Поэт встал – высокая тень в неясном свете звезд, – немного походил по поляне, потом сказал:
– В подземном мире Эней встретил одного старого друга, Деифоба, сына троянского царя Приама. Когда его брат Парис, бежавший с Еленой Прекрасной – помнишь, я тебе о ней рассказывал, – был убит, троянцы отдали Елену в жены Деифобу.
– Почему же они попросту не вывели ее за ворота и не велели ей возвращаться к мужу?
– Троянские женщины тоже задавали этот вопрос, но мужчины и слушать их не желали… В общем, когда греки взяли город и Менелай, законный муж Елены, явился и стал искать свою жену, из-за которой и случилась эта война, Елена сама вышла ему навстречу и сама отвела его в спальню, где крепко спал ее новый муж, Деифоб. Он спал так крепко, что даже звуков битвы не слышал. А Елена не только не разбудила его, но и выкрала его меч. Так что нечастный Деифоб проснулся навстречу собственной смерти. Грек Менелай не только заколол его, но и отсек ему руки, изрубил лицо, совершенно обезумев от жажды мести, опьяненный видом крови и присутствием этой женщины, на глазах которой и творилось убийство. Короче говоря, Деифоб отбыл в страну вечной тьмы, где через много лет его и встретил Эней. Точнее, встретил его тень. Но даже тень Деифоба выглядела изуродованной; страшные раны, нанесенные мечом Менелая, так и не затянулись. Они с Энеем немного поговорили, но тут вмешалась провожатая Энея [39]: на разговоры нет времени, сказала она, надо торопиться. И тогда безжалостно убитый Деифоб сказал: «Ступай, уходи отсюда, Эней. Ты – моя гордость и слава. Со мной покончено. Еще мгновенье – и я вновь присоединюсь к толпе теней, вернусь в страну вечного мрака. Надеюсь, тебе уготована лучшая судьба». И он, отвернувшись от Энея, пошел прочь.
Я сидела молча. Мне хотелось плакать, но слез не было.
– И меня тоже скоро не станет, – сказал поэт. – И я присоединюсь к толпе теней, уйду в страну вечного мрака.
– Но ведь еще не пора!.. – вырвалось у меня.
– А ты удержи меня здесь! Удержи меня здесь, Лавиния! Убеди меня, что лучше быть живым. Что лучше быть живым рабом, чем мертвым Ахиллом. Скажи, что я могу завершить свою поэму!
– Если ты никогда ее не завершишь, ее никогда не будет, – сказала я первое, что пришло мне в голову, просто чтобы хоть немного его успокоить. – Да и как иначе ты намерен завершить ее, если не свадьбой? Может, убийством? Неужели ты должен заранее решить, как она закончится, а не тогда, когда доберешься до ее конца?
– Нет, – сказал он. – На самом деле я ничего решать не должен. И конец ее, честно говоря, от моего решения совершенно не зависит. Скорее уж я должен выяснить, каков этот конец. Или уж, если исходить из нынешнего положения дел, попросту сдаться, ибо нет у меня сил продолжать работу. Вот в чем главная моя беда. Я слаб. Так что конец будет жестоким. – Он встал и снова несколько раз прошелся между мной и алтарем неслышными шагами. Потом наконец остановился, протяжно вздохнул и снова сел, обхватив руками колени. – Расскажи мне, чем вы с Сильвией занимаетесь, о чем говорите. Расскажи об этом ручном олене. Расскажи, как ты готовишь соль. Расскажи, умеешь ли ты прясть и ткать. Учила ли тебя этим искусствам твоя мать? Расскажи, как ты в начале лета отпираешь и вычищаешь кладовые, как потом держишь их несколько дней открытыми и молишься пенатам, чтобы они вновь наполнили эти кладовые плодами нового урожая…
– Ты же все и сам знаешь.
– Нет. Только ты можешь рассказать мне об этом.
И я рассказала ему обо всем, что он хотел знать, и, по-моему, мне удалось немного его этим утешить.
