— Немалою властию мирскою облечен ты, раб Божий Николай. И дана она тебе свыше Господом Всемогущим, как и все, что даруется смертным, от таинства зачатия до таинства смерти. Дарована тебе воля этою властию творити богоугодное добро, возвышая дух свой до Царствия Господа. И иная воля дарована тебе — той же властию творить скверну, низвергая дух свой в пределы, где нет спасения. И сей дар Божий ты презрел во имя земных услад, что пожирают душу твою. Твоею властию в земле томятся неотпетые кости людские, а их неупокоенные души денно и нощно подле тебя обретаются. Болота окрест полны страдальцами. На их плоти во грехе пируешь с нечестивцами, забыв о Божьих заповедях.
Окаменевший от ужаса граф силился крикнуть, чтобы прогнать наваждение, но смог лишь слегка приоткрыть рот. И хотя исправно бывал он в церкви, мнив себя человеком истинно верующим, веры его не хватило, чтобы принять происходящее как откровение свыше.
Призрак старухи, парящий в объятиях птиц, посмотрел на него глазами, полными печали. И слова ее, для которых сомкнутые губы не были преградой, зазвучали вновь. Николай Петрович попытался произнести хоть один звук, но Пелагея остановила его:
— Слов твоих слышать мне не надобно, ибо рождены они устами. Уста твои есть начало бесовское. Ложью пропитаны они и пустыми молитвами, в коих нет веры. Очи же есть начало Божье, что живет в тебе. Они мне правду поведают, с ними и говорить стану.
Старуха чуть подалась вперед. Глаза ее стали расти, искажая пропорции дряблого, старческого лица. Увеличиваясь, они стремительно молодели, источая голубоватый свет. Граф хотел зажмуриться, но веки, как и все тело, были неподвластны ему. Богомолица смотрела в глаза Шереметьева лишь несколько мгновений, после чего отшатнулась назад, чуть колыхнувшись. И снова заговорила:
— Видишь птиц, что подле меня? Отчего смотрят они на тебя неотрывно, ведаешь ли? В птиц этих призвала я души лишь малой части тех, кто по твоей воле остался не отпет и без покаяния.
Она развернула маленькую тонкую руку ладонью вверх. И тут же крохотная сойка, что порхала у ее плеча, уселась на край мизинца старухи.
— Узнаешь ли ты в сей птахе Гавриила? Он рыл твой пруд. А сейчас его душа томится подле болот, где ты утопил его бренную плоть.
Сойка повернула к графу голову. Повернула не рывком, как это делают птицы, а плавно, совсем как человек. В ее крохотных глазах плескались тоска и укор, и было им там тесно. Они старались вырваться из черных бусинок, чтобы проникнуть в душу графа и поселиться там навечно. В следующий миг сойку сменила синица, вспорхнувшая на мизинец Пелагеи.
— А эту душу помнишь ли ты, граф? Помнишь ли Федота, что преставился, когда валил лес? — с сомкнутыми губами продолжала вещать Пелагея. — Неужто ни одного из них не знал ты? И, не зная, обрек на вечные скитания подле плоти, погребя их без покаяния?
Тонкие лучи неземного света, цветом как небесная лазурь, струились из очей призрака, вливаясь в застывший, полный ужаса взгляд Николая Петровича. В глазах Шереметьева видела она истинные ответы, ведь солгать онемевший граф был не в силах. Помедлив, старуха качнулась к беспомощному вельможе:
— Покайся, нечестивец! Делом покайся. А не лживыми молитвами, коими оскверняешь ты алтарь. Упокой неотпетых, не погуби более невинных. А за пригрешения свои снизойдет на тебя кара Господа как на этом свете, так и после кончины твоей. Утратишь ты раньше срока то, что более всего дорого тебе. А душу свою спасешь лишь через спасение душ тех, кто в муках обретаются в пределах земли твоей, не в силах оставить плоть свою.
Сказав, Пелагея чуть взмахнула руками, и птицы медленно понесли ее во тьму дупла. Через несколько мгновений она исчезла, и только души, вновь обретшие проворность и суетливость обычных птиц, разлетались с пронзительным гомоном. Оцепенение покинуло графа. Упав на колени, он принялся истово молиться. Но даже не дочитав до конца «Отче наш», вскочил и бросился во дворец.
