– Я этих ваших слов не слышал, – нахмурился его высочество.
С минуту все молчали, а когда заговорили вновь, то ни военной, ни железнодорожной темы больше не касались.
Беседой завладела Александра Иосифовна. Высказав свое видение того, как должна быть отпразднована двойная свадьба и куда лучше молодым отправиться в свадебное путешествие, великая княгиня похвасталась шалостями четырехлетнего Николаши, резвостью двухлетней Оленьки и аппетитом месячной Верочки, а потом принялась увлеченно описывать вчерашний спиритический сеанс.
В конце ужина торжественно подали десерт – обожаемое ее высочеством ромовое суфле, которого она не ела несколько месяцев из-за тяжести и послеродового нездоровья. Лейб-медик по секрету сообщил повару, что ограничение снимается, и Александре Иосифовне устроили сюрприз. Вся участвовавшая в заговоре прислуга собралась у дверей полюбоваться, как визжит и хлопает в ладоши великая княгиня.
Всплескивая руками, Санни перевернула чашку с кофеем и забрызгала пышный манжет. Это вдохновило ее на патриотическую идею. Статочное ли дело во время войны с Францией следовать французским модам? Чем вологодские кружева хуже нантских гипюров? Надо завтра же собрать свой круг и запустить новый обычай!
Теперь давил зевки и скрипел стулом Ларцев. Когда Воронцов, лучше всех разбиравшийся в этикете, посмотрел на часы и с сожалением заметил, что время уже позднее, Адриан Дмитриевич вскочил на ноги первым.
– Как тебе наша Анна Австрийская? – спросил его Питовранов, когда коляска выехала за ворота парка. Вздохнул, наткнувшись на непонимающий взгляд. – Придется тебе, Адриан, все-таки прочитать роман господина Дюма, коли уж ты связался с мушкетерами, иначе будет утомительно переводить тебе все наши шутки. Это мы так между собой называем нашего шефа: Анна Австрийская.
– Константин? Пустельга, – махнул рукой Ларцев.
Несколько фраппированный Эжен сухо сказал:
– Сколько я помню зоологию, пустельга – это степной сокол.
– Да, но мелкий и невысоко летающий. Охотится на мышей, большой добычи не возьмет, – уверенно молвил сибиряк.
Проспав героический подвиг новоявленного Д’Артаньяна, Воронцов относился к молодому человеку с меньшим восхищением, чем приятели, и потому начал раздражаться.
– Соколу монаршьей породы не нужно охотиться за добычей. Ему довольно задавать направление полета, подавать пример достойного поведения. Главное назначение верховной власти вообще только в том и состоит, чтобы олицетворять собой самое лучшее и высокое. На прочее есть министры.
– Так коли он невысоко летает, какой же это пример? – пожал плечами Ларцев.
– Я вижу, ты большой психолог! Поглядел на человека и сразу видишь его насквозь?
Непрекраснодушный Питовранов поддержал идеалиста:
– Климат общества зависит от верхов. Когда пригревает солнце, внизу тает снег, вылезают подснежники, появляются почки-листочки. Всё прет из земли само собой. Россия задубела от холода, а наш Коко – он солнечный, теплый.
– Что ты отмалчиваешься? – обернулся Эжен к Воронину.
Тот был хмур, ответил сквозь зубы:
– Я всё про Упыря думаю, не могу успокоиться. «Победоносная война»!.. – Лощеный Вика свирепо, по-площадному выругался. – «Обычный порядок»! «Спокойный чай по средам!». – Он задохнулся. – Ненавижу! Ничего не понял, ничему не научился! Утащит за собой на тот свет сто или двести тысяч живых душ, развалит, разорит страну. Потом не расхлебаем. – И вполголоса прибавил: – Если только не сыщутся…
– Кто? – наклонился к нему Эжен. – Кто сыщется?
– Никто, – буркнул Вика и вконец разозлился: – Давайте помолчим, а? Заразились у дурочки Санни болтливостью и бубубу, бубубу!
После этого взрыва разговор, конечно, прервался. В Петербург возвращались молча.
Первым высадили Воронцова, жившего у Египетского моста.
Едва Эжен сошел, Арамис будто очнулся.