Весь следующий день в Альбунее я провела в полном одиночестве. Воздух в лесной чаще казался тяжелым от запаха серы, у меня даже порой перехватывало дыхание, особенно если я подходила слишком близко к источнику. Я побрела прочь от него и вскоре вышла на тропинку, ведущую вверх по крутому склону холма к утесу, нависшему над лесом. Деревьев на утесе не было совсем, так что видно оттуда было далеко, и я заметила на западе, у самого горизонта, яркую светящуюся полоску: море. На вершине холма я нашла уютную полянку и, присев на редкую мягкую травку, прислонилась спиной к стволу упавшего дерева. Солнце приятно пригревало, и я долго просидела там. У меня были с собой веретено и мешочек с шерстью – женщины у нас всегда носят с собой какую-то часть своих пенатов, – и я потихоньку пряла тонкую нить для легкой летней тоги, палия или гиматия, так что такого количества шерсти мне должно было хватить надолго. Погруженная в свои мысли, я пряла, время от времени отрываясь от работы и любуясь окрестными холмами и лесами, одетыми в зеленый майский наряд. В полдень я съела немного сыра и кусок пшеничного хлеба, а потом нашла ручеек и напилась. У ручья росли дикий латук и кресс-салат, и я с удовольствием поела этой свежей зелени, хоть и собиралась всячески ограничивать себя в еде и даже, может быть, попоститься, хотя поститься мне всегда бывает очень трудно. Затем я еще раз обследовала вершину холма, а когда солнце прошло примерно половину своего пути от зенита до края небес, я снова углубилась в лесную чащу и, стараясь обойти вонючий сернистый источник с наветренной стороны, вышла к святилищу. Устроившись на овечьих шкурах, я немного поспала, поскольку прошлой ночью спать мне почти не пришлось, а когда проснулась, уже спускались сумерки, и крупные белые ночные бабочки кружили над священной поляной, трепеща крылышками и то поднимаясь над землей, то опускаясь. Их беспорядочное мельтешение, создавая подобие некоего подвижного фантастического лабиринта, прямо-таки завораживало, так что я просто глаз оторвать не могла. Я сонно следила за танцующими бабочками и вдруг сквозь это движущееся облачко увидела моего поэта. Он, как всегда, стоял по ту сторону алтаря.
– Эти ночные бабочки похожи на души в подземном мире, – сказала я, все еще пребывая в полусне.
– Ужасное место! – воскликнул он. – За темной рекой там простираются болотистые равнины, где все время слышится плач – слабый, еле слышный, жалобный плач, доносящийся словно из недр земли… Это плачут души младенцев, которые умерли при родах или в колыбели; умерли, так и не успев начать жить. Они лежат на земле, в тростниках, окруженные темнотой, и плачут. Но никто к ним так и не приходит.
Сон моментально слетел с меня.
– Откуда ты знаешь? – спросила я.
– Я там был.
– Ты был в нижнем мире? С Энеем?
– А с кем же еще я мог там побывать? – сказал он. И неуверенно огляделся. Тихий голос его сегодня звучал совсем глухо. Казалось, он колеблется, не зная, продолжать ли ему рассказ. – Проводником Энею служила сивилла… А кому служил проводником я? Я встретил его в таком же лесу, как этот. Его дорога проходила через тот темный лес. А я только что вышел из подземного мира и наверху сразу повстречался с ним. Я и показал ему путь туда… Но когда же это было? Ох, до чего же трудно умирать, Лавиния! Я так устал! И мысли мои путаются…
– Ну да, и, по-моему, ты что-то не то рассказал мне насчет тех младенцев, – кивнула я. – За что их наказывать, если они еще и не жили? Как могли их души оказаться там, если у них еще и душ-то не было – не успели вырасти? Неужели туда попадают и души мертвых котят, и тех ягнят, которых мы приносим в жертву, и тех человеческих зародышей, которые до срока появляются на свет из-за выкидышей? Если там нет этих душ, то почему же туда должны попасть души младенцев? А если ты просто выдумал это болото, полное несчастных мертвых плачущих малышей, то это очень плохая выдумка. Ты нехорошо поступил, неправильно!
Я была чрезвычайно разгневана. И воспользовалась вторым из двух самых сильных слов, которые знала: «нефас», что означает «неправильно, недозволено, кощунственно». У этого слова много значений, но я имела в виду именно эти. «Нефас» – это как бы тень, оборотная сторона второго великого слова «фас» – «правильное, должное, дозволенное богами, благочестивое».
