Павел, прижимая косынку ко лбу, поплелся к дому тети Марии, рассчитывая застать там родителей. Так оно и вышло. Сначала охи, ахи, а через некоторое время Павел сидел на лавке, мать промывала ему ранку и приговаривала:
– Чево было соваться, куда не надо. Дуралеи! С палками на леворверы.
Отец ругался на боевиков:
– Паскудники окаянные, чтоб им пусто было!
– Ой, что там творится! – говорила тетя Мария. – Дым валит, знать, подожгли что-то. Стреляют без конца. – Она терла в чашке сырую картофелину, потом выложила кашицу на бинт и обмотала Павлу голову. – Тебе, Павел, надо Бога благодарить, что пулю от тебя отвел. А еще за то, что раной этой тебя Господь увел от греха.
В деревню возвращались порожняком: непроданное зерно оставили у Марии, та обещала найти покупателя. Ехали по Глинковской улице, свернули направо и проехали мимо Николы на Глинках. Темнело, настроение было унылое, а тут еще застучало колесо у телеги.
– Где-то тут недалеко, на Золотушной набережной должна быть мастерская, – сказал отец.
Со стуком и скрежетом подкатили к воротам с надписью: «Каретная мастерская Девяткова». Их встретил сам хозяин – мужчина лет пятидесяти, широкоплечий, с натруженными руками.
– Что, раненого везете? – кивнул он на Павла, сидящего в телеге с повязкой на лбу.
– От бунтовщиков пострадавший, – сказал отец. – Обстрелянный уже, хоть и на войне не бывал.
– Неужто под пулю попал?
– Рикошетом задело. Легко отделался. Николая-то, бочкаря, убили наповал. Знамо дело, управа раздала оружие молокососам, так чего хорошего ждать.
Отец вместе с хозяином занялись ремонтом: меняли колесную втулку и попутно обсуждали сегодняшние события. Отец возбужденно говорил:
– Кто у нас бунтует супротив власти? Не голодные, не раздетые, а студенты, что на казенном коште.
– От приезжих житья нету, – слышался голос хозяина. – Вооружились и распоряжаются у нас в городе, за нас решают, что нам делать – работать или идти на митинг.
– Вот народ-то наш вологодский их малость и окоротил. Гнездо ихнее сожгли и типографию разгромили, где они свои прокламации печатали.
С ремонтом управились быстро, и тут неожиданно для Павла состоялся разговор, который определил его дальнейшую судьбу. Хозяин мастерской сказал ему:
– А ведь мы с тобой встречались. Не узнаёшь? Вместе вчера на исповедь стояли. И тётку твою я знаю, она мне говорила, что ты у сапожника в подмастерьях. Ну и как? Осваиваешь сапожное дело?
Павел недовольно махнул рукой:
– Неохота и вспоминать.
– А хочешь, иди ко мне в работники. Мне как раз нужен человек. Каретное дело, брат, такое, что всему научишься: и столярничать, и в кузне работать, и по слесарной части. Ученикам я плачу семь рублей в месяц, да бывают наградные за срочную работу. А если не городской, у меня для таких комнаты есть.
Подошел отец:
– А что, Павел, переходи к Дмитрию Кирилловичу, а то я гляжу, ты совсем с лица спал. Каждый день по десять верст туда и сюда. Только вы уж его, Дмитрий Кириллович, на сенокос, да на жатву отпустите, сразу после Петровок.
– О чем разговор, сенокос да жатва – дело святое…
Приближалось Преображение – престольный праздник в родной деревне Павла. Накануне в домах делали уборку. Мать Павла вымыла во всём доме полы, настлала чистые половики и принялась за пироги. Павлу она доверила протирать иконы и чистить мелом оклады, и он, разложив под её присмотром старинные образа, долго кропотливо трудился. Потом занялся большим медным самоваром: вынес его во двор и до блеска надраил толченым кирпичом. Братьям и сёстрам тоже не дали бездельничать: вручили заготовленные заранее голики и отправили подметать деревенскую улицу. Отец водил купать коней к ручью, а, вернувшись, стал затапливать баню. В чулане томились, ожидая гостей, две больших корчаги хорошо выбродившего пива. Стояли еще две корчаги сладкого сусла – любимого напитка детей и женщин.
Утром в храме прошла праздничная служба, потом святили яблоки. Народ расходился в приподнятом настроении, все спасские чувствовали себя именинниками. У церковного крыльца, как всегда в престольный праздник, собрались нищие и увечные со всей волости. Их ждали: женщины подавали пироги и шанежки, мужчины оделяли копеечками.
Часам к трём стали подходить гости, кое-кто подъезжал на телегах. Взрослые мужики и бабы с детьми сразу расходились по родственникам, а молодёжь ещё на подходе к деревне выстраивалась шеренгами поперёк улицы. Сначала шли парни с гармошкой, за ними девушки. С песнями прошли вдоль улицы и обратно, потом двинулись к околице, где их ждала местная молодёжь. Сначала церемонно обменялись поклонами, потом бросились обниматься. Радостный гомон оглашал округу. Пошла весёлая пляска.
