Из-под волос, пробравшись сквозь мокрые пряди, вылезла кожистая желтая шишка – то ли родовой нарост, то ли была оставлена чьим-то кулаком либо шкворнем, путник это почувствовал и какими-то суетливыми, испуганными движениями вновь замаскировал шишку под длинными липкими прядями.
Около колодца тем временем, побрякивая пустыми ведрами, висящими на коромысле, появилась молодка в сарафане с широкими лямками, в тапках-котах на босу ногу, ладная, свежая. Путник не выдержал, нахмурился:
– С пустыми ведрами? Охо-хо… Пути мне не будет!
– Что вы, дядечка! – звонко вскричала молодайка. – Разве можно с пустыми ведрами? Я не с пустыми… У меня в каждом ведре, – она качнула вначале одним крылом коромысла, опустив ведро, болтавшееся слева, потом другим крылом, показывая второе ведро, – по чуть-чуть воды налито, чтобы ведра не были пустыми… Специально!
– Специально, как же, как же… – захмыкал путник, стрельнул глазами в одну сторону, в другую и неожиданно, изловчившись, ущипнул молодайку за неприличное место.
Та даже задохнулась от невольного гнева, попунцовела, проворно сбросила ведра с коромысла и что было силы огрела путника коромыслом по спине.
– Ах ты, мерин проклятый!
У путника от удара даже захрустели кости, но он, вместо того чтобы заорать, вдруг лучисто улыбнулся, около светлых пронзительных глаз его образовались частые лапки морщин, и молодайка сникла, руки у нее опустились сами по себе – взгляд путника был гипнотическим, как у ужа, который нацелился полакомиться лягушкой.
– Пошли со мной, – пригласил путник молодайку, перевел взгляд на недалекий лес, розовый от небывалой жары, – я тебя причащать буду.
Молодайка покорно положила коромысло на землю и двинулась вслед за путником. Позже, когда у нее спрашивали, зачем же она это сделала – пошла с незнакомым человеком в лесные кущи, могло ведь случиться самое плохое, да оно, плохое, и так случилось: мужик тот испортил бабу, «снасильничал», теперь родится какой-нибудь упырь (бородатый, с шишкой на лбу и грязными ногами, как тот скороход, удалившийся в сторону Санкт-Петербурга) – молодайка округляла глаза и приподнимала плечи:
– Не знаю… Не в себе была. Все свершилось, как во сне. Но бабам, своим же, деревенским, она потом рассказывала восхищенно:
– Он со мной выделывал такое… такое… – У молодайки перехватывало дух, и она не могла отыскать нужное слово, чтобы дать точное определение, что же с ней выделывал чернобородый путник.
– Что же это было… такое? – любопытствовали бабы.
– Не знаю. Единственное – что он меня только к березе не привязывал, а так… Это сказка. – Молодайка снова округляла глаза, на губах у нее появлялась довольная улыбка, и она повторяла, словно бы не веря тому, что испытала: – Настоящая сказка!
– А если он тебя заразил чем-нибудь?
– Не-а!
– Почему так считаешь?
– Он беса из меня изгонял, заразить не мог. Сказал, что во мне поселился бес, который крутит, ломает мое тело по-всякому, и этого беса надо изгнать…
– Изгнал?
– Изгнал. – Молодайка сладко, так, что у нее захрустели кости, потянулась. – Ох, изгнал… Я так каждый день готова изгонять беса, оченно интересное это занятие.
– Смотри, надует тебя после этого обряда… Крикунчик родится.
На лице молодайки возникла легкая суматоха.
– Не должен. Этот мужик мне обещал: ничего не будет, только обряд.
– Вот после таких обрядов все и бывает, дура! Бабы оказались правы; через девять месяцев в семье молодайки появился лишний рот – родился мальчик, чернявый, коротконогий, с длинным червячьим телом, похожий на насекомое.
– Кого же он нам напоминает, а? – задумались бабы, придирчиво разглядывая младенца.
– Кого, кого… – Молодайка сердито надула губы. – Царя Гвидона!
– Не-а!
– А кого же?
– Во! Сороконожку! Точно! Напоминает сороконожку!
