– Если бы вы ее любили, я охотно проводил бы так ночь, сир Ги, – отвечал с улыбкой Гуго де Барр. – Но я не об этом хотел сказать, – прибавил он, вынимая из кармана носовой платок, в котором была завернута узкая полоса тонкого сукна, вышитого золотом. – Вы видели на ней этот браслет? Я просил одну из ее горничных украсть его.
– Как, негодяй! – вскричал Куси, не зная, стоит ли ему смеяться или сердиться. – Ты позволил себе такую дерзость?
– Если вы находите это дурным, сир Ги, я могу возвратить добычу. Правда, госпожа Алиса знала, что ее горничная украла этот браслет, но все-таки это воровство. Правда также, что она захотела узнать, в чьи руки он перейдет, и узнав, что в ваши, не рассердилась. Но это не мешает возвратить браслет, и я верну его, если вы прикажете.
– Дай его мне, мой добрый Гуго, – отвечал Куси, схватив браслет с живостью, которая заменяла благодарность. – Глупость сделана, не надо же усугублять ее пренебрежением. Но я не знал, что ты так опытен в любовных делах. Где ты набрался опыта?
– У меня есть союзники, – отвечал старый оруженосец, гладя седые усы с комическим чванством. – Госпожа Гертруда, которая была красавицей в свое время, нашла, что я, должно быть, был красавцем в свое время, и очень ко мне расположилась. Она имеет возможность слушать, и так как она любит делиться услышанным, я получил сведение, которое имеет свою цену.
– Какое?
– Вы помните, конечно, Гийома де Ла Рош-Эймона, этого маленького рыцаря, надменного и самонадеянного, которого мы встретили в Вик-ле-Конте и которого вы всегда находили между госпожой Алисой и вами?
– Конечно, и я не раз желал насадить его на мое копье и вылечить надолго от охоты вставать на моем пути.
– Ну, сир Ги, кажется, он обнаружил намерение находиться если не на вашей, то по крайней мере на дороге госпожи Алисы, а так как он богат и очень любим английским королем, а старый граф Жюльен очень ценит эти два преимущества…
– Надо лишить его возможности воспользоваться ими, хочешь ты сказать, и послать ему вызов?
– Нет, сир Ги, госпожа Гертруда подала мне совет получше. Вместо того, чтобы употреблять насилие, что отдалило бы от вас графа Жюльена, воспользуйтесь несколькими днями, которые он должен провести в вашем замке, чтобы получить признание госпожи Алисы, если это еще не сделано.
– Увы, нет! – со вздохом ответил Куси.
– Вы его получите, я в этом не сомневаюсь, а с ее обещанием можете идти наперекор всем соперникам на свете, потому что она останется вам верна. Но сир Жюльен не должен от нас ускользнуть, а так как он очень торопится в Руан, то поедемте к нему навстречу с эскортом достаточным, чтобы лишить его выбора, вздумай он отказаться от приглашения.
– Мы поразмыслим об этом, Гуго, – отвечал Куси. – Но прикажи же оседлать наших лошадей. Как только они будут готовы, мы отправимся в мой замок Куси. После отъезда Тибо эта квартира нагоняет на меня грусть.
Гюго де Барр повиновался, а Куси, как только остался один, тотчас схватил браслет, который положил прежде на стол с притворным равнодушием.
– Она знает, что ее горничная украла у нее этот браслет, – вскричал он в порыве радости. – Она знает, что это для меня, и позволила это!
С восхищением поднес он браслет к губам и покрыл поцелуями. Но вид Галлона, которого он приметил на пороге, с ироническим видом вздернувшего свой нос, как будто шут почуял что-то новое и необыкновенное, неприятно возвратил его к действительности.
– О, это только я, – сказал Галлон, одним прыжком оказавшийся на середине комнаты. – Вы можете продолжать ваши упражнения.
– Откуда ты?
– Ходил смотреть на сумасшедших, хотя для этого мне не обязательно было уходить отсюда.
– Берегись, как бы тебя не выдрали за уши, и старайся отвечать мне серьезно, ведь я знаю очень хорошо, что шутом ты бываешь только когда тебе это удобно. Куда ты ходил сегодня? Тебя не было более двух часов.
– Я ходил, – с важностью отвечал Галлон, – посмотреть, как выглядит волк в овчарне и как поведет себя пастух, видя, что ласкают его овцу.
