Агафонкин и Время - Радзинский Олег Эдвардович

Олег Радзинский

Агафонкин и Время

От автора

Совесть (а также статья 150 Гражданского кодекса РФ) требует от меня определенных пояснений относительно возможных совпадений персонажей данной книги с реальными прототипами.

Поясняю: все персонажи – реальные люди и названы настоящими именами, кроме двух – Владимира Владимировича Путина и Владислава Юрьевича Суркова. Эти двое – вымышленные характеры, и любое совпадение с настоящими людьми, носящими те же имена, – случайно и непреднамеренно.

Снова от автора

Тетрадь лежала отдельно от других экспонатов маленького музея – небольшая комната в деревянном бараке, где местные люди решили хранить память о бывшей здесь однажды больнице для прокаженных. Вокруг, обступив покинутые дома, стояла вилюйская тайга, светлая от песчаной почвы и облетевших по осени берез.

Тетрадь называлась “ATTACHE СИАМ”: странное, манящее имя. Почему никто не заметил ее прежде? И почему никто не заметил даты изготовления – 2014 год?

Все б ничего, да только год был 2009-й. Конец сентября.

Наталья Васильевна, управлявшая музеем в свободное от работы медсестрой время, сообщила, что тетрадь нашли в железной китайской шкатулке, нынче стоявшей на верхней полке среди других важных предметов, когда ломали старые бараки.

– Из больных, должно быть, кто-то записи вел, – пояснила она. – Мы посмотрели – поздние записи. Шкатулка ценная, а тетрадь – так…

Она полистала исписанную мелким косым почерком тетрадь и, заново не найдя в ней ничего интересного, отдала мне:

– Возьмите, если нужно.

Вечером в комнате, которую я снимал у старой русской женщины, однажды занесенной судьбой в якутскую глушь и оставшейся в этой светлой тайге, я открыл бордовую тетрадь, изготовленную через пять лет московской типографией КЕМ, и прочел начальную запись:

Так я нашел Тетрадь Олоницына, а вместе с ней и странную историю, в которую боялся поверить. Кроме самого Олоницына и оставленной им в старой китайской шкатулке с изогнутыми, словно испуганные ящерки, иероглифами бордовой тетради мне в работе над книгой помогли многие люди. Главных из них я хотел бы поблагодарить.

Мудрого и доброго Константина Воробьева – всеобщего ангела-хранителя, палочку-выручалочку, который, несмотря на загруженность важными государственными делами, помог организовать мое путешествие по Якутии.

Моих якутских друзей – Никиту Аржакова и поехавшую со мной в вилюйскую тайгу Яну Поскачину, переводившую рассказы стариков о былом времени. Другого моего друга, вилюйского патриота Якова Ильина, терпеливо отвечавшего на бесчисленные вопросы и помогшего отыскать информацию, считавшуюся безнадежно утерянной.

Всех живущих и работающих в бывшей Колонии Прокаженных Аhаабыт Заимката в поселке Сосновка Вилюйского улуса Республики Саха – больных и здоровых. Особенно хочу поблагодарить директора музея Вилюйского лепрозория Наталью Николаеву и моего проводника по вилюйской тайге Николая Николаева.

Моего другого проводника – Джэгэлкэта, без чьей помощи я бы не нашел пути через Хэнтэйские горы и урочище Делуун-Болдог к священной горе Бурхан-Халдун в Монголии, где родился и был похоронен Чингисхан (хотя Олоницын, как мы увидим, считал, что это не так).

И, наконец, мою жену Лену, разделившую со мной четыре года работы, терпеливо выслушивавшую мои мысли, страхи, сомнения; ей и посвящена эта книга. Без нее я бы не справился.

Книга началась с Тетради Олоницына. Он такой же, как и я, автор и, стало быть, имеет право на собственное предисловие.