Поэт опустился на землю, как бы сложив пополам свое длинное, сотканное из теней тело, и я заметила, какими усталыми стали его движения, как бессильно клонится его голова; казалось, он изможден до предела и окончательно побежден; но жалеть его я совершенно не собиралась и безжалостно заявила:
– Если, как ты говорил, жестокость проистекает из слабости, то, значит, ты очень слаб!
Он не ответил.
Я долго молчала, потом сказала дрожащими губами:
– И все же, по-моему, ты еще достаточно силен. – И голос мой тоже дрогнул, когда я произносила эти слова, ибо мне, конечно же, было очень жаль этого человека, и душа моя плакала, глядя на него.
– Если это так плохо и неправильно, то я непременно уберу это из своей поэмы, детка, – сказал он. – Если, конечно, мне позволят.
Мне ужасно хотелось хоть чем-то ему помочь, хотя бы дать ему овечью шкуру, чтобы он не сидел на голой земле, или свою тогу, чтобы он накинул ее на плечи – он так безнадежно понурился и, по-моему, дрожал от холода. Но я ничего, ничего не могла для него сделать! Я даже прикоснуться к нему не могла – разве что голосом.
– А кто может что-то тебе позволить или не позволить?
– Боги. Моя судьба. Мои друзья. Август.
Я понимала, что он имеет в виду под своей судьбой и своими друзьями. По крайней мере, мне было известно значение этих слов. Об остальном я лишь смутно догадывалась. И потом, я не знала, кто его друзья и может ли он доверять им. Ну а своей судьбы никому из нас, как мне кажется, знать не дано.
– Но ведь ты, разумеется, свободный человек, – сказала я, помолчав. – И твоя работа принадлежит тебе самому.
– Принадлежала, пока я не заболел, – сказал он. – И тогда я постепенно стал терять свою власть над нею. А теперь, по-моему, я и совсем ее потерял. Они опубликуют ее незаконченной. И я не могу остановить их. А сил, чтобы ее закончить, у меня нет. Поэма завершается убийством, как ты и сказала. Смертью Турна. Но почему? Кому какое дело до этого Турна? Мир полон прекрасных бесстрашных молодых мужчин, стремящихся убивать и быть убитыми. Их в мире всегда будет достаточно для любой из войн.
– И кто же убьет Турна?
На этот мой вопрос поэт не ответил. Он долго молчал, потом сказал лишь:
– Нет, это неправильный конец!
– А какой конец будет правильным? Расскажи мне.
И снова он долгое время молчал.
– Не могу, – с трудом вымолвил он.
Уже почти совсем стемнело. Листья и ветки деревьев, казавшиеся такими отчетливо черными на фоне темно-голубого вечернего неба, стали сереть и как бы расплываться в ночной мгле. На западе ярко вспыхнула Венера, видимая сквозь темные нижние ветви деревьев, и я про себя произнесла молитву ее могуществу и красоте. Ветра не было совсем; в лесу стояла полная тишина, ни птицы, ни звери за все это время не издали ни звука.
– Мне кажется, я понимаю, зачем я пришел к тебе, Лавиния. Я все думал: почему из всех многочисленных героев поэмы именно ты призвала мой дух? Почему не он, мой великий, мой возлюбленный Эней? Почему я его не могу увидеть собственными глазами? Ведь я так часто видел его в своем воображении, вызывая его к жизни силой своего искусства!
Голос поэта звучал чрезвычайно тихо, почти неслышно. Мне приходилось напрягать слух, чтобы понять, что он говорит. Да и многое из его слов я еще не способна была тогда постигнуть своим незрелым умом.