– Что ты хочешь сказать, негодяй? – вскричал Куси. – Перестань говорить аналогиями, или твоя шкура пострадает. Выкладывай все как есть!.
Он схватил его за руку, чтобы не дать шуту, благодаря присущей ему ловкости, ускользнуть от ударов, которые навлекала на него его дерзость.
– Полно, полно, не сердитесь, – отвечал Галлон. – Вы хотите, чтобы я объяснился? Как вам угодно.
Приняв лукавый вид, который напускал на себя, принося какое-нибудь неприятное известие, он продолжал:
– Вы узнаете, во-первых, что я ходил во дворец осведомиться у одного из моих друзей, который влюблен в красоту моей физиономии, правда ли, что король Филипп захватил имение графа де Танкервиля, мужа вашей тетки. Весть подтвердилась.
Он даже приказал, чтобы доходы шли в его сундуки, а это доказывает, что он король благоразумный и экономный, ха-ха-ха! Так что мы остаемся бедны по-прежнему.
– Что мне за нужда? – сказал Куси, пожав плечами. – Пусть забирает. Мне приятнее, что они будут в руках короля, чем у герцога Бургундского. Но ты не ускользнешь от меня таким образом, негодяй. Что ты хотел сказать с твоим волком и овчарней?
– А просто вот что: перед отъездом граф Тибо, как любезный рыцарь, отправился узнать о здоровье королевы, а королева, в признательность за его вежливость, показалась у окна и поклонилась ему с горестным видом. Они думали, что их не видит никто, но я на них смотрел, ха-ха-ха!
Куси вздрогнул, пораженный тем оцепенением, которое охватывает нас, когда обстоятельство, которое оставалось нам непонятно, хотя долго находилось перед нашими глазами, вдруг является в настоящем своем свете.
– Это невозможно! – вскричал он. – Ты лжешь, негодяй!
– Я лгу? Ха-ха-ха! Если бы я лгал, вы проглотили бы мое известие без такой гримасы, сир де Куси. Но истина всегда пугает безумцев, а это истина. Когда граф Тибо приехал к вам в Палестину, не был ли он весел как зяблик? Не продолжалась ли его веселость до тех пор, пока он не узнал о замужестве Агнессы Меранской? В тот день, в вашей палатке, не сделался ли он при этой вести бледнее своего белого плаща? Не с тех ли пор граф похудел и иссох, и постоянно печален как сова? Ха-ха-ха!
– Перестань насмехаться, негодяй! – сказал Куси строгим тоном. – И знай, что если даже Тибо и любит королеву, то по законам чести – как множество иных благородных рыцарей, которые посвятили свое сердце, свое копье и свои песни знаменитым принцессам, не тая ни малейшей мысли, способной опозорить их.
– Ха-ха-ха! – заливался Галлон. – Ха-ха-ха!
Видя, что на лице Куси собирается черными тучами гнев, Галлон вырвался от него и убежал с насмешливым хохотом. Но Куси не обратил на это внимания, до того он был озабочен услышанным.
«Возможно ли, чтобы я был слеп до такой степени? – думал он. – И в два года не приметил того, что этот шут узнал за одну минуту? Ах, д’Овернь, д’Овернь! Я жалею о тебе до глубины моего сердца, потому что если ты полюбил такую знатную и прелестную даму, то будешь любить ее до самой смерти! И любить без надежды, я тебя знаю: ты не захочешь обесславить ее и предпочтешь умереть, чем толкнуть ее на поступок, который унизил бы ее в твоих же глазах. А Филипп, как он ревнив! Я не хотел бы в обмен на целое герцогство любить без надежды. Но что ни случилось бы, д’Овернь, ты найдешь меня рядом. Если я не смогу разделить твое состояние, то смогу по крайней мере разделить твои опасности и не брошу тебя.
Возвращение Гуго де Барра прервало размышления Куси. Оруженосец уведомил своего господина, что лошади готовы, и в то же время положил на стол небольшой кожаный мешочек, по-видимому наполненный деньгами.
– Что ты принес? – спросил Куси.
– Выкуп за лошадей и доспехи двоих рыцарей, которых вы выбили из седла на турнире.