Павел стоял и ждал, когда придут бурцевские. Татьяну он за всё лето видел только трижды, да и то в компании, так что не удалось толком поговорить. Он с волнением ждал встречи. Сегодня он оделся по-праздничному: на нём была кумачовая рубаха с широким поясом, новые суконные штаны и хорошо смазанные дёгтем сапоги. Наконец он увидел свою Таню, подходившую в компании девушек. Ах, как она была хороша! Правда, похудела, стала смуглая от загара, но всё равно была самой красивой. И расшитая узорами светлая юбка, и казачок, и кружевной платок, и полусапожки – всё смотрелось на ней ладно и весело.
Павел едва успел перемолвиться с ней, как её подхватили подруги и увлекли плясать. Девушки образовали круг, поочередно выходили, приплясывая, и пели частушки. На круг выскочил сам гармонист Василий, тот самый парень, что ухаживал за Татьяной. С тальянкой в руках он остановился напротив неё и пропел:
Павел затаил дыхание. Что она ответит его сопернику? Татьяна оказалась умелой плясуньей. Она закружилась так, что юбка на ней стала колоколом, а от мелькающих узоров рябило в глазах. Потом она ловко отбила дробь ногами и запела:
Василий сел на приготовленный для гармониста пенёк, но гармонь отдал своему дружку. Музыка продолжалась. На круг вышел немолодой холостяк, недавно вернувшийся из армии:
Все захохотали. Павел собрался с духом и, пройдя круг, глядя на Татьяну, пропел:
Татьяна, растягивая на плечах платок, и глядя Павлу в глаза, отвечала:
Вечером он провожал Таню домой. Шли в Бурцево большой компанией, почти все парами. Только что всех щедро угостили пирогами и свежим пивом, и усталости, как не бывало. К деревне подходили, когда уже совсем стемнело, но вдруг, как по заказу, из-за туч выкатилась полная яркая луна, словно приглашая продолжить гулянье. Молодежь встретила ночное светило криками восторга. Разошлись кто куда, две парочки даже скрылись в овинах.
Деревня уже засыпала, лишь в отдельных окнах горел свет. Пахло молоком, свежим сеном, яблоками. Павел с Таней подошли к пруду, сели на лавочку под березой и долго заворожённо смотрели на лунную дорожку, что золотым мостиком протянулась от берега до берега. Наконец Павел решился: обнял свою зазнобушку и, словно в омут бросился, поцеловал ее первым в своей жизни, неумелым поцелуем. Какие мягкие были у неё губы, как затрепетала она вся и как сияли в лунном свете её изумленные глаза! Как бы хотелось, чтобы эти мгновенья никогда не кончались. Но вот она зашептала: «Пусти, Паша, мне домой пора, небось уже ищут меня». Он проводил Таню до дома, посмотрел из-за калитки, как она поднялась на крыльцо и помахала ему рукой, и даже услышал недовольный голос её матери: «Наконец-то пришла, гулёна».
Он шагал домой по освещённой луной дороге, будто на крыльях летел, душа его ликовала. Но только успел дойти до бурцевской выгороды, как услышал сзади голоса и топот ног. На его памяти в Спасов день ни разу не обошлось без драки, поэтому он, не теряя времени, вытащил из изгороди здоровенную жердину. Подбежали двое. Одного, высоченного, он сразу узнал – это был тот самый Вася-гармонист. Подойдя ближе, Вася гаркнул:
– Так и есть, это Пашка Хитров! Это он, гад, наших девок отбивает. Щас мы его поучим малость.
Они стали заходить с разных сторон. Павел закрутил суковатой дубиной над головой:
– Что, двое на одного! Ну, давай, подходи!
Они остановились. Вася сказал:
– А что, Пашка, давай по-честному, один на один. Ты, Лёха, не лезь, – он кивнул в сторону дружка. – Давай так: кто одолеет, того и Татьяна будет. А другой, значит, к ней более не приставай. Ну что, лады?
«Да он, кажется, пьяный, – сообразил Павел. – Точно, даже издали самогоном разит. Вроде мой ровесник, а вино пьет. И такой мою Татьяну обхаживает». Он сильно разозлился на пьяного Ваську.
– Что ж, давай, – сказал он. – Смотри только, чтоб всё по-честному. Значит так: ногами не драться, ниже пояса не бить.
Павел слышал, что этот дуролом дерется жестоко и что с ним лучше не связываться. Но ведь и Павел, тоже не новичок в кулачных боях и не раз выходил вместе с односельчанами биться стенка на стенку с парнями из соседних деревень. А прошлой зимой он нашел в журнале «Нива» уроки английского бокса с подробными рисунками. Изучал внимательно, чтобы овладеть новыми приемами. Научился бить не так, как деревенские, а без замаха, быстро и точно. Отрабатывали приемы с братом, надев овчинные рукавицы, набитые паклей. Освоил и прямой удар в голову, и боковой по челюсти, и удар по корпусу, и уклоны, нырки, отскоки.
«Главное, не даваться ему в руки, а то подомнет», – размышлял Павел, снимая праздничную рубаху и бросая на изгородь. Голый по пояс, он встал в боевую стойку.
