– Съезжу в город, – сказал он дежурному по «дачке». – Зайду в горком партии и обратно, но, может быть, и загуляю.
– Ну да, – серьезно кивнул краском Чуднов, обстоятельно скручивавший из газетного обрывка приличных размеров козью ножку с ядреным украинским самосадом. – Вам только в шалман и по бабам.
– Так и я о том же, – хмыкнул Кравцов. – Прощевай, товарищ Чуднов. Не поминай старика лихом.
– Много не пейте, – напутствовал его между тем краском, физиономия которого едва ли не из чугуна сваяна, – и бабе своей определенно накажите, чтобы по-верховому перлась, а то, не ровен час, откинетесь от усердия, и все.
– Я учту, – кивнул Кравцов и вышел из дома.[3]
Колядного он не заметил, но это не являлось доказательством «присутствия отсутствия». Однако так или иначе, лучше идти и «что-то делать», чем сиднем сидеть и ждать, пока товарищ Эдельвейс сопоставит простые истины и решит, что нет человека, нет проблемы.
Фраза неожиданно заставила задуматься. Она звучала, как цитата из книги, но вот из какой, Кравцов вспомнить так и не смог. Зато в ходе поисков напоролся еще на пару фраз, которые ему скорее понравились, чем наоборот.
«Ничего личного», – звучало лаконично и со смыслом.
«Я сделал ему предложение…» – а вот это стоило обдумать. И притом самым тщательным образом.
«А куда он денется?» – мысленно пожал плечами Кравцов, подходя к конечной остановке трамвая.
С апреля месяца восстановили движение восемнадцатого маршрута до Восьмой станции Фонтана. Кравцов в этой жизни на трамвае еще не ездил, но знал, что на линии бегают четырехосные «пульманы» производства бельгийской фирмы «Нивелис», и имел при себе четыре разовых билета, приобретенных его «организацией» с двадцатипятипроцентной скидкой. Впрочем, денег Кравцов за билеты – хоть со скидкой, хоть нет – не платил, так получил. Задаром. Вместе с усиленным пайком и пропуском.
На круге Максим Давыдович простоял почти полчаса. Небо – чистое, солнце жарило, похлеще товарища Троцкого на митинге. Только пыльно и жарко, но тощая плоть Кравцова, едва обтягивающая сухие, словно мощи святых, выставляемые в церквах, кости, тепло почти не впитывала и еще хуже сохраняла. Временами его знобило даже на такой жаре и в тяжелой шинели. Вероятно, и выглядел он не слишком хорошо. Во всяком случае, скопившиеся перед прибытием трамвая обыватели попридержали прыть и дали «увечному воину» почти беспрепятственно залезть в вагон и сесть на одну из деревянных лавок, установленных поперек вагона.
– Неправильно сел, мил человек, – сказал дядька в канотье. – Этот поезд не идет в Ланжерон.
Он подмигнул Кравцову и, перекинув спинку сиденья, усадил командарма лицом по ходу движения.
Кондуктор дернул за веревку. Прозвенел колокольчик, и вагон тронулся.
– Далеко собрались? – поинтересовалось канотье.
– До Александровского участка, – улыбнулся Кравцов, предвкушая продолжение.
– Так это, знаете ли, через весь город. А вы, извините за вопрос, не из местных?
– Нет.
– Так я вам сейчас расскажу за нашу Одессу! – радостно сообщил дядька и тут же перешел к делу: – Эта дорога на Аркадию. Но вы ведь не знаете, что такое Аркадия, или все же да? Вот в том доме, вот в том, том – с мансардой – жил раньше Майорчик… Не слышали?
Не слышал. Читал глазами. Будда, Валдис Будрайтис – оперработник Особого отдела Восьмой армии – составил довольно-таки подробное досье на людей, замешанных в убийстве Моисея Вольфовича Винницкого. Была в том уголовном деле и справка на Мейера Зайдера по кличке Майорчик, служившего адъютантом командира 54-го имени Ленина Советского революционного полка…
– Большой человек! – говорил между тем добровольный гид. – Говорят, у самого Котовского…
Котовский вроде бы дружил с Япончиком. Будрайтис считал, что дело не только в том, что они вместе сидели в тюрьме. Особый отдел располагал многими интересными фактами из биографии комбрига.
«Комкора, – поправил себя Кравцов. – Теперь он на корпусе. А интересно бы узнать, где нынче находится та папочка?»