– Расплатись с людьми, которых мы наняли в Оверни, чтобы отвести моих арабских лошадей, и отпусти их.
– Они не хотят брать денег, сир Ги, и просят, чтобы им купили на их жалованье лошадей и вооружение и позволили служить под вашим знаменем.
– Я не хочу им отказывать, однако Бог весть чем я буду их кормить. Но все-таки два человека прибавятся к моей свите. Отведи их на улицу Сен-Виктор, где живут оружейники, и купи им полное вооружение. Но позаботься, чтобы они бросили эти огромные ножи, которые бьют им по пяткам и придают разбойничий вид. Я не хочу, чтобы думали, будто у меня служат разбойники. Я не стану тебя ждать. Но ты можешь, если поторопишься, догнать меня на дороге. Мы поедем шагом.
Куси позвал пажа, приказал ему собрать свиту, сам приготовился к отъезду и поспешно вооружился. Через четверть часа он выехал из Парижа и направился с небольшим отрядом по дороге в свой замок Куси-Маньи. Он ехал туда в печальном расположении духа. Не только отъезд Тибо и затруднения, которые он предчувствовал в своей любви к Алисе, нарушили его природную веселость. Его тяготила перспектива довольно продолжительного пребывания в старом замке, где его не встретит ни одна дружеская улыбка, где царила беспросветная бедность. Он не мог свыкнуться с мыслью, что должен вернуться в край, где его предки жили на широкую ногу, и найти там только одиночество или пустые воспоминания о богатстве, которое было растрачено на крестовые походы.
Один из его предков, который в царствование Генриха I[1] принадлежал к младшему ответвлению рода Куси, оказал важные услуги престолу и был вознагражден рукой Элеоноры де Маньи, которая владела последней свободной землей во Франции, и ее семейство сохранило эту землю со всеми привилегиями, несмотря на усилия соседних феодалов и даже французских королей. Отец ее, отправившийся в крестовый поход с Людовиком VII[2], перед отъездом отдал свои владения под покровительство французской короны, и залог этот был уважен. Но он значительно уменьшился: многие земли были проданы впоследствии за долги или отданы ростовщикам-евреям в обмен на новые ссуды.
Замок Куси-Маньи был один из самых укрепленных и самых неприступных в Иль-де-Франсе. Он уже почернел от времени в то время, когда Куси отправился в Святую Землю, но каждый камень тогда был на своем месте: не виднелось ни одного растения во рвах, старательно поддерживаемых, или на зубцах стен, постоянно готовых к обороне. Прошло десять лет, а на замке уже проступили признаки запустения.
Когда Куси въехал со своей свитой на извилистую и дурно проложенную тропинку, ведущую к главным воротам, солнце скрылось за холмом, на котором величественно возвышался замок, и хозяин уже издали мог приметить часть этих опустошений.
Большая квадратная башня, такая правильная и прекрасная, потеряла один угол. Окна и бойницы исчезли под могучей и раскидистой зеленью ползучих растений, и по дурной дороге, по удивленному и непуганому виду диких зверей, показывавшихся на опушке соседнего леса, легко было заметить, что эти места, прежде кипевшие свойственной феодальному гнезду жизнью, мало-помалу превратились в бесплодную пустыню.
Куси невольно замедлил коня, как будто опасался въезжать внутрь, и не мог удержаться от вздоха, очутившись перед наружными воротами замка, сделанными из толстых дубовых досок, обитых железными полосами и представлявших еще грозную преграду.
Куси затрубил в рог, возвещая о своем приезде, и через минуту услышал стук отодвигающихся запоров. Но шум вдруг прекратился, когда голос, надтреснутый, как у старика, воскликнул со страхом и гневом:
– Постой, Калор, постой! Это шайка разбойников. Я видел их с башни. Не отворяй, говорю тебе, и позови слуг, или лучше ударь в набат. Если солдаты услышат, они поспешат к нам на помощь.
– Онфруа! – закричал Куси, – Онфруа, отвори ворота. Это я, Ги де Куси, твой господин.
– Я не узнаю этого голоса, – сказал старик. – Это голос не моего господина. Все это одна хитрость, Калор. Поди, я говорю, ударь в набат.
– Если ты не узнаешь моего голоса, – отвечал Куси, – ты должен по крайней мере узнать звук моего рога.