Николай Петрович Шереметьев не поделился случившимся ни с одной живой душой. До самой кончины своей хранил он эту тайну. Не желая верить в святость видения, он нашел успокаивающее объяснение произошедшему в парке. За неделю до того, как явилась ему покойная богомолица, хворал он сильной простудой. Придворный врач, немец по происхождению, прописал больному графу травяные отвары, баню и настойку опия, которую велел принимать на ночь, но понемногу, сказав, что кроме целебного свойства имеет она и свойство вызывать галлюцинации и мистические сны. Ухватившись за эти слова доктора, Николай Петрович без труда объяснил себе, что старуха привиделась ему от капель, что скопились в его неокрепшем теле. Всеми силами старался граф выкинуть из памяти события того дня. Злосчастный дуб, из чрева которого явилась ему старуха, приказал он спилить и сжечь.
Но как ни пытался забыть он Пелагею, богомолица тревожила разум его, не желая быть порождением опийного сна. То и дело вспоминал Шереметьев о том, как однажды отец его, Петр Борисович, будучи уже в преклонных годах, поведал ему историю о визите императора Павла в Останкино. После званого обеда, данного в его честь, государь пожелал прогуляться в одиночестве по благоухающему цветущему яблоневому саду. А после прогулки был тих и печален, чем встревожил Петра Борисовича. Осмелившись спросить у императора, в чем причина скорби императора, он услышал рассказ государя о мистической встрече со старухой. Не раскрыв Шереметьеву всего разговора, он лишь поведал ему, что узнал от старухи о своей скорой кончине, которая станет унизительной и мучительной для него. Спустя несколько месяцев заговорщики задушили императора Павла Первого в его спальне, как и предсказала ему Пелагея.
Петр Борисович наказал сыну помнить о привидении и молить Бога, чтобы не встретилось оно на его пути. Да и на смертном одре упомянул он о старухе, призывая сына вести жизнь праведную и сторониться одиноких прогулок в парке.
Предсказание старухи, что услышал из ее сомкнутых уст граф Николай Петрович, сбылось. Обожаемая жена Прасковья Ивановна, которая сначала была крепостной актрисой его театра, а впоследствии стала супругой графа, получив вольную, скоропостижно скончалась через три недели, после того как родила графу долгожданного сына Дмитрия. В те горькие дни граф часто вспоминал слова старухи, напророчившей ему потерю самого дорогого, что было у него. Уверовав тогда в божественное начало видения, покаявшийся Николай Петрович дал себе клятву, что вымолит прощение за свои грехи. Не молитвами, а благим богоугодным делом, как и наказала ему Пелагея.
Исполняя последнюю волю своей покойной супруги, Николай Петрович выстроил в Москве Странноприимный дом, вложив в это благотворительное начинание огромные средства. Многие страждущие, больные и обездоленные нашли в нем спасение, бесплатно получая помощь и приют в течение многих лет после смерти Шереметьева.
Покаяние и молитвы графа были так истовы, что и по сей день в том месте, где выстроил он Странноприимный дом, люди обретают исцеление. Их молитвы и молитвы их близких сплетаются с эхом молитв покойного графа, что впитала эта земля, отчего они становятся громче и весомее. Проникая в стены современного здания, что находится рядом со Странноприимным домом, молитвы питают их живительной силой, которой они щедро делятся с теми, кто жаждет спасения, и с теми, кто жаждет спасти. Со всеми врачами и пациентами московского Института скорой помощи имени Склифосовского.
ПОВЕСТВОВАНИЕ ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТОЕ
Все утро Кирилл улаживал свои имущественные дела с семейным нотариусом, пожилым евреем Самуилом Натановичем Мюльбергом, коротко рассказав ему о пропаже жены и сына. Тот, будучи человеком не только надежным, но и деликатным, не стал задавать лишних вопросов Васютину, который попросил его составить детальное завещание.
— Хоть мы и исповедуем разную веру, я и моя семья будем молиться за тебя и твою семью. Да поможет тебе Всевышний! — опустив глаза, тихо сказал Мюльберг, когда завещание было готово и заверено. — Я верю, что ты спасешь их, — добавил он, прощаясь с Васютиным.
— Только и остается — верить. Без веры я бы и пяти минут не прожил, — мрачно ответил Кирилл, пожимая теплую морщинистую руку старика.
