностью занят, уходили. Теперь происходило все иначе: в вагоне пустых мест не было, что подтверждалось числом билетов. Тем ле менее контролеры в сопровождении кондуктора, который задержал выход пассажиров на остановке, направились по вагону, убеждаясь, что у каждого билета, есть владелец, занимающий именно то самое место, которое обозначено в проездном документе. С какой целью делалось это? В чем состояла необходимость такой проверки?
Контролеры были тщательны сверх меры. Акимов заметил, как они сверлили своими пристальными взглядами пассажиров. Причем их интересова га только мужчины. Не мог не заметить Акимов и того, что он сам вызвал повышенный интерес контролеров. Они осматривали его подчеркнуто внимательно, в то же время стараясь, чтоб их внимание к нему осталось не замечено им, Акимовым. "Переодетые жандармы, кого-то ищут, и вполне возможно, что меня", — решил Акимов.
Пройдя через весь вагон и закончив проверку, контролеры ушли в соседний вагон, но задержались там буквально на три минуты. Акимов видел, как они вышли из соседнего вагона и озабоченно направились в помещение вокзала. "Пошли докладывать жандармскому начальнику о результатах проверки нашего вагона", — подумал Акимов и представил дальнейший ход событий: перед отправкой поезда, а скорее всего на следующей станции он будет задержан для выяснения личности.
Акимов, как это с ним случалось и прежде в минуты опасности, обрел вдруг такое спокойствие, что мог думать обо всем хладнокровно, очень хладнокровно.
Может быть, в своих предположениях он и не прав, может быть, а скорее всего он прав… Что же, ждать, когда его настигнут события? Нет. Пусть враги не рассчитывают на его беззаботность. Он хорошо понял их маневр.
В вагоне опустело. Пассажиры кинулись на станцию — одни за кипятком, другие на базар, третьи просто погулять. Уплелся куда-то и кондуктор. Акимов снял с багажной полки тюк в брезенте и торопливо вышел в тамбур. И тут он заметил, что пассажирский поезд, стоявший на соседнем пути, делает подвижку. "Вот с ним-то мне и нужно уехать", — решил Акимов и, открыв противоположную от вокзала дверь, выскочил в нее. Кондуктор одного из вагонов соседнего поезда принял от Акимова тюк и помог ему самому подняться по ступенькам.
— Поезд до Москвы, ваше благородие, — сказал кондуктор на всякий случай, так как это не имело уже значения — поезд набирал скорость и выскочить назад было невозможно.
— Вот это мне и надо, господин кондуктор, — вежливо, заискивая, сказал Акимов, поскольку у него и билета-то не было и на эту тему предстояли еще переговоры.
— Войдите в таком случае, — так же вежливо пригласил кондуктор.
Акимов не спешил: лучше договориться с кондуктором здесь, без свидетелей. Замелькали станционные постройки, и вот на изгибе открылся вид на перрон.
И сразу же Акимов увидел, как из крайнего подъезда здания вокзала вышли трое. Двоих он опознал мгновенно — это были контролеры. На третьем голубела жандармская офицерская шинель.
"Важно все делать вовремя", — подумал Акимов, нисколько не сомневаясь, что недремлющие чины шествоьали к вагону, в котором пребывала его собственная персона.
В Москве Акимов провел всего лишь несколько часов. Будь времени побольше, он воспользовался бы адресами явок. Но одна из них не подходила по условию, которое гласило: приходить не раньше восьми вечера.
Вторая находилась слишком далеко, в пригороде. Поездка туда была рискованной: он мог отстать от поезда.
Акимов пожалел, что не удалось повидаться с товарищами, расспросить у них о жизни партии, узнать самые последние известия с фронта.
Устроив тюк с бумагами Лихачева (туда же он засунул и несколько своих вещичек) в камеру хранения ручного багажа, Акимов отправился бродить по улицам Первопрестольной.
И тут повсюду он встречал следы военной поры: поблекла, пообносилась матушка-Москва. Пригасло золото ее церквей и соборов, поутих вечерний звон их колоколов. Разительнее стал московский люд: куда ни взгляни — то инвалид, то военный; полным-полно мешочников, нищих, каких-то полуободранных ребятишек, на площади у вокзалов, как на базаре: идет торг.
Солдаты трясут полинявшими гимнастерками, залатанными брюками, разбитыми ботинками, а бабы в теплых шалях, плисовых полупальто и широких юбках предлагают халву из подсолнечных семян, крендели из черной муки, лепешки из картофеля и отрубей.
Толстый, огромного роста городовой покрикивает на толпу, гонит то солдат, то баб, но, несмотря на его грозный вид, никто и ухом не ведет.
В одном месте площади наблюдается особенно оживленное кипение толпы. Городовой устремляется туда торопливыми шагами, кричит на людей. Но солдаты, занятые торгом, дают городовому отпор.
— Уйди, дядька, по-хорошему говорю: уйди! А не уйдешь — припечатаем навечно, тыловая жирная крыса! — внушительно говорит солдат, и щека его от контузии подергивается.
