Но человек, охотник, не понял волка. Или не понял, или просто не захотел понять, а может быть, им руководило другое чувство, – испуг, но приклад уже уперся в плечо и стволы медленно, медленно поднимались, совмещая прицельную планку и глаза хищника. Артемий и не видел более ничего, весь мир теперь для него сузился, сжался, превратился в эти прозрачные, бездонные, живые глаза волка. Глаза, в которых отразились камыши, отразилось небо, даже дальние березы, густо подернутые желтизной, невероятным чудом отражались в этих глазах. Наведя стволы, он еще успел увидеть, успел почувствовать, что волк уже не был так уверен в себе, он понял, что человек уже не опустит, не уберет ружье, что уже поздно и бесполезно пугать его, показывая свои красивые, молодые клыки….
Грохнул выстрел.
Сквозь пороховой дым Артемий видел, как резко крутнулся зверь и с размаху торкнулся набок, мелко, мелко задрожал. Охотник вскочил на ноги, не отнимая ружья от плеча, всматривался в лежащего в проходе волка. Зачем-то оглянулся на плес, где мерно покачивались утиные чучела, снова посмотрел на волка, дым от выстрела уже успел подняться, отплыть в сторону и рассеяться. Вышагнул из лодки и, неловко переставляя ноги, приблизился к добыче. Стволом ружья потрогал лежащего зверя, тот, едва заметно, вздрогнул. Предсмертный хрип и тяжелое дыхание еще вырывались наружу, образовывали некрасивые, кровянистые пузыри. По телу зверя волнами проходила судорога, или мелкая дрожь. Такого зверя Артемий еще никогда не добывал. Восторг добычи смешался с еще не прошедшим страхом, случившимся минутой раньше, все это вместе вызывало неуправляемую эйфорию. Хотелось кричать от восторга и плакать от пережитого, только что, страха. Охотник даже растерялся на мгновение, не мог сообразить, что же делать дальше. Он усиленно вытягивал шею, стараясь заглянуть поверх камышей, кажется, он хотел увидеть деда. Хотел похвастаться, хотел спросить, что же делать дальше?
– Вот останесся один….
– Вот. Остался. И что, что делать-то?
Чуть потоптавшись рядом, полюбовавшись знатной добычей, стал дышать ровнее, начал, будто бы, успокаиваться. Ухватившись за заднюю лапу, Артемий выволок зверя на середину прохода, заметил, что по брюху, зарывшись в жидкую шерсть, торчат соски. Подумал: значит не волк, – волчица. Волчица была тяжелая, продолжала хрипеть. Дробь прошла вскользь, грубо, рыхло разорвав шкуру на голове и скулах, уродливо вырвав оба глаза. На рану было неприятно, даже больно смотреть. Рассуждая сам с собой, подумал:
– Надо бы добить, чтобы не мучилась, и не очухалась.
Снова прижал приклад к плечу и стал водить стволом, прикидывая, куда лучше выстрелить. По туше сразу решил не стрелять, – шкуру портить, уж лучше в голову, все – равно там все разбито. Шкура была, действительно богатая, красивая, плотная. Гладкая шерсть отливала голубизной. Хотелось погладить ее. Голова была безобразно разбита и представляла собой просто кровавое месиво. Волчица продолжала хрипеть, с трудом, но дышала. Наведя стволы в голову, в это кровавое месиво, охотник, почему-то плотно закрыл глаза, и нажал на спуск.
Выстрела не последовало, просто сухой, надтреснутый щелчок. Артемий открыл глаза, переломил ружье и обнаружил, что произошла осечка. – Вот, пожалел патрон, оттого и осечка. Снова захлопнул ружье, взвел курок, глаза уже не закрывал, просто чуть прищурился, – снова сухой щелчок. Выстрела не было. Волчица продолжала хрипеть, тяжело втягивала густой, болотный воздух и мелко, мелко дрожала.
Уже не открывая ружья, ещё раз взвел курок и, с открытыми глазами чакнул, прицеливаясь в голову волчице. Выстрела не было, не получалось.
В этот момент чуть дальше по проходу, в каких-то трех-пяти метрах от парня с нестреляющим ружьем в руках, возник, появился из стены камыша ещё один волк…. Он полностью обрисовался, выйдя на просвет и замер, уперев взгляд в охотника. Не скалился, не рычал, просто замер и смотрел на человека. Смотрел теми самыми, прозрачно-ядовитыми глазами, которые еще минуту назад были у волчицы.
