В таком наряде он спустился с чердака и вновь вошел в комнату Лоренцы. Теперь это был знатный и богатый господин с самыми изысканными манерами. Правда, в его движениях и жестах сквозили чрезмерная напыщенность, а наряд был слишком криклив и аффектирован.
– Я иду с визитом к Габриэлли, дорогая Лоренца, – заявил он с важным видом. – Забыл тебе сказать, что я нашел сегодня весьма расторопного слугу – поляка из мелких шляхтичей Он придет завтра утром и спросит графиню ди Санта-Кроче. А теперь – до свидания.
Перейдя через улицу, Джузеппе легко отыскал квартиру певиц придворной оперы. В нее вела столь же узкая и грязная лестница, а обитали они так же высоко, как и он сам, несмотря на то что обе получали огромные деньги, не считая драгоценностей, от своих вельможных покровителей. В сумраке нащупав дверь, гость принялся без церемоний стучать в нее кулаком, так как ни звонка, ни молотка не имелось. Женский голос произнес за дверью несколько итальянских проклятий, и затем дверь распахнулась. Из нее хлынули клубы мокрого пара и чад подгоревшего оливкового масла. Сквозь пар посетитель разглядел мощную, с пышной грудью и крутыми бедрами, бабу с крупными чертами лица итальянско-еврейского типа. Ее пестрая полосатая юбка была высоко подоткнута и обнаруживала великолепные икры босых ног. В голых, открытых до плеч руках она держала мочалку, с которой текла мыльная вода; целое озеро расплывалось по полу вокруг нее. Из прихожей дверь вела в кухню, где слышались шипение и кипение, именно оттуда и валил пар. Не менее мощная, чем первая, и столь же простонародно одетая стряпуха виднелась там под кастрюлями и сковородками с ложкой в руке. Видимо, она приготовляла обед.
– Что вам угодно, синьор? – спросила итальянка, мывшая пол.
– Я желал бы видеть, любезная матрона, вашу хозяйку, певицу придворной ее величества оперы госпожу Габриэлли, – отвечал нарядный посетитель, сторонясь воды и мокрой мочалки.
– Это я сама перед вами, – спокойно отвечала босоногая женщина.
– Вы?! Возможно ли, синьора?! – вскричал пораженный гость. – Вы знаменитая в Европе певица Габриэлли?!
– Не прикажете ли спеть вам, синьор, для доказательства этого? Да, я – Габриэлли. А вон та, на кухне, моя подруга Давия, – продолжала певица, указывая на пифию среди кастрюль и оливкового чада[34]. – Чему же вы удивляетесь? Мы заняты своим хозяйством. Мы все делаем сами и потому всегда веселы и здоровы. Но кто вы, синьор? И что вам угодно?
– Граф Феникс ди Санта-Кроче, синьора! – внушительно произнес гость. – Явился засвидетельствовать вам свое почтение, отдать дань уважения вашим несравненным талантам, прославляемым всей Европой, и вместе с тем передать поклон от моей супруги, графини Серафимы.
– Ах, моя карлица Грациэлла рассказывала о ней! Грациэллы нет дома. Я послала ее за припасами. Она расхваливала красоту и голос вашей супруги.
– Трудно хвалить в вашем присутствии, синьора, чей-либо голос или внешность! Когда всходит сияющее солнце, меркнут крупнейшие звезды. Но я привез вам привет от некоторых ваших друзей из Италии и вот это письмо от принца, утратившего из-за вашего отъезда в Россию всю радость жизни.
Говоря это, граф Феникс достал письмо и махал им, не зная, как отдать в мокрые ручки певицы послание меланхолического принца.
– Пройдите сюда, граф, – сказала певица, бросая мочалку в лужу грязной воды. Затем она отерла руки о пеструю юбку и спустила ее так, чтобы скрыть мощные ляжки. Граф Феникс осторожно прошел в указанную комнату. Здесь певица приняла от него письмо, небрежно разорвала конверт, пробежала страстные строки августейшего обожателя и равнодушно бросила письмо на доску камина.
– Он надоел мне еще в Милане, – пояснила она.