Но это будет потом, позже, а пока путник, зорко поглядывая по сторонам, приближался к Санкт-Петербургу, довольно щурился, считал шаги и, ощущая внутри иногда возникавший холодок, что-то опасное, неприятное, думал о том, что ждет его завтра, послезавтра, послепослезавтра, – вдруг его вытолкают в шею из блестящей Северной столицы либо еще хуже – пустят плавать ногами вперед по широкой реке Неве, – передергивал на ходу плечами и шумно вздыхал: «У-уф!»
Звали этого человека Григорием, фамилия его была Распутин, но это – новая фамилия, даденная совсем недавно и самому Гришке, и его отцу Ефиму за распутство, учиненное в сибирском селе Покровском, – Гришке за то, что перетаскал всех местных девок в лес, отцу – за способность пропивать в доме все: он даже стекла в окнах пропивал, вот ведь как, а когда подошла пора очередной переписи российского населения и выдачи новых паспортов, исправник наотрез отказал Распутиным в старой фамилия – их фамилия была Вилкины – и сказал, брезгливо топорща жесткие, как свиная щетина, усы:
– Какие вы Вилкины? Распутины вы, Рас-пу-ти-ны… Фамилия должна соответствовать сути. Понятно? А если будете возражать, – исправник, заметив, как напряглось Гришкино лицо, повысил голос и сделал шаг вперед, намереваясь взять Гришку за грудки, – в холодную посажу! На лед задом! Как рыбу!
Гришка поспешно отступил от исправника – от греха подальше, возражать они с отцом не посмели и из Вилкиных превратились в Распутиных.
Отношение к Распутиным в селе Покровском было пренебрежительное: отец пьет, пьет не просыхая, потом вдруг останавливается и начинает с похмелья долго и нудно размышлять о мироздании, о превратностях судьбы, о том, почему одни коровы бывают рогатые – с такими ухватами на голове, что к ним страшно подступиться, – а другие безрогие, комолые, и кто-то ведь этим занимается, одним коровам устраивает рога, а другим ничего; о том, отчего ползает червяк, не имеющий, как известно, ног, и почему лошадиные котяхи не тонут в воде, – сдвинутый отец какой-то, и сынок тоже сдвинутый…
Оба сдвинутые. Если отец, когда трезвый, хоть что-то старается сделать по хозяйству, то сынок иногда по трое суток не слезает с печи, лежит там, задумчиво шевелит пальцами ног, даже помочиться оттуда не спускается, еду на печь себе требует, утром, днем и вечером жрет жирную селедку с молоком. Когда ест – урчит по-кошачьи от удовольствия. Очень Распутин-младший полюбил селедку с молоком, называл ее лучшим на свете фруктом, лучшим овощем, продуктом гораздо полезнее сала.
Случалось, Гришку с отцом били, наставляли уму-разуму, но это не помогало – бить их было бесполезно: ни плети, ни розги, ни колы, вывернутые из изгородей, ни вожжи не могли исправить эту семейку.
В жены Гришка взял бабу полную, белощекую, с медлительной речью, тобольскую мещанку Прасковью Федоровну Серихину, по-деревенски если – Парашку, и очень скоро сгородил троих детей, двух дочек и одного сына. О Прасковье Распутиной мало что известно, пожалуй, отмечен только ее флегматичный характер да еще то, что она раньше в губернском «отеле» работала в номерах и скучающим постояльцам порою не отказывала в удовольствии, – вот, собственно, и все.
Гришка о славном прошлом собственной супружницы знал и, случалось, сек ее нещадно. Однажды он исчез из села и долго пропадал – не было его года полтора, а то и больше. Исправник против его фамилии уже поставил прочерк – все, дескать, отбыл раб Божий на вечное место жительства в другие края, и в Покровском Гришку начали потихоньку забывать, но оказалось – рано!
А Гришка все это время находился в путешествии, перемещался от одного монастыря к другому, жил в кельях вместе с монахами, пробовал молиться, но с суровой монастырской братией тягаться не сумел – их аскетизм и подвижничество были Распутину не по нутру, и он поднимался с места и двигался дальше.
Так он добрался до Святой земли, до Иерусалима.