Слияние рек Чикоя и Хилок, день 6-й месяца Хурам-сар, 1184 год (наверное)

Осень, которой я повстречал Агафонкина, тянулась бесконечно долго, не решаясь остудиться, заснежиться и стать зимой. Минуло два месяца, как я приехал в Москву из якутского городка, где прожил до двадцати шести лет и откуда бежал поздним летом 2012 года, когда по утрам земля начала твердеть от ранних заморозков. Якуты, приезжавшие в город из маленьких, раскиданных по тайге алаасов запастись к долгой зиме, когда товар начнет приходить с перебоями (а бывало, не возили и по месяцу), принялись пьянствовать более обычного, и жизнь моя – и до того безрадостная – стала и вовсе невыносима. Кроме того, а, возможно, это и было главным, я знал, что никогда не найду Л.: она ушла навсегда. Потому в один день поздним летом я решился бежать в Москву.

Там я и повстречал Агафонкина и стал участником удивительных событий, что скорее всего мне привиделись, потому что признать их правдой решительно невозможно, как невозможно признать правдой якутские сказания про абаасов – небесных демонов, некогда кравших наших девушек (хотя кто знает?). До сих пор, глядя вокруг, я не могу поверить, что все это произошло.

Происходит.

Будет происходить?

Я решился начать эту тетрадь, пряча ее от посторонних глаз, когда поверил, что Агафонкин не вернется.

Я встретил его в Доме ветеранов сцены на Шоссе Энтузиастов, куда – по приезде в Москву – устроился санитаром и по совместительству уборщиком. Платили мало, но дали комнату для проживания, что – при московских ценах на жилье – было важнее денег. Зарплату я экономил почти всю, поскольку питался вместе с пенсионерками в небольшой столовой три раза в день. Их разговоры о былом времени текли мимо меня, как мелкая лесная река, которую перешел и забыл.

В Доме ветеранов сцены – ДВС – обитали старухи, свезенные из провинциальных городов. Столичных содержалось мало; видно, дети их были богаче и могли дать им умереть дома. А может, столичные актрисы имели совесть и умирали молодыми. Или, наоборот, жили молодыми вечно, как Мэрилин Монро.

Стариков не было ни одного. Актеры, должно быть, не доживают до старости.

Забыл сказать: я – поэт. Хотя в то время работал санитаром. Должность поэта трудно найти, особенно иногороднему. И особенно трудно найти должность поэта с предоставлением жилья.

Вторым санитаром в моей смене был москвич – Алексей Агафонкин.

Часть первая

Линия Событий

Глава первая

ЛенинградБасковпереулок-17мая1963года10:16

Сегодняшняя Доставка не нравилась Агафонкину. Ему было тревожно, словно он делал плохое, за что могут наказать, и скорее всего накажут. Как предчувствие мигрени, что проклевывается слабой пока головной болью, ждущей своего часа, чтобы превратиться в сверлящую мозг дыру у левого виска, куда – словно вода в раковине – закручивающейся воронкой утекут радость и простота существования. Так и агафонкинская тревога: предощущение, в котором прорастала горечь уверенности – быть беде. Непременно быть.

В двух кварталах к востоку начинался Литейный – с большими домами, старыми облупившимися особняками вымершей на чужбине русской аристократии и гулкими трамвайными линиями. Шума Литейного в тихом Басковом переулке слышно не было, и все же Агафонкин ощущал текущую оттуда оживленность большой улицы – непрерывный гул, мерный рокот, словно непрестанно работающий вдали мотор. Все это, конечно, существовало только в его воображении, оттого что до Литейного было идти и идти: сначала до Маяковского, затем до Короленко, свернуть на Некрасова, и уж оттуда можно было выйти на Литейный проспект. Агафонкин хорошо знал эти места, хотя раньше здесь не бывал. Он всегда внимательно изучал карту, перед тем как выбрать Тропу.

“Какое литературное место, – подумал Агафонкин. – Какие улицы – Маяковского, Короленко, Некрасова. В таком районе наш мальчик мог бы стать литератором. Но не стал, – вздохнул Агафонкин, – а вместо этого пошел работать на Литейный, дом 4”.