– Ведь я действительно его видел! Его, а не тебя. Ты в моей поэме почти никакой роли не играешь, ты там почти никто. Так, невыполненное обещание. И этого теперь не исправить, ибо я уже не могу наполнить твое имя жизнью, как у меня это получилось с Дидоной. Но вот она, эта жизнь, в тебе, хоть это вовсе и не мой дар. И теперь, когда мой конец уже близок, когда уже слишком поздно, в тебе достаточно жизни, чтобы и мне подарить ее частицу. Дать мне еще немного жизни. Подарить мне мою италийскую землю, мою надежду на Рим, мою великую надежду…
В голосе поэта звучало такое отчаяние, что у меня просто сердце разрывалось. Но вот смолкли его страстные слова, и он снова замер, печально склонив голову. Я едва различала в темноте его тень.
Мне стало страшно: я понимала, что он от меня ускользает, уходит в свою бесконечную печаль, в свой смертельный недуг. Я боялась, что не увижу больше даже его тени, а мне так хотелось, чтобы он остался со мной. Хоть я и не понимала, да и не могла понять всего происходящего так, как понимал его он, я знала, что связывает нас и как воспользоваться этой связью, чтобы вернуть его назад.
И я сказала:
– Мне хочется побольше узнать об Энее. Куда он направился… после того, как, отплыв от африканского берега, оглянулся и увидел ее погребальный костер?
Поэт еще некоторое время сокрушенно молчал, потом покачал головой и с трудом, хрипло промолвил:
– На Сицилию. – И, оглядевшись, повел плечами, словно стряхивая прежнее оцепенение.
– Но ведь он уже бывал там, верно?
– Да, и вернулся туда, чтобы отпраздновать паренталию [40] по своему отцу. Пока он жил в Африке с Дидоной, прошел уже целый год со дня смерти Анхиса.
– И как же прошел праздник?
– Как полагается. Сперва торжественная церемония с жертвоприношением, а потом пир, всевозможные игры и соревнования. – Голос поэта понемногу окреп, вновь стал мелодичным. – Эней вообще обладал очень четкими представлениями о том, что и как следует делать. И потом, он прекрасно понимал: такой праздник согреет душу его людям после семи лет скитаний. Тем более они вновь вернулись туда, где уже побывали год назад. Вот он и подарил им праздник, игры, но совершенно позабыл о женщинах…
– И меня это ничуть не удивляет.
– Еще бы, циничная ты моя. Но учти: Эней – человек отнюдь не забывчивый и не рассеянный. Он всегда думает о своих людях. Ведь столько женщин доверились ему во время бегства из Трои, и все эти годы он старался хоть немного смягчить для них тяготы долгих странствий. Но когда Эней объявил, что им вновь предстоит отправиться в путь, чтобы найти обещанную оракулом землю, женщины не выдержали. Чаша их терпения была переполнена, и в них проснулась Юнона. Она подстрекала их на бунт, и они восстали. Они отправились на берег моря и подожгли корабли.
– Что ты имеешь в виду, говоря, что в них проснулась Юнона?
– Юнона ненавидела Энея. Она всегда была против него. – Он умолк, увидев, что я озадачена.
А я задумалась. У каждой женщины есть своя Юнона, как и у каждого мужчины есть свой Гений [41]; так называются священные силы, та божественная искра, которая есть в любом человеке. Моя Юнона не может «во мне проснуться», она и так во мне, ибо представляет собой самую суть моего существа. Странно, но поэт говорил о Юноне так, словно она – человек, женщина, ревнивица, которая может кого-то любить, а кого-то ненавидеть.
Наш мир, разумеется, священен, он полон богов, нуменов, великих сил и сущностей. Некоторым из них мы даем имена; Марс – бог плодородия и войны; Веста – богиня очага; Церера – богиня хлебных злаков; Мать Теллус [42] – богиня земли и растений; пенаты – хранители домашних кладовых. У рек, морей и всевозможных источников есть свои духи и божества. А во время грозы средь туч в блеске молний проявляется величайшая сила, которую мы именуем богом-отцом Юпитером. Но ведь все это не люди. Они никого не любят, никого не ненавидят, они ни за, ни против кого-то. Они просто есть и принимают наше поклонение, ибо оно усиливает их мощь, благодаря которой мы, собственно, и существуем [43].
Я была совершенно сбита с толку. И наконец спросила:
– А почему эта Юнона ненавидит Энея?
– Потому что она ненавидит его мать, Венеру.
– Мать Энея – звезда?
– Нет, богиня [44].