Вынес он оттуда чувство восторга, некой громкой, очень торжественной внутренней песни и… причастность ко всему, что на Святой земле имелось.
Как-то в Киеве, в одном из подворий, на него обратили внимание две особы, принадлежащие к императорской семье: <см. Комментарии Стр. 16…две особы, принадлежащие к императорской семье…>
Анастасия, супруга великого князя Николая Николаевича, и ее сестра Милица, супруга великого князя Петра Николаевича.
Сестры увидели, как жилистый, заросший черной цыганской бородой человек колет дрова – отчаянно хакает, вскрикивает, плюет на колун, было в его движениях что-то колдовское, таинственное, бесшабашное.
– Вот так наши предки рубили своих врагов, – заметила одна сестра другой.
– Увидев, что на него смотрят две знатные дамы, Распутин аккуратно отложил топор в сторону и низко им поклонился.
Это сестрам понравилось. Не разговориться, не расспросить этого человека о житье-бытье было нельзя; в монастырях все считаются равными и часто бывает не важно, кто с кем разговаривает, здесь вели себя на равных и человек из королевской семьи, и простой обыватель, занимающийся починкой сапог на Андреевском спуске либо же прямо за воротами Михайловского монастыря, на зеленой лужайке.
Переговорив с Распутиным, сестры пригласили его к себе на чай – он им приглянулся тем, что был из народа: наступала та самая пора, когда верхи тянулись к низам, смыкались с ними, гордились, если хождение в народ удавалось, – приглянутся тем, что, оказывается, дважды пешком ходил на Святую землю, там, что умел очень складно и легко говорить.
Наверное, здесь и была допущена некая историческая ошибка, в результате которой Распутин из обыкновенного сибирского мужика, привыкшего босиком ходить по земле, а по нужде забираться в ближайшие лопухи, превратился в некоего негласного повелителя царской семьи.
Сестры еще несколько раз встречались с ним на михайловском монастырском подворье, пытаясь разобраться в этом человеке, понять, что же в нем такого притягательного есть? Ни Анастасии, ни Милице не пришло в голову, что они имеют дело с обыкновенным человеком, наделенным гипнотическими способностями, а все остальное – разговоры про святость, про Бога, про земли, на которых этот человек побывал, про монастыри и знаменитых монахов – это наносное, идущее больше от расчета, чем от действительной веры.
Но человек этот умел заговаривать боль, останавливать кровь и лечить разные болезни.
Как-то вечером при свете тусклой керосиновой лампы-семилинейки Милица Николаевна спросила Распутина, знаком ли он с такой болезнью, как гемофилия?
Распутин первый раз в жизни слышал это слово, но тем не менее ответил утвердительно:
– Да!
И хотя взгляд Распутина был тверд, смотрел он прямо, Милица усомнилась в том, что тот знаком с этой редкой и непонятной болезнью. Спросила:
– Вы знаете, что такое гемофилия?
– Это… это, когда кровь бежит, бежит и не останавливается. Человек вообще может умереть, если у него не остановить кровь. Так ведь?
Распутин попал в точку.
– Так, – сказала Милица. – А чем она лечится?
– Травами, только травами. – Распутин назвал несколько трав, которые не были известны ни Милице, ни Анастасии.
– А у нас под Санкт-Петербургом, в лесах наших, они есть?
– Есть, только, может быть, называются по-другому.
– А кроме трав… никакая фармакология разве не способна помочь?
Слово «фармакология», так же как и «гемофилия», озадачило Распутина, лицо у него на миг подобралось, словно великая княжна произнесла что-то неприличное, но Распутин умел быстро ориентироваться в любой обстановке, ничто не сбивало его с толку – Гришку, которого вскорости стали именовать «старцем», вообще невозможно было сбить с толку, он с невозмутимым видом наклонял голову:
– Только трава, и больше ничего. Трава – единственное и главное лекарство.
Милица Николаевна говорила что-то еще, но Распутин не слушал ее, когда же она замолчала, поинтересовался вежливо, будто бы думал о чем-то своем, высоком:
– А что, кто-то из близких болен этим самым… ну, когда кровь не останавливается?
– Болен Алексей Николаевич, – чуть помедлив, сказала Милица Николаевна, – цесаревич, наследник престола.