Городовой пытается изобразить возмущение:
— Прошу без оскорблениев! А то и к ответу потянуть можем! — Но слышится смех, и все видят: тыловая крыса в сравнении с солдатами — мизерная козявка, никто его всерьез не принимает.
— Отходит ваша власть, ироды! — кидает вдогонку городовому какой-то бойкий мужичок, и городовой удаляется от толпы, делая вид, что он не слышит этих вызывающих слов.
"Меняются нравы, — отмечает Акимов. — Если солдат захочет повернуть оружие против царизма, капитала и полиции, ничто его не удержит. И время это близится". Близится, но пока еще не наступило. Приходится с этим обстоятельством считаться.
Акимов ходил по Москве, а сам зорко посматривал: не прицепился ли к нему "хвост", не попал ли он под наблюдение. Вчерашний случай на станции Буй заставил вновь думать об осторожности.
Когда началась посадка на поезд, идущий в Петроград, Акимов постарался быть в самом густом потоке людей. При мелькании лиц, разнообразии одежды, суете непросто выделить его и запомнить. Устроился он в общем вагоне, в страшной толчее сумел поместиться со своим тюком на самой верхней полке. Ехал хорошо, хотя было душно и не очень удобно.
Не доехав до Петрограда верст пятьдесят, он вышел из поезда. Так ему было рекомендовано с самого начала побега: обойти Петроград, миновать главные вокзалы, на которых идет неусыпная слежка круглые сутки, не лезть в классные вагоны, затеряться среди людей.
К середине дня Акимов с помощью местных поездов перебрался с Николаевской дороги на дорогу, которая вела в Финляндию. А вечером он вошел в поезд, который помчал его дальше — на Гельсингфорс, поближе к Швеции. И все шло хорошо, и ничто не предвещало никаких осложнений…
И все-таки осложнение возникло. И не просто осложнение, а угроза полного провала. Произошло это в Або, в порту, в самые последние минуты пребывания Акимова на земле Российской империи.
Через Осиповского, безвыездно обитавшего в Стокгольме, поблизости от Лихачева, охранка хорошо знала о побеге Акимова, знала она и о целях этого побега.
Приставить к Лихачеву большевика, да еще такого, которого он любит и ценит, — это значило окончательно оторвать ученого от службы царскому правительству и, более того, при его демократических настроениях, известных многие годы, повернуть его против самодержавия, приобщить его к активной революционной деятельности. Похожие случаи уже происходили! Достаточно вспомнить имя знаменитого русского ученого Ильи Мечникова. Большевики не только проникли в его дом, они сумели поселить в его душе свои разрушительные идеи. А профессор Тимирязев в Москве? Мало того, что проповедует материалистические взгляды на природу, но сочувствует революции, способствует росту ее сил.
А попробуй-ка тронь его. Весь мир на дыбы встанет, понесутся со всех концов земли проклятия в адрес русского самодержца, как столпа дьявольских темных сил.
А трон и без того качается. Да разве Тимирязев один?
Большевики во главе с этим симбирским дворянином Ульяновым хоть и называют себя партией рабочего класса, а отнюдь не чуждаются союза с интеллигентами. Сколько уже лет на всю Россию трубит голос этого… нижегородского мастерового, писателя Алексея Пешкова, избравшего себе псевдоним с явным намеком… Максим Горький?!
Высокопоставленные чины царской охранки, ненавидя революцию лютой ненавистью, вместе с тем понимали, читая по необходимости сочинения Ленина и газеты большевистской партии, что партия эта всерьез думает о будущем. В отличие от правящих классов ее теоретики и вожди рисуют отчетливую картину грядущего общественного и государственного устройства, в котором есть свое должное место каждому человеку.
Ничто так не заражает людей революционным духом, ничто так не подталкивает их к борьбе с царизмом, как сознание того, что революция принесет обновление всей жизни, она устранит и гнет, и несправедливость и даст людям достойное существование…
И не случайно большевики проявляют внимание к таким умам, как Лихачев. Без них не создашь будущего. У них знания. А без знаний, без умения не только новую страну не построишь — обухом топора гвоздь не забьешь в доску.
Высокопоставленные чины решили: не допустить, чтоб Лихачев оказался в объятиях большевика Акимова, пусть лучше сокровища научных изысканий утекут за границу, чем опн достанутся партии рабочего класса.
Томское жандармское управление и агент Прошкин за то, что упустили Акимова в Сибири, получили крутую нахлобучку. И начались новые бдения. Прошкин метался по вагонам поездов, идущих из Сибири. Не перелетит же Акимов огромное расстояние от Томска до Петрограда по воздуху, наподобие птицы!