У Артемия свело скулы и моментально пересохло в горле, на лбу выдавилась испарина. Руки не слушались, но он, все же смог открыть ружье и выкинуть оба патрона, залез в карман и с ужасом обнаружил, что там нет ни одного заряда. Все патроны были в лодке, аккуратно разложены на лавочке, приготовлены для охоты на уток…. Кажется, волосы под шапкой приобрели какую-то упругость, отчего шапка перестала чувствоваться на голове. Уже в который раз перехватило дыхание, а сердце бухало так, что Артемий невольно положил руку на грудь и прижал одежку к ребрам.
Волчица перестала хрипеть и начала подниматься на ноги. Охотник просто машинально отступил на пару шагов, ошарашено смотрел на волков. Волчица трясла разбитой головой, в болотную жижу капала кровь, смешанная с остатками глазной жидкости и кровавой слизи. Длинные нити этой слизи цеплялись за сломанные камышины. Она сделала неуверенный шаг и уперлась открытой раной в стену камыша, остановилась, выпачкав камыш в крови, снова двинулась и снова неудачно. Опять встала и трясла головой, возможно, надеялась, что дикая боль пройдет, а зрение восстановится…. Артемий отступил еще на шаг, стоял с переломленным, пустым ружьем, заметил, что волк, стоящий в отдалении, осторожно двинулся и приблизился к волчице. Они ещё секунду постояли рядом, словно обменивались между собой какими-то мыслями, и, развернувшись, пошли по проходу в сторону берега. Волк шел чуть впереди, за ним, часто оступаясь, слепая, раненая волчица. Волк ещё оглянулся на охотника и больно уколол его пронзительным, жгучим взглядом, словно хотел покрепче запомнить неудачливого стрелка, не убившего, а лишь изувечившего молодую, красивую волчицу. Крепче запомнить.
***
Утки валили к чучелам, не обращая внимания на стоящего во весь рост охотника. Видимо, и правда, подошла северная. Отплыв на середину плеса, они активно кормились, надолго заныривая и отыскивая в илистом дне личинок комаров. Но Артемию в тот день стало не до охоты, он и чучела не снял, оставил на растерзания ондатре. Торопливо скидал патроны по карманам, зарядил ружье и, чуть не бегом, пустился в сторону дома. Ружье не повесил на плечо, а так и шагал с ним, выставив стволы вперед, словно шел в атаку. И лицо выдавало крайнее возбуждение: рот приоткрыт в каком-то немом восклицании, глаза распахнуты до предела, скулы заострились и необычно выпирали.
Дед сидел на завалинке, подставляя морщинистое лицо вечернему, остывающему солнышку. Жидкая, седая борода кособоко топорщилась на одну сторону, сухие руки безвольно лежали на коленях. Рядом, привалившись к тем же коленям, отдыхала палка, выполняющая роль тросточки. По деревне плыла предвечерняя тишина, нарушаемая лишь редкими, дальними взбрехами дворовых шавок.
Артемий не присел, он плюхнулся рядом с дедом, тяжело дышал. Сразу было понятно, что с парнем произошла какая-то неприятность. Как вектор жизни, борода медленно повернулась к внуку:
– Ну? Чево с тобой приключилося? Вроде бы одежа сухая, значит, не потоп, а чего?
Артемий нервно поерзал задом по завалинке, не зная, с чего начать:
– Деда, я волка убил….
– Вот те раз! Молодец, внучек!
– Вернее не волка, а волчицу….
– Это ещё лучше! Ай, да дела!
– Вернее, не убил, ранил только…. Ушли они.
– Чевой-то я тебя не пойму: то волк, то волчица, убил, ранил. Расскажи толком.
Охотник принялся рассказывать. Рассказывал сбивчиво, торопливо, заполошно, но дед все понял. Положив руки на костыль, старик молчал, смотрел куда-то в сторону, поверх камышей, буйно разросшихся возле соседского, заброшенного дома. Уже лет пять дом стоял пустым, с заколоченными крест накрест окнами, и камыш обступил его со всех сторон, каждый год захватывая все новые и новые участки. Таких домов в деревне становилось все больше, и все они захватывались камышом. Болото отвоевывало у деревни свою территорию.