– Бедный принц! Неужели столь разительное в наш безнравственный век постоянство не трогает ваше сердце, синьора? – говорил гость. – Впрочем, всеобщее обожание, которое окружает вас здесь, конечно, изгладило из вашей памяти образ далекого юного поклонника. Дивный ваш голос, мощный гений, пламень духа, совершенно обворожительная красота гремят по всей Европе! Все цивилизованное человечество, синьора, воздает вам хвалу!
Габриэлли совершенно равнодушно слушала слащавую лесть посетителя, однако она все же была ей приятна.
– Вы очень любезны, граф, – сказала она. – Может быть, вы желали бы познакомиться с моей подругой? – И, не дожидаясь ответа, крикнула звучным сильным голосом: – Давия, поди сюда!
Сейчас же явилась из кухни с пылающими щеками, вся дышащая ароматами лука и пряных специй женщина.
– Это наш соотечественник, недавно в Петербурге. Это граф ди Санта-Кроче, о супруге которого нам сегодня рассказывала Грациэлла, – представила Габриэлли.
Давия радостно всплеснула руками и засыпала графа потоком итальянских слов, расспрашивая о различных своих знакомых аристократах в Риме, Падуе, Венеции, Неаполе и еще дюжине других городов и городишек Италии. Граф знал многих из них и, пересыпая ответы свои любезностями и похвалами таланту и красоте артистки, сообщил немало новостей. В беседе приняла участие и Габриэлли.
Певицы усадили графа в кресло, достали из пузатого шкафчика вино, фрукты, угощали его и сами исправно пили за его здоровье. Не прошло и получаса, как между итальянскими певицами и гостем установились самые приятные, откровенные отношения. Граф оказался любезнейшим кавалером, к тому же, казалось, объехал весь свет, знал всех выдающихся людей, принцев, вельмож. Уже принесена была гитара, и артистки исполнили небесными своими голосами дуэт из новейшей оперы аббата Пьетро Метастазио[35]. Восторженный граф становился попеременно перед каждой из них на колени, целуя красавицам ручки, хотя они у Габриэлли сильно припахивали сырым мылом, а у Давии – подгорелым оливковым маслом. В то же время граф не забывал искусно расспрашивать певиц о петербургском дворе и свете, о всех певицах и актрисах Эрмитажа, об их покровителях, о домах вельмож, их женах, любовницах и скандальных связях, тайных и полуявных… Между прочим завел он речь и о покровителе Габриэлли, старом директоре театров и всяческих зрелищ господине Елагине…
– Господин Елагин мне известен как муж, исполненный высоких добродетелей, – важно говорил граф Феникс, – огромной учености и государственного опыта. Я слышал о нем в бытность мою в Лондоне от друга моего, герцога де Бофора. Имею и письма к сему достопочтеннейшему лицу от мужей рассвета, восхода солнца, от тайного места, где имеет свое пребывание великая мудрость, господствует мир, согласие и тишина!
– Что он такое говорит? – спросила недоуменно Давия, очень усердно прикладывая свои коралловые уста к кубу с вином, может, потому, что кулинарные занятия у пылающего очага пробудили в ней неуемную жажду. – Что он говорит? О каком рассвете и тайном месте? Что за каббалистика? И в первый раз слышу о добродетелях господина Елагина. Спросите у Габриэлли, она вам расскажет, что это за добродетели. Ха! Ха! Ха!
– Оставь в покое моего доброго старичка, Давия, – поморщилась Габриэлли.
– Доброго? Да, к тебе он добр, и ты с ним делаешь все, что только пожелаешь! Но другим в труппе житья нет от этой противной старой и капризной крысы.
– Я еще раз говорю тебе, Давия, оставь в покое моего старого покровителя! – уже сердилась Габриэлли.
– Вот еще! Ты, кажется, хочешь мне приказывать! Но я никогда и никому еще не подчинялась, тем более тебе! Чем я хуже тебя? Кажется, ничем. Хочу – и буду говорить, буду!
– Молчи! Молчи! – вскрикивая и топая ногой, кричала Габриэлли, черные кудри ее, как змеи, разметались вокруг головы.