Но сейчас Кравцова живо интересовал совсем другой вопрос. Знал ли товарищ Колядный о существовании этого самого дела и, если знал, догадывался ли, что Кравцов тоже читал собранный Будрайтисом материал?
Смерть Япончика была совсем не так проста и незатейлива, как рассказывали потом. Однако Кравцов доподлинно знал, что Никифор Урсулов не сам придумал расстрелять комполка Винницкого. Но бог с ним, если все еще жив. Дело в другом. В кровавом следе, протянувшемся через всю эту историю. Стрелял Урсулов, выполняя приказ то ли Подвойского, то ли Котовского. Но Будрайтис был уверен, интересы коммунистов и анархистов в этом конкретном случае сошлись. Речь, как прокуковала одна разговорчивая «кукушка», шла о больших тысячах, возможно, и миллионах в золоте и валюте. Хотя существовала и другая версия: Япончик просто слишком много знал, а кое-кто – тот же Котовский – уже начал подчищать биографию, готовясь войти в «новый светлый мир» совсем не тем человеком, каким был при «проклятом царизме». И вот Япончик застрелен, отпет в Одесской хоральной синагоге и похоронен на еврейском кладбище. Зачем же примчался в Одессу комиссар полка Фельдман? Почему потребовал вскрыть могилу? Что он ожидал там увидеть? Этого Будда узнать не смог. Секретаря Одесского Совета Сашу Фельдмана убили на Привозе налетчики, мстившие за смерть своего «короля». Такова была официальная версия. Фельдман прибыл в Одессу осенью девятнадцатого по заданию штаба Махно, был опознан на базаре и убит бандитами. Позже именем комиссара – видного украинского анархиста – назвали Приморский бульвар. Вот только стрелял в Фельдмана не какой-нибудь паршивый налетчик, а бывший подпоручик Стецько – известный в то время как отчаянный боевик анархистской дружины Эдельвейс. Стрелял он, а свалили на бандитов. Но Будда много чего тогда раскопал, и не все это исчезло вместе с Особым отделом расформированной армии. Кое-что твердо запечатлелось в больной голове бывшего командарма. И было среди этого «кое-чего» много такого, что и сейчас – и даже без документов – могло стоить Стецько, так быстро сменившему фамилию и партийную ориентацию, головы. Разумеется, он мог работать в ЧК или быть оперативником Региступра[4], но крепло у Кравцова подозрение, что это не так. И, следовательно, Эдельвейс оставался «открыт для предложений, от которых невозможно отказаться…». Никак, нигде и никогда!
К тому времени, как Максим Давыдович добрался до горкома; перевалило за два пополудни. Тем не менее Кравцов все еще был жив, а инструктор Кайдановская оказалась – по крайнему случаю, как выяснилось чуть позже, – на месте.
– Здравствуйте, товарищ Кайдановская, – сказал Кравцов, входя в кабинет.
– Максим Давыдович?! – вскочила из-за стола женщина, но выражение ее лица говорило скорее об удивлении, чем о радости. Впрочем, чего еще мог ожидать Кравцов? Если он и был когда-то видным мужчиной, то времена те давно миновали.
– Помешал?
– Да нет! Что вы! – она явно искала взглядом ордена на груди, да и нашивки какие-нибудь, наверное. Однако ни того, ни другого Кравцов пока не носил.
– У вас есть сейф? – спросил он, проигнорировав немой вопрос и переходя прямо к делу.
– Сейф? – удивилась Рашель Семеновна.
– Ну да, сейф, – кивнул на стоящий в углу несгораемый шкаф Кравцов. – Мне, видите ли, один документ надо бы в надежном месте сохранить, а сейфа у меня нынче нет.
– А что за документ? – озаботилась вдруг инструктор Кайдановская. – Если…
– Ничего, что могло бы вас скомпрометировать, – перебил ее Кравцов. – Слово коммуниста. Верите?
– Ну…
– Это мое завещание, – сказал тогда Кравцов, протягивая Кайдановской запечатанный сургучом пакет.
– Завещание? – подняла брови женщина.
– Вроде того, – кивнул Кравцов. – Но читать его пока не надо. В смысле, пока я жив.