Артемий не вытерпел:
– Ну? Чего теперь будет-то? А? Знаешь, как страшно посмотрел на меня волк, который уводил раненую волчицу…. Знаешь, как посмотрел…. И уши прижал.
– То и страшно, Артемий, что он запоминал тебя…. Запоминал. Волки, они дюже крепки на рану, а ты утиной дробью волчице по морде. Глаза, конечно, побил, но убить…. Нет. Не так это просто.
– И что? Делать-то что?
– А что тутова делать? Остается одно, – бояться. Постоянно бояться. А как на охоту пойдешь, в стволах только картечь, только картечь.
– Ну, ты, дед….
– Да, и оглядывайся. Почаще оглядывайся. Караулить теперь они тебя станут. Это, внучек, волки, они не забудут. Они памятливые.
Дед трудно, медленно поднялся, поймал равновесие, постоял, опираясь на палку и, спокойно двинулся к двери в дом. На ограде снова остановился, трудно, по стариковски обернулся и тихо, как-то загадочно сказал:
– Если уж совсем невтерпеж будет, тогда к Захарихе. Она их знает.
Артемий еще посидел, – причем тут Захариха? Слепая, одинокая старуха, чем она может помочь? – тоже поднялся, зыркнул по сторонам и шагнул следом.
***
…Волк оглядывался на отстающую, истекающую кровью волчицу, приостанавливался, чтобы она догнала его и коснулась носом его хвоста, снова шагал, шагал, выводя из плавней свою подругу. Вел её в глухие места дальних, не тронутых человеком лесов. Волчица была совсем обессилена, кровь из разбитой головы не переставала сочиться. Она ложилась на живот, а морду бережно опускала на вытянутые вперед лапы. Волк разворачивался, подходил, и начинал нежно, едва дотрагиваясь до разбитой мелкой дробью плоти, до пустых глазниц, вылизывать раны. Волчица вздрагивала, чуть отстранялась, но здесь же замирала, принимала так необходимую ей помощь друга. Отдохнув, они шли дальше, медленно, трудно, уходили и уходили в крепи, где можно будет спокойно зализать раны, набраться новых сил.
Наконец, звери добрались до верховьев какого-то ручья, едва сочившегося среди кочек, среди поваленных деревьев, среди гиблых болотных крепей. На небольшой возвышенности было устроено старое волчье логово. Здесь когда-то, лет пять назад, родился и вырос волк, а теперь вот, привел сюда свою слепую подругу. Родители волка давно погибли, и логово с тех пор пустовало, заросло травой, завалилось листьями, затянулось тенетой. Волчица ничего этого не видела, чувствовала, что они пришли, понимала, что рядом чужое жилище, но дикая боль не давала ей осознавать окружающий мир. Она легла на пригорок, возле входа в логово и замерла, словно приготовилась ждать, когда исчезнет эта жгучая боль. Она непременно должна вытерпеть это.
Волк лизнул пару раз засохшую, загустевшую кровь, словно хотел предупредить, что он уходит, но вернется, непременно вернется. Волчица почти не шевельнулась. Нестерпимая, жгучая боль так измучила, так размягчила все тело волчицы, что она уже не воспринимала окружающий мир. Просто лежала и ждала изменений.
Прошло несколько дней. Волк постоянно приносил какую-то добычу, но выждав время, съедал ее сам. Волчице было не до того.
Вот и теперь, он пришел и притащил зайца. Подруга так и лежала на пригорке, все в той же позе. Он положил перед ней пухляка, чуть отстранился. Волчица принюхалась больным, разбитым носом, но так и не встала, не тронула добычу.
Уже ночью, темной, собирающей тучи в тугой узел, чтобы зарядить дождем на несколько дней, на несколько ночей, волк снова приблизился, легонько прихватил зайца, оттащил волоком на несколько шагов. Начал хрустеть костями, легко раскусив, раскромсав голову, с удовольствием, не спеша, перемалывал страшными челюстями и проглатывал.
Подошла. Постояла рядом, опустив голову до самой земли. Нашла останки зайца, приступила лапой и стала отрывать куски, глотая их вместе с шерстью. Подъела все, даже подлизала какие-то крошки.