Давия тоже вскочила и встряхивала в гневе своими великолепными волосами цвета венецианского красного золота. Вырвавшись из-под шелковой сетки, они рассыпались по плечам и груди певицы, едва прикрытой воздушной рубашкой и коротеньким фигаро. Затем обе певицы уперли в крутые бедра мощные длани и стали наступать друг на друга, одновременно пронзительно крича:
– Я буду говорить, буду кричать всегда, всюду, что твой старикашка – безнравственная обезьяна! Коротышка! Уродец! Задыхается! Косой! Глухой! Скупой! Носит по три года один кафтан. Всем надоедает! Ничего не смыслит в искусстве! Противный! Отвратительный!
– Он лучше в тысячу раз твоего жирного мопса Безбородко! Пьяницы! Грубияна! Варвара! Который таскается по кабакам и непотребным домам и заставляет тебя делить его любовь с уличными грязными тварями!
– Это все же лучше, чем жить со стариком, развалиной, немощным подагриком только потому, что он главный директор театров и дает тебе первые роли!
– Я живу со стариком, а ты кроме своего бегемота еще с тремя. С несчастным мальчиком – графом Бобринским[36], которого растлеваешь и почти довела до чахотки! И с братьями, родными братьями!
– Что, я живу с родными братьями?
– Да, да, я знаю! С одним Рибасом[37] и с другим Рибасом! Это смертный грех! Это кровосмешение!
– Фурия!
– Мегера!
– Цыганка!
– Жидовка!
Певицы до того разъярились, что, казалось, готовы были вцепиться друг другу в волосы.
Граф Феникс внимал перебранке с полнейшим спокойствием, улыбаясь и прихлебывая вино из кубка.
– Ты – жидовка и готова удавиться за горсть червонцев! – кричала Давия.
– А ты цыганка, у тебя нет религии! Ты служишь сатане! – кричала Габриэлли.
– Дура! Обе мы пойдем в ад, если только он существует!
– Слышите! Она не верует в учение Святой Церкви! Я – жидовка, ты говоришь? Но я верую! Я никогда не позволяла себе вступить в связь с двумя близкими родственниками одновременно, тем более с родными братьями!
– Какая святая, подумаешь! Кому ты говоришь? Разве я не знаю твоих похождений?
– Ты – кровосмесительница. И я донесу на тебя аббату Николю.
– Ха! Ха! Ха! Доноси хоть самой инквизиции. Мы в России. Здесь меня не достанешь. Да и в Риме у меня достаточно знакомых кардиналов, которые любят жить весело.
– Когда ты умрешь, Святая Церковь откажет тебе в погребении!
– Всех актрис лишают погребения в освященной земле. Да не все ли равно мертвецу?
– Тебя не похоронят! Тебя не похоронят!
– Нет, похоронят!
– Нет, не похоронят!
– Да ведь я провоняю.
Последний аргумент Давии был столь неожидан, что Габриэлли не нашлась что сказать и замолчала.
Громкие аплодисменты вдруг раздались в дверях покоев. Певицы и внимавший их своеобразному объяснению граф невольно повернулись туда.
Российский комедиант
В дверях стоял стройный, изящный и чрезвычайно живописный молодой человек. Длинные напудренные натуральные волосы его были зачесаны назад, открывая высокий мыслящий лоб; черты лица имел он необыкновенно правильные, глаза большие, умные, серые с поволокой. Одет он был чрезвычайно опрятно, со щегольской простотой, в суконный коричневый кафтан французского покроя со стальными пуговицами, шитый шелковый жилет с брыжами и манжетами. Когда находившиеся в комнате обернулись к нему, он всем пленительно улыбнулся, обнажив белые, как слоновая кость, зубы.
Казалось, появление его мгновенно успокоило воспламенившиеся страсти итальянок и внесло меру, гармонию и учтивую приятность. Обе певицы просияли и бросились к нему. Каждую он брал за обе руки повыше локтя и с какой-то отеческой лаской целовал в уста. Потом они похватали его под локти и ввели в покой.
– Мы немного повздорили, Жан, – небрежно пояснила Габриэлли.
– О, я слышал, божественная! – мягким приятным голосом сказал по-французски молодой человек. – Я слышал. И должен сказать, что наша очаровательная Давия проявила в споре изумительную находчивость. Аргументы ее были неотразимы. Но все же я более люблю, когда вы состязаетесь в своем искусстве, чем в дидактике.