– А вот теперь давайте поговорим, – быстро сказал он. – При его сиятельстве не хотел. Слишком уж оно… сиятельное. Возник у меня… один прожект. Большущий, вроде Трансроссийской железной дороги.
Покосился на сутулую спину кучера.
– Нет. Давайте у вас. Так надежней будет.
– Эка заинтриговал, – сказал Портос, а Ларцев не сказал ничего – просто кивнул.
На квартире у Питовранова, лихорадочно блестя глазами, Воронин начал вот с чего:
– Вся конструкция российской власти держится на одном болте, имя которому Николай. Тресни этот болт, и вся чушь рассыплется. Настанет время Коко. Наше время.
– Не шибко свежая мысль, – удивился Михаил Гаврилович. – Понятно, что все передовые люди ждут не дождутся, когда Упырь сдохнет. В чем состоит твой прожект?
– В том, чтобы не ждать, – отрезал Арамис.
– То есть?
– В решительные минуты истории все решают решительные люди. Как в марте 1801-го, когда несколько решительных людей прикончили полоумного папашу нашего Упыря. Сейчас как раз март. Хороший месяц для больших дел. Вспомните Цезаря.
У Мишеля с носа сползли очки.
– А?
– Я его ненавижу, всей душой, всем своим существом, – жарко заговорил Воронин. – Не как человека. Мне плевать, какой он человек. Я его ненавижу как губителя государства. Как смертельную болезнь, иссушающую Россию. А ты, Мишель, разве ты не чувствуешь к нему ненависти?
Питовранов сдвинул брови.
– Я-то? Давайте я вам историю расскажу. Про одного моего приятеля. Я с ним подружился в свою первую петербургскую зиму, еще до вас с Эженом. Рыскал повсюду, приглядывался к питерской жизни, всё мне было любопытно. Побывал в одном доме, где читали вслух умные книжки и вели разговоры, по тогдашней моей дурости они показались мне скучными. Больше я туда не хаживал, но с одним из тамошних завсегдатаев потом близко сошелся. Очень уж он славный был, этот Григорьев. Открытый, ко всем доверчивый. Жутко смешливый. Палец ему покажи – до слез хохочет.
– Почему «был»? Умер, что ли? Зачем ты вообще сейчас про него завел? – прервал Воронин, недовольный тем, что разговор свернул в сторону с такой темы.
– Сейчас поймешь. Я коротко. Людей, кто бывал в том умном салоне, скоро забрали. Всех. Донес кто-то, да еще и наврал, будто они заговорщики. Григорьева тоже взяли.
– Погоди-погоди… Это какой Григорьев? Не тот ли, что проходил по делу Петрашевского?
– Он самый. Но имя Петрашевского мне ничего не говорило. Я знал только Григорьева. Его потом приговорили к расстрелу.
– Но ведь помиловали же.
– В последний момент. Уже привязанным к столбу, с мешком на голове. Григорьев от этой милости сошел с ума. Вчистую. Его пятый год держат в смирительной рубахе… Знаете, – Питовранов зажмурился. – Я видел, как его в крепость на телеге везли. Он смеялся своим детским смехом, не мог остановиться, а конвойный бил его плеткой по голове… Я этот смех часто по ночам слышу… Про государство ничего не скажу, оно меня не слишком занимает. Но Упыря я ненавижу. За Колю Григорьева, за тысячи других погубленных. Ненавижу до потемнения в глазах.
Воронин зло усмехнулся.
– Ненавидеть ненавидим, но ничего не делаем. Только остроумничаем, да болтаем о будущей России. Мне вот он глаза открыл, – показал Вика на Ларцева. – Вчера, когда без промедления сделал то, что было нужно. Ни колебаний, ни сомнений. Увидел угрозу – устранил. Так и надо.
– Что надо? Царя… – Михаил Гаврилович даже не смог выговорить вслух страшное слово «убить».
– Как бешеную собаку, – отчетливо и ясно произнес Воронин. – Если мы сделаем это сейчас, не понадобится никакой войны. Она началась из-за мегаломании и упрямства одного человека. Не станет его, мы с Европой сразу помиримся. Сотни тысяч жизней будут спасены.
– И кто ж его убьет? Мы с тобой вдвоем? – всё не мог поверить Мишель.