Да, ручищи у Васьки были как грабли, он с самого начала пытался загрести Павла к себе. Тот отскакивал, уворачивался, выбирая момент для точного удара, но дотянуться до Васькиной головы было непросто, а бить по груди бесполезно – всё равно, что стучать по дубовой бочке. Всё-таки Васька схватил его за руку, сдавил, как клещами, и дёрнул на себя, но тут же получил мощный удар в голову. Разжав руку и смазнув кровь с губы, он рассвирепел и с медвежьим ревом бросился на противника, работая кулаками, как цепами на молотьбе. Павел растерялся, попятился к изгороди, закрываясь руками, и все-таки пропустил два тяжёлых удара, от которых у него помутилось в голове. Мелькнула даже мысль – убежать, но тут же подумалось: он ведь не только себя защищает, но и Таню; как же
быть ей, беззащитной. Нет, против этой ярости надо выставить точный расчёт.
Он отпрыгнул в сторону, поднырнул под летящий сбоку кулак и ударил врага под дых. Тот крякнул, согнулся, и Павел тут же нанес ему боковой удар в челюсть. Ваську крутануло, понесло в сторону, однако он устоял и снова бросился в атаку. Теперь его напор ослаб. Павел пугал его ложными движениями левой в живот, а сам бил правой в голову. Из разбитого Васькиного носа текла кровь, может быть, и хмель делал своё дело, но он явно выдыхался. Вот в который раз он бросился на Павла, пытаясь подмять его под себя, но нарвался на прямой встречный в челюсть и упал как подкошенный. Поднялся на четвереньки, но снова плюхнулся на землю и, лёжа на животе, стал выплёвывать кровь изо рта.
Павел стоял, тяжело дыша, не подозревая, какая опасность над ним нависла. Выручила луна: он вовремя заметил мелькнувшую по земле длинную тень и дернулся в сторону. Тяжёлая палка, обдирая кожу, скользнула по руке и врезалась концом в землю. Он придавил этот конец ногой и, развернувшись, другой ногой изо всех оставшихся сил пнул в бок согнувшегося над палкой Лёшку. Тот упал и истошно завопил: «Лежачего не бьют!»…
Павел добирался домой долго. Остановился у ручья, с трудом разделся – пальцы еле слушались – и залез в воду. Омыл кровоточащую ссадину на руке, кровоподтёки. Потом отмачивал разбитые костяшки пальцев, чувствуя, как от холодной воды стихает жгучая боль. Выйдя из воды, отряхнулся, кое-как натянул на мокрое тело штаны и рубаху и дальше шёл посвежевший. Усталость проходила, появлялось чувство гордости за одержанную победу. Он еще не знал, что, повзрослев и уже помирившись с Василием, будет вспоминать о жестокой драке со стыдом, и ещё долго совесть будет укорять его, омрачая светлое воспоминание о первом поцелуе…
Прошло, прокатилось трудовое крестьянское лето. Северное, недолгое лето со светлыми ночами в июне и звёздными в августе, с июльской жарой и грозами, с одуряющими запахами скошенных трав и звенящей тишиной лесных ягодных полян. К сентябрю сложили стога, смолотили рожь и ячмень, околотили и постлали лен, а потом свезли тресту на гумно. В начале сентября начали копать картошку и убирать огородину. Крестьянская страда пошла на спад.
Сильно загоревший, с отрастающей светло-русой бородкой Павел вместе с отцом сгружал с телеги привезённые с мельницы мешки. Мать загоняла скотину в хлев.
– Замаялась я нынче с хозяйством. Видать, годы уже не те. Когда уж Павел надумает нам молодуху привести. – Она улыбнулась и взглянула на сына.
2. Революция отступила
(1906–1907 гг.)
В июле 1906 года вместо подавшего в отставку Лодыженского на пост вологодского губернатора был назначен Алексей Николаевич Хвостов, бывший до этого вице-губернатором в Туле. Он происходил из старинного дворянского рода, владел поместьями в разных губерниях. Воспитанник Александровского лицея, получил образование на юридическом факультете Московского университета, по окончании которого служил по ведомству Министерства юстиции. Женился на дочери председателя Московской судебной палаты А. Н. Попова, человека очень богатого.
Это был тридцатичетырехлетний толстяк, жизнерадостный, розовощекий, с добродушным выражением лица, но с твердым характером. Накануне отъезда из Санкт-Петербурга состоялся разговор со Столыпиным. Тот напутствовал молодого губернатора:
– Вологда – город небольшой, старинный. Мы туда ссылаем революционеров под надзор и, представьте себе, кое-кто исправляется. Наверное, влияет патриархальная обстановка. Вот Бердяев, слышали о таком? Ну так вот, был ярым марксистом, а пожил три года в Вологде и начисто отошел от марксизма, занялся религиозной философией. Этот край не знал крепостного права, да и помещиков там мало. Может быть, поэтому там до сих пор никаких погромов помещичьих усадеб не было. А то, что произошло недавно в городе, непонятно. Разберитесь, Алексей Николаевич. Полномочия у вас самые широкие. Как говорится, и казнить и миловать.