Сам район назывался Канал Грибоедова. Это Агафонкин тоже помнил.

Он решил не заходить во двор – находится еще. Он знал, что будет часто здесь бывать.

Во дворе же дома 12, куда решил не заходить Агафонкин, тем временем пузырилась местная жизнь. Маленькие, дошкольного возраста дети гоняли незлобных кудлатых собак, собаки пытались поймать облезлых кошек, старики в пахнущих долгой службой пиджаках и кепках сидели на крепких самостроенных лавочках, наполняя сырой воздух дешевым табачным дымом и неторопливой матерной речью, а тетки в наскоро повязанных платках и стареньких домашних халатах выносили ведра на помойку, распугивая рыскающих там крыс, и над всем этим в белесом чухонском небе висело бледное ленинградское солнце, что светило, да не грело.

Стоял холодный и сырой питерский май, переходный месяц от зимы к лету, когда неяркий в этих широтах солнечный свет начинает скапливаться, удерживаясь в небе, борясь с наступающей вечерней тьмой, и позже – в июне – белые ночи, разведенные мосты, Медный всадник, гуляющие по полутемному городу пары, поцелуи на лавочках, стихи и то особое петербургское состояние между светом и тьмой – неясность, зыбкость, ожидание, которым так гордится город. “По сути же, – думал Агафонкин, – никаких белых ночей нет; просто сумерки на время захватывают пространство ночи. Полуфабрикат тьмы. А романтики вокруг развели… Умелый питерский маркетинг: наши сумерки как никакие другие – длятся до утра. Только у нас – победа света над тьмой. На три недели в году”.

Двор дома 12 был двор особенный, известный окрестной шпане и криминалу постарше как проходной. Он удобно лежал на пути от Некрасовского рынка к подвалам-лабиринтам Саперного переулка. Агафонкин, впрочем, в подвалы не собирался: его ожидала Доставка, ответственное дело. Он повернул от двора дома 12 и пошел на запад, к зданию школы 193. Идти было пятьдесят два метра.

Агафонкин подготовился к Доставке и мало отличался от советских прохожих 63-го года. Он был одет в темный болоньевый плащ и угольного цвета костюм из дакрона. Агафонкин не мог понять любви советского населения 60-х к искусственным материалам, но признавал их практичность: легко стирается и мало мнется.

Отправитель настоял на узком сером галстуке на резинке с ненавязчивым бордовым узором. “Такие тогда носила фрондирующая интеллигенция, Алексей Дмитриевич, – объяснил Отправитель. – Уж поверьте мне”. У Агафонкина не было выхода, и он поверил. Хотя и не понял, отчего должен походить на советскую фрондирующую интеллигенцию 60-х.

“Гагарин уже два года как слетал, – вспоминал Агафонкин, шагая к дому 8 по Баскову переулку, где находилась школа Адресата. – Что там еще, какие памятные вехи? Олимпиада в Токио? Нет, это через год. Надо будет потом еще почитать”.

Он свернул к школе. Большая перемена, как и сказал Отправитель, была в полном разгаре. В школьном дворе, словно песчаный вихрь, клубилась однородная масса мальчиков – хаотичное шумное броуновское движение скучных серых суконных форм. Девочки в шоколадных платьях и черных передниках собирались стайками – косички и хвостики, белые банты. Лица детей мелькали и казались Агафонкину одинаковыми.

“Ну, где же ты? – спрашивал себя Агафонкин, вглядываясь в снующих по школьному двору мальчиков. – Перемена скоро закончится, и где тебя искать?”

Агафонкин, понятно, лукавил: он мог найти Адресата в любой момент и в любом месте. Он просто не хотел застревать в Ленинграде 1963 года на целый день.

Агафонкин остановил пробегающего мимо мальчика, по размеру – ровесника Адресата.