«А потом и вовсе незачем…»
Это был всего лишь «риторический жест». Попытка создать условия, чтобы, говоря со Стецько, чувствовать себя увереннее. На самом деле на трех листочках плохой писчей бумаги была изложена краткая версия «материалов Будды», и одному богу известно, сколько еще таких историй припрятано в сейфах, тайниках и нычках здесь, в Советской России, и там, за ее кордонами. За плечами у многих ныне здравствующих товарищей оставались годы подполья, революция и гражданская смута, и много чего такого, что, как говорится, только война спишет. Но спишет или нет, это ведь вопрос случая, не так ли?
Комментарий
Совершенно очевидно, что «погиб» командарм Кравцов еще в ходе боев против Белой армии генерала Деникина в марте 1920 года, а пока он пребывал без сознания, РККА успела разгромить войска борона Врангеля и захватить Крым. Отгремела советско-польская война. Провозглашена Хорезмская народная республика. Образована Бухарская народная советская республика. Пали буржуазные республики Азербайджана, Армении и Грузии. Вспыхнул и подавлен Кронштадтский мятеж. Прошел Десятый съезд ВКП(б).
Персоналии[5]
Берзин, Ян Карлович (Петерис Янович Кюзис, 1889–1938) – советский военный и политический деятель, один из создателей и руководитель советской военной разведки, армейский комиссар 2-го ранга (1937).
Восьмая армия – сформирована приказом РВСР от 26 сентября 1918 года, переформирована в марте 1920 года в Кавказскую трудовую армию. В феврале – марте 1920 года под командованием Г. Я. Сокольникова участвовала в разгроме войск Деникина, захватила Кубань, Новороссийск.
Гай, Гая Дмитриевич (1887–1937) – советский военачальник, участник Гражданской войны.
Гиттис, Владимир Михайлович (1881–1938) – полковник Царской армии, советский военачальник, командовал фронтами во время Гражданской войны, комкор (1935).
Егоров, Александр Ильич (1883–1939) – советский военачальник, один из первых маршалов Советского Союза (1935).
Корк, Август Иванович (1887–1937) – подполковник Царской армии, командующий армиями в период Гражданской войны, командарм 2-го ранга (1935).
Лашевич, Михаил Михайлович (1884–1928) – российский революционер, советский военный деятель, участник левой оппозиции. Член РСДРП с 1901-го. Член ЦК в 1918–1919 годах. Член РВСР, входил в состав РВС ряда армий и фронтов, в том числе Южного фронта, командующий ряда армий.
Серебряков, Леонид Петрович (1888–1937) – член РСДРП(б) с 1905 года. С лета 1917 года – член и секретарь Московского комитета партии. В 1919–1920 годах – секретарь Президиума ВЦИК и одновременно член Реввоенсовета Южного фронта и ЦК РКП(б). Был начальником Политуправления РККА. С 5 апреля 1920 года по 8 марта 1921 года – секретарь ЦК РКП(б). С 1921 года работал в НКПС РСФСР (СССР). Сторонник левой оппозиции.
Сокольников, Григорий Яковлевич (1888–1939) – советский государственный деятель. Член РСДРП(б) с 1905 года. Член ЦК РСДРП(б) (1917–1919 и 1922–1930), член Политбюро ЦК РСДРП(б) (октябрь 1917), кандидат в члены Политбюро (1924–1925). В гражданскую войну член Реввоенсовета 2-й и 9-й армий Южного фронта. В 1920-м – командующий Туркестанским фронтом. С 1922 года заместитель и позже народный комиссар финансов, провел знаменитую денежную реформу, ввел в оборот золотой червонец. Принадлежал к левой оппозиции.
Уборевич, Иероним Петрович (1896–1937) – советский военный и политический деятель, командарм 1-го ранга (1935).
Глава 2
…Никогда не поздно
Весна прошла. Наступило лето. Жара, пыль. Но дела, имея в виду здоровье, как ни странно, пошли на лад. Не обремененный заботами, Кравцов вволю спал, питался сносно, а то и вовсе хорошо, писал обзоры на военно-теоретические темы, гулял и вскоре начал даже плавать. В былые годы он не просто умел держаться на воде, но и слыл настоящим спортсменом. Неву, помнится, переплывал, хотя это и не Волга. И в Италии неоднократно ездил к морю. После пресной и мелководной Балтики соленая вода в свое время сильно удивила Кравцова, но теперь он буквально блаженствовал, «растворяясь» в теплом физиологическом растворе черноморского разлива. Одна беда – большую часть времени сильные течения не давали морю достаточно прогреться, и Кравцов изрядно мерз. И это уже было отнюдь не удовольствие, но стимул к активной физической работе. Вот Макс Давыдович и плыл. Как и сколько мог, а возможности, увы, оставляли желать лучшего.