Покинув нотариуса, он выпил нешуточную дозу успокоительного, надеясь, что оно подействует. Васютин физически ощущал, как с каждым днем иссякает ресурс его психики. Нервы заметно сдавали. Отрывистые минуты тревожного сна, которые он выхватывал из ночных часов, наполненных страхом, сомнениями и неосознанной тревогой, не давали ему восстановиться. Нервный тик, дергающий глаза и уголок рта, пугал его. Собственного бессилия он боялся куда больше, чем любых внешних факторов, над которыми он был не властен. Кирилл не мог себе позволить быть слабым в решающий момент, который был еще впереди. Такая слабость могла ослепить его, не дав увидеть и молниеносно принять единственно верное решение, которое спасет Олю с Женькой.
«Буду пить таблетки и стараться спать, — решил он накануне, но, приняв пилюли, так и не смог нормально уснуть, лишь изредка проваливаясь в короткое забытье. — Ничего, лекарство должно помочь. Эффект у него накопительный, так что скоро начнет действовать», — успокаивал себя Васютин, направляясь на встречу с Федором.
Скептически глянув на упаковку таблеток, лежащую на торпеде, он достал еще парочку. Закинув их в рот, разжевал, сморщился и запил минералкой. Кинув взгляд на часы, понял, что опаздывает, и прибавил газу.
К Федору он все-таки слегка опоздал. Подъехав к зданию ТАСС, Кирилл увидел приятеля, суетливо прохаживающегося по узкому тротуару. Заметив «Рэнглер», Федя быстро пошел к машине, по пути вскинув руку и посмотрев на часы.
— Привет! Сколько я тебя знаю, впервые опоздал, — сказал он, садясь в машину и протягивая Кириллу руку.
— Да, пожалуй, ты прав, — обмениваясь рукопожатием, согласился Кирилл.
— Ну что, есть чего интересного?
— Да нет, Федя. Конкретных новостей никаких, — ответил Васютин и неожиданно для себя прерывисто и тяжело вздохнул.
— Совсем ничего? — уточнил Малаев, безнадежно глядя в окно.
— Час назад всех обзвонил, кроме твоих экстрасенсов. Никто ничего не сказал. Продолжают искать.
— Прости, Васютин, что я тебе это говорю, — осторожно начал Федор. — Но ты ведь и сам знаешь, что за пределами Останкина их не найдут.
Кирилл согласно кивнул.
— А у вас там чего? — спросил он без всякой надежды.
— Восьмые сутки без исчезновений. А что толку, если объяснений никаких. И прогнозов тоже. Как слепые котята в коробке, тычемся в свои догадки, как в углы, да и все.
— Ты-то, Федя, что думаешь? Закончилась мистика?
— Вряд ли… Я от природы пессимист. Для меня это все на затишье перед бурей похоже. Как там твой стрингер?
— Убрал его с глаз долой. Спасибо, что предупредил.
— И зачем он тебе сдался? Ей-богу, не понимаю.
— Я уверен, что у парня сверхмощная интуиция. Он в такие ситуации влезал и живым выбирался, что мне и не снилось. Даст Бог, и в этот раз прочует.
— Думаешь, найдет фантом?
— Я, Федя, верю, а не думаю.
— Ну и чего он собирается делать? Он что-нибудь конкретное сказал?
— Смотря что считать конкретным. Но кое-что сказал.
— И что же? — заинтересованно чуть подался к нему Малаев, будто хотел его лучше слышать.
— Канадец не дурак. И что главное в нашей ситуации — не зашоренный, думает широко.
— Интересно, и что же он широкого надумал? — с еле заметной ухмылкой поинтересовался Малаев.
— Ты, Федя, про останкинскую кликушу чего-нибудь слышал?
— А как же! Есть такая легенда, знаю. Она беду предвещает, со Средних веков еще. Говорят, что перед путчем видели ее у телецентра. Вроде как предупреждала, что кровь прольется.
— Значит, легенда? Вымысел? — переспросил Кирилл.
— Каждая легенда основана на каких-то фактах, — уклончиво ответил Федор.
— Ну, Федя, тогда я тебе этих фактов сейчас подкину. А ты послушаешь и после скажешь, что ты о легенде думаешь.
— Ты стал допускать сверхъестественное, Васютин? — удивленно протянул эксперт по паранормальным явлениям.