И вот встреча в Буе. Прошкин проявил медлительность, и снова Акимов ушел из-под носа. Полетели тревожные депеши в Москву и Петроград…
Акимов словно чувствовал, что охранка привела свои силы в движение. Он присматривался к каждому, кто входил в вагон на станциях и полустанках Великого княжества Финляндского. Царь и его правительство когда-то изо всех сил старались изобразить Финляндию независимой, свободной. Но Акимов по горькому опыту многих товарищей знал, что у царской охранки руки длинные и она давно уже протянула их и сюда.
Именно поэтому было решено направить его не по железн" ой дороге вокруг Ботнического залива, а через порт Або. Сюда из Стокгольма приходили шведские суда, попутно имея остановку на Аландских островах. Война уменьшила по этому пути движение судов, но вовсе его не остановила.
В Або Акимов еще на станции попробовал выяснить, есть ли в порту шведские пароходы. Извозчики, знающие жизнь маленьких городов лучше любой администрации, сообщили радостную весть: в порту стоит шведский грузопассажирский пароход и через час-полтора он отойдет от причала.
Акимов нанял извозчика довезти его до пристани. Извозчик положил тюк в багажник, разместившийся под сиденьем, вскочил на козлы и гикнул на коня.
Садясь в санки, Акимов заметил, что неподалеку от него проделал то же самое еще один мужчина. Он торопился не менее Акимова и вскоре обогнал его. И вот бывает же так: всю дорогу Акимов был настороже, без устали ко всему присматривался, все мысленно взвешивал, был внимателен при выходе из вагона, а сейчас никакого значения не придал этому торопящемуся мужчине, внешний вид которого как-то мелькнул и не запечатлелся в сознании Акимова.
Акимов был поглощен сейчас одной мыслью: не отстать от парохода, попасть на него во что бы то ни стало.
— Поторопись, пожалуйста. Боюсь не успеть, — попросил Акимов извозчика, вытягивая шею и желая скорее увидеть и порт и пароход, на котором ему предстоит уплыть в Швецию.
— Нет, нет, не беспокойтесь. Успеем! — на ломаном русском языке сказал извозчик-финн и снова загикал на коня.
Едва санки остановились, Акимов выскочил и побежал в кассу купить билет и исполнить все формальности, связанные с переездом границы. Извозчика он попросил поднести тюк к трапу и там дождаться его. Судя по тому, что на палубе парохода прохаживались люди, а на причале было тихо, Акимов понял погрузка закончена, и ему следует не терять ни одной минуты.
Оформление документов потребовало не больше четверти часа и прошло без всяких заминок. Акимов заспешил к трапу, убежденвыа, что он встретит здесь извозчика с тюком. Но извозчика на условленном месте не оказалось. Что же произошло? От места остановки извозчика до трапа ходу было не больше трех минут.
Тревожно заколотилось сердце Акимова. Горькие предчувствия перехватили дыхание. Осторожными и вместе с тем стремительными шагами Акимов выскочил с причала и в тот же миг кинулся назад.
Извозчик с тюком стоял возле санок, ноне один, а в окружении трех полицейских. Между финном и полицейскими шел ожесточенный спор. Вероятно, те хотели забрать тюк, а извозчик его не отдавал.
"Что же делать? Как поступить?" — проносилось в голове Акимова, и пот выступил у него на висках. Решение созрело в одну секунду: "Нужно немедленно зайти на пароход".
То и дело оглядываясь, Акимов вытащил билет и паспорт и предъявил их шведским чинам. Через минуту он стоял на лестнице судна, отделанной красной медью.
Теперь, когда он сам оказался в безопасности, чувство раскаяния охватило его. А правильно ли он поступил, оставляя бумаги дядюшки на произвол полицейских? Может быть, пока не поздно, выбежать на берег и, спасая тюк, добровольно сдаться врагу? Пусть везут в тюрьму, пусть снова судят, но зато будет в целости материал научных изысканий ученого, добытый долгими годами труда.
Было два-три таких мгновения, когда Акимов с трудом сдержал себя от порывов, не суливших, в сущности, никому никакого выигрыша.
Но вот раздался оглушающий свисток, задрожали дощатые переборки кают, и послышалось сильное шуршание колотого льда о стальные бока парохода.
Прощай, Россия! До скорой встречи!
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Стокгольм встретил Акимова оттепелью. Над городом сияло солнце, по-весеннему блестели лужи, с крыш серых каменных домов скатывались, посвечивая всеми цветами радуги, тяжелые продолговатые капли. Над бухтой стоял визг и грай. Кипевшие тучи чаек заполонили все небо, и потемневший горизонт предвещал приближение новых стай.
"Тут весна, а там, у Кати, трещат морозы и буйствуют вьюги", — щурясь на солнце, подумал Акимов и не спеша зашагал к извозчикам. Стокгольма он не знал, не знал и адреса Лихачева. Во всем этом большом городе жил лишь один человек, который был осведомлен о побеге и ждал его, — детский доктор Сергей Егорович Прохоров. Адрес Прохорова Акимов помнил наизусть, не однажды и вслух и мысленно повторял его в Дальней тайге, чтоб как-нибудь вдруг не улетучился из памяти.