Распутин на слова «цесаревич» и «наследник престола» никак не среагировал, будто бы и не слышал их, расправил рукою черную бороду.
– Если надо – помогу… Как же не помочь?
– Но для этого нужно приехать в Питер.
– Прибуду, – пообещал Распутин, считая, что приглашение в царскую семью он уже получил. – Раз надо самому батюшке-наследнику – я обязательно прибуду.
И вот он шел в Питер. Но не весь путь он одолевал пешком – и без того ноги сбиты, обувь горит, будто в костер попадает, – до Москвы он доехал на поезде и от Москвы до Питера половину одолел на поезде, а вот дальше пошел пешком, считая, что таким способом он привлечет к себе внимание, а главное – усилит свою святость.
Через день он был в Санкт-Петербурге – чопорном, блестящем городе, подавившем Распутина своей красотой, ровностью улиц, распаренной гладкостью мостовых, где все камешки уложены так ровно, что хоть линейкой замеряй, обилием белых колонн и пилонов на домах, лихими извозчиками, стремительно, будто ветер, носящимися по Питеру, – не приведи Господь попасть такому под колеса: мигом сомнет, раскатает в блин, извозюкает конским навозом, да еще хозяин от всей души огреет кнутом.
Извозчиков Распутин стал бояться с первых часов пребывания в Санкт-Петербурге. Но еще более извозчиков он боялся генералов, которых в Питере насчитывалось более чем в каком бы то ни было другом российском городе. Разинув рот, на углу одной из нарядных улиц он загляделся на то, как генерал переводит через мостовую трех длинноногих, длинномордых диковинных гончих собак, и получил от генерала удар по зубам.
– За что? – вскричал, задохнувшись от боли, Распутин.
– А чтоб впустую не пялился, – добродушно ответил генерал. – Не положено.
Генералы – это не извозчики, генералы – стать особая, Распутин еще не раз в своей яркой жизни будет получать зуботычины от генералов.
Был даже случай, когда он от одного генерала даже спрятался под чугунной скамейкой Летнего сада и сидел там до тех пор, пока генерал – седенький, неторопливый, добродушный, со старческой одышкой и пушистыми, вышедшими из моды бакенбардами пушкинской поры – не одолел всю садовую, заставленную мраморными бюстами аллею.
А генерал совершал свой проход долго, у каждой скульптуры останавливался, внимательно читал название, восхищенно причмокивал губами, откидывался назад, чтобы скульптуру можно было оценить как бы со стороны, отойдя от нее, снова приближался и с удовольствием разглядывал мраморное творение. Распутин, сидя под скамейкой, скрипел зубами:
– И чего это он так медленно ноги по земле волочит? Будто смерть! А?
Произошло это вскоре после того, как на квартире у Распутина появился один важный генерал в шинели с малиновой подкладкой, вежливо поинтересовался у хозяина:
– Григорий Ефимович Распутин – это, простите, вы будете? – И когда Распутин, неожиданно ощутив себя важным, напружинив грудь, подтвердил, генерал, не произнося больше ни слова, коротко и умело, будто кулачный боец, развернулся и сделал то, что сделал с Распутиным генерал, переводивший через улицу гончих собак, – съездил, как принято говорить в народе, по зубам.
Распутин, задавленно охнув, отлетел к стене, больно приложился лопатками и задом к мебели, генерал же неторопливо отряхнул руки и вышел из квартиры.
Впоследствии Распутин узнал, что он увлекся любимой женщиной генерала и тот решил проучить «старца». После этого Распутин стал не на шутку бояться людей в генеральской форме и до конца дней своих не сумел одолеть эту робость.
Вскоре Распутин оказался в царской семье, робея, боясь дышать, поскольку рядом находились царь – невзрачного сложения подтянутый человек с добродушно-спокойным выражением лица – и статная синеглазая царица, осмотрел наследника – обычного, как ему показалось, мальчишку, непоседливого, не знающего еще, какое место ему будет уготовано в Российской империи, спросил тихо, покашливая в кулак:
– Скажи, маленький, а вот сейчас, в эту минуту, тебя что-нибудь беспокоит?
– Голова немного болит, – ответил мальчишка, – а так ничего.