– Втроем. Вот с ним. – Виктор Аполлонович показал на Адриана. – Он человек действия. Без него я, пожалуй, не взялся бы. А с ним – готов.
Он обратился к Ларцеву, слушавшему поразительный разговор с такой же невозмутимостью, как рассказ великой княгини о верчении столов.
– Ты тоже должен ненавидеть царя, Адриан. Он сослал в вечную каторгу твоего отца.
Ларцев немного подумал.
– Если бы отец не попал на каторгу, он не захандрил бы и матери не пришло бы в голову завести сына. Значит, я не появился бы на свет. Нет, у меня нет ненависти к царю…
На лице Воронина отразилось почти отчаяние. Но Ларцев так же раздумчиво продолжал:
– Однако вы оба правы. Царя, пожалуй, надо убить. Как волка, который повадился красть овец из стада. Волка ведь ненавидеть незачем. Его нужно застрелить, и стадо останется цело. Николай очень плохой правитель. Он построил только одну железную дорогу, причем построил неправильно, а другие железные дороги строить не хочет. Новый царь будет прокладывать рельсы и пускать по ним паровозы?
– Можешь в этом не сомневаться, – уверенно сказал Вика, почти влюбленно глядя на железнодорожного энтузиаста. – Ты же слышал, Константин говорил, что после войны твоя великая идея будет изучена.
– Так давайте убьем царя, и поскорее, – не стал долго думать Ларцев.
Воронин облизнул внезапно пересохшие губы.
– А как бы ты это сделал? – негромко, с замиранием сердца, спросил он.
Адриан несколько секунд поразмышлял.
– Нужен хороший штуцер. Я слышал, царь ездит в открытой коляске. Если я с пятидесяти шагов попадаю соболю в глаз, неужто я со ста шагов промажу в крупного мужчину?
– Не годится. – Арамис покачал головой. – Убийство императора, да еще во время войны – тяжелый удар для государства. Нужно, чтобы смерть выглядела естественной. Думай еще.
Он с надеждой смотрел, как Ларцев потирает родинку на лбу. Помалкивал и Мишель. Ему казалось, что всё это сон. Но потрясающе интересный. Просыпаться не хотелось.
– Мне случалось волков не только стрелять, но и травить, – сказал Адриан Дмитриевич после паузы. – Это даже проще. Один раз зарезал овцу, отравил мясо. Утром на поляне шестеро дохлых хищников, вся стая… У меня в портпледе аптечка. Там разные лечебные травы. Среди них есть одна бурятская, от заражения крови. Если ее погуще заварить, кровь вообще остановится. Сердце лопнет. Никто не подумает, что отрава.
– Браво, – прошептал Воронин. – Это как раз то, что надо.
Тут Мишель тряхнул своей гривой.
– Вы всё это… серьезно? Вы собираетесь отравить императора? Или мы сотрясаем воздух, мальчишествуем?
Вика смерил его оценивающим взглядом.
– А это, Миша, будет зависеть от тебя.
– Почему от меня?
– По средам Упырь приезжает в Стрельну пить чай.
– Ну и что? Именно поэтому в среду Коко никого не принимает.
– И не надо. Ты навестишь своего приятеля повара. Задержишься у него. А когда Упырю будут готовить чай, подсыплешь туда Адриановой травки. Санни говорила, что свекру всегда заваривают какой-то особый целебный сбор в отдельном чайнике, так что больше никто не отравится. Упырь выпьет, схватится за сердце и окочурится. Возраст у него пожилой, времена нынче нервные. Никто не удивится. Его величество почил в Бозе. Начнется новое царствование. И новая история России.
Всегда румяный Михаил Гаврилович побледнел. Дело действительно было совершенно возможное, даже не очень сложное.
– Неужто всё так в истории и происходит? – медленно сказал он. – Собираются три оболтуса, говорят друг другу «давай сделаем это» – и делают?
– Не знаю, как в других странах, а в России только так царей и убивают, – слабо улыбнулся Арамис. Он понял, что всё состоится, – и вдруг ощутил огромную усталость.
– Стало быть, в следующую среду, – сказал он. – Но Эжену ни слова. Наша затея не для его нежного сердца.
Подвески королевы
Неделя прошла у каждого из четырех приятелей по-своему.