Поднеся свой рог к губам, он протрубил коротенькую руладу, которой старик научил его.
Онфруа разразился радостным восклицанием.
– Это он! Это он! – закричал он. – Отвори дверь, Калор, отвори скорее, я боюсь, что я умру от радости прежде, чем увижу его. Да будет благословенна св. Дева, это он! Дай мне ключи, Калор, дай мне ключи, я сам отворю.
Распахнув ворота, старик бросился на колени перед лошадью своего молодого хозяина.
– Пожалуйте, благородный господин, – произнес он голосом, дрожащим от радости и волнения, – и вступите во владение всем, что принадлежит вам. Да благословен Господь, милое дитя, а с ним вместе и св. Мартин Турский, которому я не переставал молиться с утра до вечера, за то, что воротили вас здравым и невредимым из Палестины, где ваш знаменитый отец и столько храбрых людей оставили свою жизнь. Вот ключи от вашего замка, – продолжал старый сенешаль, подняв на Куси затуманенные слезами глаза, – однако я с трудом могу поверить, что вы тот самый Ги де Куси, которого я учил стрелять из лука, этот шалун, который не доставал мне до плеча, когда уехал в Святую Землю. Не обманываете ли вы меня? Нет, я узнаю голубые очи и тонкие насмешливые губы. Не слышал ли я притом, что он сделался знаменитым рыцарем, страхом сарацинов и победителем на всех турнирах? Да, сир Ги, да, мне рассказывали все это.
Тронутый безумной радостью старика, Куси слушал его не прерывая. Он чувствовал, что его сердце, опечаленное грустными размышлениями, точно согрелось от этих простодушных выражений привязанности.
– Да, это я, мой добрый Онфруа, – сказал он наконец. – Оставь у себя эти ключи, оставь их, говорю я тебе, они не могут находиться в лучших руках. Теперь пойдем. Я привез тебе небольшое подкрепление, как ты видишь, но, если нас немного, аппетит у нас хорош, и я надеюсь, что ты настолько запасся провизией, что наш приезд не застигнет тебя врасплох.
Возвращенный этим вопросом к материям более приземленным, старик в явном замешательстве поскреб голову.
– Ну, сир Ги, – сказал он после минутного размышления, – мы заколем свинью. Стоит вам знать, – прибавил он в виде объяснения, – что после вашего отъезда я с особым рвением занялся разведением только этих животных, которые не стоят мне ничего, ибо в лесу много желудей, и свиньи очень размножились. Я перестал возиться с коровами и курами, которые едят много, а приносят мало. К тому же я их продал два года назад, чтобы послать вам денег в Святую Землю.
– Хорошо, хорошо, мой добрый Онфруа, – улыбаясь, сказал Куси. – Мы не разборчивы. Мы просим только дать нам поужинать.
Пройдя через внутренний двор, Куси вошел в главную залу замка, двери которой распахнулись перед ним.
Калор, исполнявший у сенешала роль подсобного рабочего, побежал вперед зажечь факел, потому что приближалась ночь, и огромная комната, едва освещенная узкими окнами, была темна. И дрожащего света единственного факела не хватало, чтобы разогнать темноту. Он едва позволял различать потускневшее и заржавленное оружие, развешанное на стене, да пять или шесть слуг, которых привело сюда любопытство, которые стояли на конце залы неподвижно и безмолвно и казались в этом необычайном свете готовыми исчезнуть призраками. Испуганные летучие мыши улетели, хлопая крыльями по старым знаменам, висевшим на сводах, и шум шагов рыцаря пробудил в соседних залах и коридорах продолжительное эхо, которое казалось голосом уединения, жаловавшимся на нарушенный покой.
Куси, войдя в сырую и мрачную залу, почувствовал в сердце ледяной холод.
– Не говори теперь со мной, мой добрый Онфруа, – сказал он старому сенешалу, который хотел опять приняться за свою болтовню, – я не расположен разговаривать. Но вели развести огонь в этом камине: здесь холодно, как в январе, и принеси мне мою библиотеку. Я почитаю какой-нибудь пергамент в ожидании ужина. Ступай, говорю тебе, и не заставляй меня ждать.
Старик повиновался, а Куси, сев в кресло, где сидели его предки, верша суд, предался размышлениям еще более мрачным, чем мысли, занимавшие его во время путешествия.