Черные, ночные тучи стали озаряться дальними всполохами, там зарождался низкий, басовитый гром, словно кто-то могущественный, всесильный, прокатывается на огромной, немыслимо огромной колеснице по булыжникам, разбросанным в беспорядке по каменистой же дороге. Редкие, но крупные капли с силой рассекали ночной воздух и врезались в утоптанный пригорок, в деревья, в шкуру зверей. Волк тоскливо посмотрел в темноту неба и ушел в логово. Чуть помедлив, и ткнувшись один раз мимо входа, туда же залезла и волчица.
Несколько дней и ночей шел дождь, то припускал крепко, напористо, тогда мимо логова начинали струиться ручейки, то затихал, лишь чуть моросил, а по распадкам поднимался неуверенный, жидкий туман. Волк почти не выходил наружу, отсыпался, волчица несколько раз поднималась, тыкалась в стены, потом выбиралась и искала воду. Напившись, снова ложилась и во сне чуть поскуливала, раны затягивались, заживали.
***
Артемий до заморозков еще несколько раз бывал на охоте, сидел на своем плесе, стрелял, подсаживающихся к чучелам, жирных уток. Но встреча с волками каким-то образом отразилась на парне и большой радости от охоты он не получал. Не то, чтобы боялся новой встречи, нет, картечь теперь всегда была наготове, не боялся, убеждал себя, что не боится. Но все же сидя в лодке, оглядывался на проход часто, на каждый звук, на каждый шорох. Постоянно чудилось, что кто-то пробирается по камышам, крадется, осторожничает. Патроны с картечью отпотевали в зажатом кулаке. В голову лезли мысли: – быстрее бы осень, чтобы замерзли все плесы, да улетели на юг утки.
По первому снегу с товарищами сходил, погонял зайцев. Дед, сидя на печке и спустив ноги, допытывался:
– Ну, видал следы-то?
– Видал, конечно. Вон, принес же беляка.
– Причем здеся беляк-то? Разбойничьи следы-то, видал?
– Нет, деда, волков нету. И парней спрашивал, никто не видал.
Дед шамкал губами, о чем-то размышлял, теребил сухими пальцами печную занавеску, трудно затаскивал наверх ноги и укладывался на пышную, перовую подушку. Уже отвернувшись к стене, тихо, будто для себя, говорил:
– Затаились. Не могут они забыть обиду, они памятливые….
– Что ты меня пугаешь? Что?… – Артемий даже вставал и подступал к печи, но лишь убеждался, что дед уже мирно посапывает, он всегда легко и быстро засыпал. Мать, отвернувшись, тайком крестилась.
***
Прошел, протянулся, протащился целый год. Артемия призвали в армию. Уже в первый год службы он получил из дома горькую весточку о том, что его любимого дедушку схоронили. Мать, хоть и болеет, но сына из армии обязательно дождется. Не может такого быть, чтобы солдат вернулся в пустой дом.
Дождалась. Плакала сухими глазами, удивлялась, каким же верзилой стал ее Артем. Уже Артемием и назвать неловко. Артем вытянулся, раздался в плечах, грудь выкатил колесом, выставил напоказ толстенную, жилистую шею. Стал настоящим мужиком.
Волки так и остались жить у тихого ручья, в старом логове. Волчица долго болела, скулила и плакала по ночам, истекая слезами из пустых, разорванных мелкой дробью глазниц. Волк приносил ей то зайца, когда удавалось его поймать, то жирных и вкусных ондатр, а когда охота совсем не удавалась, довольствовался тем, что клал возле морды своей подруги маленькую лесную мышку, – полевку. Волчица сильно исхудала от раны, а шерсть свалялась от постоянного пребывания в логове, выглядела неряшливо, болезненно.
Когда она выбиралась из логова и устраивалась на пригорке, подставляя разбитую голову лучам солнца, волк подходил и начинал осторожно вылизывать, вычищать струпья от гноя и грязи. Порой из-под рваной шкуры выкатывались маленькие, тяжелые дробины.
Постепенно боль притупилась, звон в голове успокоился, притих, и волки стали выходить на короткие прогулки. Они ходили шагом, то прижавшись друг к другу боком, то волк шел впереди, а волчица, уткнувшись носом в его хвост, старалась не отставать. Прогулки эти становились все чаще, и уходили они дальше и дальше, но, как бы ни складывались эти прогулки, непременно возвращались в свое логово. Волк понимал, что только здесь они в полной безопасности, хотя бы по той причине, что очень далеко от людей. Других врагов у них не было.