Питовранов, которому предстояло исполнить главную роль, каждый день наведывался к мсье Шомону, придумав, будто собирается писать большую статью о высокой кухне. Француз с удовольствием рассказывал журналисту о тонкостях гастрономии, а заодно Портос, не вызывая у кулинара подозрений, выведал все необходимые подробности царского чаепития.
По ночам Михаил Гаврилович не спал. Он то терзался долей отравителя, которая, какими высокими материями ни прикрывайся, все равно была гнусной, то пугался, что дело сорвется и ненавистный деспот уцелеет. Оба направления мысли были одинаково скверными. Мишель потерял свой знаменитый аппетит, осунулся, утратил всегдашний вкус к балагурству. Но ни разу, даже в самую слабую минуту, не позволил себе усомниться в задуманном. Carthago delenda est. Ибо до тех пор, пока Карфаген стоит, мукам России не будет конца, а свою бедную страну Мишель жалел больше, чем свою совесть.
Зачинщик отчаянного предприятия Воронин был погружен в материи более приятные. Уверившись, что всё идет по плану – Ларцев сварил свою бурятскую отраву, а Питовранов усердно готовится к следующей среде, – Виктор Аполлонович начал составлять план действий на потом, то есть на время, которое наступит после избавления от Упыря. Как сделать так, чтобы Константин сразу же занял ключевое место подле нового императора, и как Арамису, в свою очередь, занять ключевое место подле Константина? Тут имел значение каждый шажок и каждый вершок. Вокруг великого князя подобралась целая плеяда умных и ловких людей. Почти все они положением и возрастом старше скромного сотрудника редакции, но у Воронина будет важное преимущество. Всех кроме него неожиданная кончина царя застанет врасплох, а в момент растерянности даже очень умные люди упускают возможности. О, тут было, о чем помозговать.
Адриан Дмитриевич, как уже было сказано, сотворил смертоносное зелье, отдал его Портосу и, казалось, перестал думать о предстоящем деле. Дни Ларцев проводил в железнодорожных мастерских Николаевского вокзала: нанялся в артель по обслуживанию паровозов. Домой возвращался чумазый и довольный. Наскоро ужинал, что-то записывал в тетрадь и ложился спать. По ночам, ворочаясь в постели, Мишель с завистью прислушивался, как на диване мерно посапывает человек без нервов.
Жизнь Евгения Николаевича Воронцова была радужна. Он порхал в облаках, наслаждаясь положением официального жениха Лидии Львовны, и совершенно не замечал, что остальные мушкетеры ведут себя необычным образом. Бывало сидят обе пары у сестер. Вика молчалив и задумчив, проницательная Корнелия с беспокойством на него посматривает, а Эжен с Лидочкой воркуют, как голуби, и ничего вокруг не видят.
Однажды, когда Арамис собрался уходить раньше обычного, невеста пошла его проводить и у дверей сказала:
– Виктор Аполлонович, я вижу, что вы обдумываете нечто очень важное. У нас с вами теперь не может быть важных дел по отдельности друг от друга. Мы во всем должны быть единомышленники и соратники. Если вы нуждаетесь в совете или помощи, я способна на это, не сомневайтесь.
Он посмотрел в ее внимательные черные глаза. Дельный совет в великом предприятии был бы очень кстати, но не втягивать же барышню в цареубийственный заговор? Дело может обернуться по-всякому.
– Я непременно обращусь к вам за помощью и советом, – сказал Вика. – Но чуть позже. Дня через четыре.
(Разговор был в субботу.)
– А что должно произойти в среду? – быстро спросила острая разумом девица. Но, не получив ответа, расцепила хватку. – Ладно, не говорите. В наших отношениях не должно быть никакого принуждения. Просто помните, что у вас теперь есть я.
Тут, поддавшись внезапному порыву, Арамис впервые притянул Корнелию к себе и поцеловал в губы. Они оказались неожиданно горячими и мягкими.
– Я вас люблю, – прошептал Вика. И с некоторым удивлением повторил: – Люблю?
…Во вторник, побывав в кабинете у великого князя по случаю составления министерского отчета, Воронин между делом выяснил, что завтрашнее чаепитие в Стрельне точно состоится – император подтвердил сыну свое намерение вернуться к «обычному порядку».