— Только если оно с фактами рядом. Старуха… замечу, из плоти и крови… то есть обычная живая бабка, одетая в средневековый балахон с капюшоном, появлялась не только в 1993-м, перед путчем, — задумчиво проговорил Кирилл.
И подробно поведал Малаеву о всех свидетельствах последних лет, от гибели Листьева и до того самого момента, когда ее видели за два дня до военных действий, развернувшихся в Останкине в октябре 1993-го.
— Ты знаешь, я склонен верить в самые невероятные явления. Но это, прости меня, народная молва, — сказал ему Малаев.
— Это, прости меня, только начало, — передразнил его Васютин. — Самого важного ты еще не слышал. Так вот… К менту из отделения на ВВЦ, который дежурил у Южного входа восьмого апреля, то есть когда стали пропадать первые жертвы, подошла бабулька — в обычном демисезонном плаще, но с капюшоном. Подошла и сказала, что грядет беда и что людей надо спасать.
— Ты серьезно? — переменившись в лице, спросил Малаев.
— Это, Федя, факт, а не народная молва. Тот отвлекся на машину, говорит, что буквально на секунду, а когда к бабке повернулся, ее уже не было. Как сквозь землю провалилась.
Васютин внимательно посмотрел на своего пассажира, пытаясь уловить первую реакцию. Она была красноречивой. Федор, залившись румянцем, сосредоточенно прищурился, молниеносно ворочая чередой сопоставлений. Не прошло и секунды, как он обхватил голову руками.
— Да как же я так жидко обосрался-то, а?! — спросил он не то себя, не то Кирилла. — Тупица я немыслимый!
— Что? — осипшим от волнения голосом выдохнул Васютин. Малаев всем корпусом повернулся к Кириллу, молча глядя на него восторженно округлившимися глазами.
— Федя, твою мать, не молчи! — угрожающе сказал Васютин, покачав перед Фединой физиономией увесистым кулаком.
ПОВЕСТВОВАНИЕ СОРОКОВОЕ
Отец Алексий опустился на колени и размашисто перекрестился, произнеся:
— Слава Отцу, и Сыну, и Святому Духу!
Он шел всю ночь, подгоняемый отчетливым чувством, что времени у него осталось совсем мало. Вымотанный отчаянным суточным марш-броском, теперь он видел стены Троице-Сергиевой лавры, розовеющие в рассветных лучах ясного весеннего утра.
Дойдя на гудящих, онемевших ногах до ее ворот, которые были еще закрыты, он вновь опустился ниц и помолился. Узкая калитка в воротах отворилась. Из нее вышел охранник.
— Добрый день, батюшка, — поздоровался он с монахом.
— Храни тебя Господь! — ответил тот, не сдерживая радостной улыбки. — Я отец Алексий, из Оптиной пустыни. Совершаю паломничество. А архимандрит отец Гавриил мой духовник.
Услышав имя настоятеля лавры, охранник торопливо впустил гостя на территорию. Как только Алексий, пригнувшись, прошел сквозь тесную калитку, слезы выступили у него на глазах. Украдкой стерев их тыльной стороной ладони, он вспомнил то время, когда пришел он за покаянием и отпущением к отцу Гавриилу, что стал после его духовным наставником. Поселившись в съемной комнатенке в Сергиевом Посаде, почти год, день за днем, он истово молился, не пропуская ни одной службы. В беседах с отцом Гавриилом, что длились иногда часами, а иногда лишь несколько минут, будущий монах по капле добывал свое спасение, словно живительный нектар, воскресающий его душу. Сперва работая на подворье дворником и разнорабочим, через полгода стал он пономарем. И был им до того самого дня, пока не понял, что нет у него другого пути, кроме монашества.
Воспоминания о тех трудных и светлых днях, полных мучительного и сладостного очищения, разом окутали его, заставив замереть перед величием тех далеких времен. Очнулся он лишь тогда, когда охранник окликнул его, приглашая в трапезную. От предложенной еды отец Алексий отказался, ведь впереди его ждало причастие из рук духовника. Выпив лишь немного святой воды, он рухнул на резную лавку, что стояла во дворе. Он смотрел на купола храмов, вокруг которых неспешно кружили птицы, словно они тоже готовились к службе. Яркие, солнечные лучи обещали погожий день. Пригревшись в их тепле, монах лишь на мгновение прикрыл глаза, чтобы тотчас провалиться в долгожданный сон.