– Постой-ка, – сказал Агафонкин. – Ты из какого класса?

– Из пятого, – сглотнул мальчик. Левое ухо у него топорщилось больше правого, словно кто-то его за это ухо тянул. Возможно, так оно и было. – Чего вам, дядя? Ищете кого?

– Из пятого, – повторил Агафонкин. – Это нам подходит. Тебя как зовут?

– Сережа, – снова сглотнул мальчик. – Серега Богданов. Агафонкин назвал имя Адресата.

– Знаешь такого?

– Вовчика? Да это друг мой лучший, – поделился Сережа Богданов. Он посмотрел на Агафонкина и забеспокоился: – А вы, дядя, откуда? Не из милиции?

– Нет, Сережа, я не из милиции, – ответил Агафонкин. – Я с его отцом работаю. Мне ему кое-что передать нужно.

Сережа обдумал ситуацию и сглотнул. Он Агафонкину не верил.

– Пошли бы к ним домой и тете Марусе передали, – предложил он.

– Да я уже заходил, – соврал Агафонкин. – Ее дома нет. Дело срочное, Сережа. Обещаю: я не из милиции.

Это, кстати, была правда.

Сережа сморщился от напряжения. Агафонкин казался ему странным, и он не верил, что тот работает на Вагоностроительном с Вовкиным отцом. Сережа знал мужиков, которые там работали; они и выглядели, и говорили иначе. На милицейского, однако, дядька тоже не походил. Хотя кто их знает.

Он собрался уже соврать, что Вовки во дворе нет, когда все решилось само собой: Агафонкин вдруг увидел Адресата – словно кто-то навел на него луч света, как делают в театре, высвечивая нужного в этот момент актера. Адресат стоял совсем рядом – маленький, хрупкий, беловолосый, с упрямым немигающим взглядом. Он смотрел на Агафонкина, словно стараясь его припомнить. Он был бледен и почти прозрачен, будто соткан из бледного промозглого ленинградского воздуха – дитя туманов и болотных миазмов. На секунду – лишь на секунду – он показался Агафонкину миражом, галлюцинацией, одной из мансуровских интервенций. “А что, – мелькнуло у Агафонкина в голове, – что если все это – мансуровские придумки; создал галлюцинацию Доставки, а на самом деле я в Москве, в Квартире?” Мысль была тревожной, и Агафонкин поспешил ее отогнать. В остальном, не считая миражной прозрачности, Адресат выглядел точно как его фотография во внутреннем кармане пиджака Агафонкина.

– Так вот же он, – сказал Агафонкин, показывая на Адресата.

– Да какой же это он? – зачастил Сережа Богданов. – Это не он вовсе. Это вовсе другой. Это Левка Камелединов.

Но Агафонкин уже не слушал. Он пошел к Адресату, стараясь выглядеть неопасным, пытаясь улыбаться, хотя веселого в том, что должно было случиться, он видел мало.

Адресат стоял, не мигая, не двигаясь. Агафонкин чувствовал, что тот его не боится, но и не доверяет ему. Адресат выжидал, стараясь не казаться встревоженным. Бежать он, впрочем, не собирался.

– Не бойся, Володя, – сказал Агафонкин, – я не из милиции. Я тебе ничего дурного не сделаю.

В этом он, правда, не был уверен.

Адресат кивнул. Он ждал.

Агафонкин был обязан придерживаться процедуры: каждая Доставка начиналась с идентификации Адресата. Каждая Выемка начиналась с идентификации Отправителя. Он должен был убедиться, что перед ним именно тот, кто нужен, даже когда был в этом уверен. Адресат должен был себя назвать. Отправитель должен был себя назвать.

– Тебя как зовут? – спросил Агафонкин.

Адресат обдумал вопрос и хмыкнул.

– Вы меня ищете, а как зовут, не знаете?

– Я знаю, – терпеливо объяснил Агафонкин. – Просто по правилам ты должен себя назвать. Свое имя.