Говоря это, молодой человек вглядывался в сидевшего с важным спокойствием гостя певиц. Удивление появилось на его лице. Казалось, он узнавал и не узнавал эту личность. Наконец он сделал два шага к нему и учтиво поклонился. Тот отвечал величественным кивком лобастой головы, храня на лице холодное равнодушие. Однако глаза его, блуждавшие ранее по потолку, вдруг обратились к молодому человеку. Взгляд его стал острым и подозрительным, и на мгновение в нем мелькнуло что-то вроде испуга и оторопелости. Но вслед за тем маслинообразные глаза итальянца вновь вознеслись кверху…
– Это наш новый знакомый, – представила Габриэлли, – граф Феникс ди Санта-Кроче!
– Российский комедиант ее величества Иван Дмитриевский[38], – назвал себя с новым учтивым поклоном молодой человек.
Граф еще раз снисходительно кивнул.
– Ведь это вы, граф, писали к господину главному директору театров и зрелищ статс-секретарю императрицы, его превосходительству Ивану Перфильевичу Елагину? – садясь в кресло, продолжал российский комедиант.
Обе певицы стали по бокам кресла, опираясь на спинку его, и заглядывали в лицо молодому человеку, оправляя его волосы и жабо.
– Вы не ошибаетесь, господин Дмитриевский, вы не ошибаетесь, – на грубом французском с итальянским акцентом языке подтвердил граф. – Я писал господину Елагину.
– Очень хорошо. Встреча наша пришлась весьма кстати. Именно я имел поручение от его превосходительства Ивана Перфильевича посетить вас и передать приглашение господина статс-секретаря пожаловать к нему сегодня в девять часов вечера.
– Хотя я крайне занят сегодня, но постараюсь прибыть, – отвечал граф все с тем же рассеянным видом.
Комедиант внимательно, хотя и с учтивой ненавязчивостью разглядывал лицо графа Феникса.
– Давно ли вы в России, граф, смею спросить?
– И давно, и недавно, господин Дмитриевский, – неопределенно ответил граф.
– Вероятно, вы много путешествовали по Европе? – продолжал свои расспросы актер.
– О, даже сидя в этом кресле, я путешествую, так как Земля со всем, что на ней пребывает, неутомимо несется в пространстве к востоку.
– Что касается меня, – не обращая внимания на странную форму ответа его собеседника, продолжал Дмитриевский, – то еще недавно по поручению его превосходительства Ивана Перфильевича я посетил Париж и Лондон. Собственно, с целью как лично усовершенствоваться в искусстве, так и пригласить несколько выдающихся артистов и актрис в труппу ее величества. И могу сказать, что приобрел в Лондоне дружбу величайшего из актеров нашего времени – Гаррика[39]. Вам не случалось, граф, будучи в Лондоне, видеть Гаррика в «Лире» или «Макбете»?
Граф в ответ что-то промычал, продолжая витать в мыслях далеко от этой комнаты.
– Великий художник! Мастер несравненный! И посмотрите, каким высоким почетом пользуется он в своей стране! На ужинах у герцога де Бофора…
– Граф говорил, что он – друг герцога, – заметила Габриэлли, которая, стоя возле кресла актера, во время беседы перебегала взглядом с него на графа и обратно.
– Вот как?! Друг? – протянул Дмитриевский. – О чем я говорил? Да, Гаррик! Волшебник! Что бы я дал за одну десятую его гения! Но я говорил о том уважении, которым пользуются актеры в Лондоне. Когда я вошел сюда, то услышал спор божественной Габриэлли и несравненной Давии, небесные голоса которых пробуждают в каждом воспоминания о потерянном рае. Не достойно ли горького смеха, что в наше время, в просвещенный век Руссо и Вольтера, Фридриха и Екатерины, актер и актриса считаются отверженными существами, их высокое, благородное искусство – зазорным ремеслом, и Церковь отказывается погребать их тела в освященной земле! Как упорно невежество! Как неискоренимы предрассудки, внедренные фанатизмом! Но послушайте, прелестные, – продолжал Дмитриевский, обращаясь к певицам, – вы принимаете столь знатного гостя, иностранного графа, в совершенно домашнем легком наряде! Я – свой человек, российский комедиант, но граф… – Неуловимо-насмешливая интонация прозвучала в этих словах актера.