Однако постепенно мясо нарастало на костях, и тут и там начинали оформляться к вящему удовольствию хозяина всевозможные бицепсы и трицепсы, так что заметивший это Кравцов тут же поспешил придать стихийному процессу необходимые направление и осмысленность. Зарядочка по утрам, пробежки, стрельба из нагана, пешие прогулки и ежедневные заплывы сделали свое дело. Организм окреп, и повышенного пайка стало не хватать. Пришлось пустить в ход денежное содержание. Наличности у Кравцова было немного: оклад содержания красных командиров был и так невысок, да и то сказать – не оклад, а слёзы – по большей части выдавался натурой: крупами, картошкой, салом, ржавой селёдкой. Но, с другой стороны, Кравцов не был обременен ни семьей, ни поисками жилья. Он вполне мог позволить себе изредка прикупать на оставшиеся гроши кое-что из съестного у крестьян и содержавших приусадебное хозяйство одесских обывателей. Немного овощей и фруктов, вяленую рыбу, вино из-под полы – сухой закон на дворе, белый хлеб и самосад… Вроде бы и немного, но нелишне. Отнюдь нет.
И вот однажды утром, дело было в середине июля, Кравцов встал как всегда спозаранку – солнце только-только показалось над обрезом морского горизонта. Поприседал да поотжимался, «перекрестился» пару-другую раз пудовой гирей, пробежался по холодку до пустынного пляжа, окунулся не без удовольствия, поплавал и, пробежавшись в обратную сторону, то есть в гору, вернулся на «дачу».
Солнце уже стояло высоко. Воздух прогрелся, хотя настоящая жара еще не наступила. Кравцов сполоснулся холодной пресной водой, благо в заросшем саду за домом имелась настоящая действующая колонка. Артезианская вода не прогревалась и днем – в самое пекло, – а уж по утреннему времени могла и мертвого с одра поднять. Кравцов облился раз-другой, покряхтывая и матерясь сквозь зубы, обтерся, побрился и, как чуял, надел свежее белье и чистую форму: синие кавалерийские галифе, высокие сапоги и френч французского покроя. Перетянулся поясным и плечевыми ремнями, чтобы чувствовать себя не «абы кем», поправил, чуть сдвинув на поясе кобуру с наганом, привинтил ордена, воспользовавшись заранее пробитыми и обметанными ниткой дырочками на левой стороне гимнастёрки, и с чувством «пролетарской» гордости взглянул на себя в зеркало. Из мутной серебристо-ржавой мглы на Кравцова глянул высокий худой военный. Подтянутый, коротко стриженный, справный. На висках седина, над высоким лбом тоже, но глаза смотрят твердо, сухое лицо выражает решимость.
«Недурно, – решил Кравцов, изучив доступные восприятию детали. – Вполне».
Он спустился в «залу», служившую «дачникам» столовой, получил у повара – время завтрака только-только подошло – тарелку с ячневой кашей, три приличных по размеру ломтя ноздреватого и как бы влажного черного хлеба и худосочную сельдь едва ли в длину своей ладони. Налил из титана полулитровую кружку кипятка с морковной заваркой и сел за стол. Еда ушла быстро. Даже ржавая селедка, в которой больше соли, чем рыбы, закончилась раньше, чем Кравцов успел насытиться. Но он не отчаивался. Сегодня голодным ходить не придется. Бывший командарм наполнил кружку по новой, пожелал всем хорошего дня и ушел к себе – работать над очередным опусом. На этот раз он писал записку о милиционных формированиях. Не то чтобы на эту тему много написано, но кое-какой опыт имелся и во Франции, и в Североамериканских Соединенных Штатах. Да и у самого Кравцова после прочтения книги Тодорского «Год с винтовкой и плугом» появились неожиданно крайне интересные мысли о резервистах мирного времени. Возникало ощущение, что где-то он уже такое читал или слышал, вот только где, как бывало с ним уже неоднократно, вспомнить не мог. Приходили в голову какие-то глупости, что-то связанное с евреями[6], но при чем тут евреи и вовсе без чекушки не разберешь. А на дворе сухой закон, и до «рыковки»[7] еще, почитай, три года ждать, да и та, как бы не тридцатиградусная…