– Я – Иван Игоревич, – ответил он громко и уверенно. – Я служу Владимиру Мономаху, которого хотите вы посадить в Киеве. Я отправил ему гонца, от своего имени и от вашего, моля его поспешить на киевское вече.
По толпе прокатился слабый гул. Мятежники явно не могли решить, верить ему или нет. Человек с пикой прищурился. Иванушке показалось, что еще миг – и мятежник ринется на него. И тут откуда-то донесся голос:
– Это правда. Я его видел. Он служит Мономаху.
Человек с пикой обернулся к говорящему, а затем снова к Иванушке. Иванушке показалось, что смутьян разочарован.
Волна ненависти отхлынула от толпы.
– Добро пожаловать, слуга Мономахов, – мрачно приветствовал его мятежник с пикой. – Тебе-то что за дело до наших жидов?
– Они под моей защитой. И под защитой Мономаха тоже, – добавил Иванушка. – Они не причинили вам никакого зла.
Мятежник пожал плечами:
– Может, оно и так. – И тут, почувствовав, что настал миг упрочить свое нынешнее положение уличного главаря, он обернулся к толпе и заревел: – За Мономаха! Пойдем искать других жидов!
Толпа повалила за ним.
Иванушка вошел в дом. Там оставался только старый Хазар да две женщины-служанки. Он пробыл с ними в доме до вечера, когда шум и возмущение в городе несколько стихли. Только после этого отправился в дом брата.
Все случилось, как он и опасался. Мятежники добрались до высокого деревянного терема еще днем. Насколько он мог судить, Святополк не пытался бежать. Предполагая, что боярин куда богаче, чем он был на самом деле, разъяренная толпа убила его, разграбила дом и сожгла дотла.
Иванушка нашел обугленные останки брата, произнес молитву, а потом в спускающихся сумерках вернулся, как и много лет тому назад, искать приют в доме Хазара.
Как странно было спустя много лет вновь оказаться в этом доме и сидеть при свете свечей наедине со старым Жидовином.
Жидовин уже пришел в себя после нападения толпы. А Иванушка, хотя и опечаленный гибелью Святополка, обнаружил, что скорбь его велика, но не чрезмерна.
Они вместе поужинали, тихо обмениваясь немногими словами, однако Иванушка заметил, что старик, хотя и погружен в грустные размышления о событиях сегодняшнего дня, хочет сказать ему что-то важное. Поэтому его не удивило, когда тот, завершая трапезу, внезапно резко сказал:
– Конечно, ничего этого не случилось бы, если бы страной управляли как полагается.
– О чем ты? – почтительно спросил Иванушка.
– Да о князьях русских, – презрительно ответил Хазар, – о дураках этих. Никто из них и ведать не ведает, как построить государство. Нет у них законов, нет никакой системы.
– У нас есть законы.
Жидовин пожал плечами:
– Зачаточные законы славян и варягов. Ваши церковные законы лучше, признаю. Однако вы переняли их у греков и римлян, из Константинополя. Но кто стоит во главе вашего правления, какое бы оно ни было? Чаще всего хазары и греки. Почему народ сегодня взбунтовался? Потому что князья ваши либо нарушают закон, либо не заставляют соблюдать закон, либо просто не принимают законов, которые мешают им бесчинствовать.
– Воистину, нами всегда правили дурно.
– Оттого, что нет у вас законов и системы, и измениться ничто не может. Ваши князья все воюют друг с дружкой, а земля слабеет, и даже порядок наследования не установят, чтоб мир воцарился.
– Но, Жидовин, – возразил Иванушка, – разве не правда, что наследование от брата к брату мы переняли не у северян-варягов, а у тюрков? И стало быть, мы заимствовали его и у вас, хазар?
– Может быть. Но ваши русские князья не способны соблюдать порядок. Уж это ты отрицать не можешь. Разруха, разруха во власти.
Иван с ласковой снисходительностью поглядел на него. Старик говорил дело, но Иванушка не был до конца убежден в справедливости его слов.
Толпа с ее тупой кровожадностью и ненавистью к евреям была ему противна, и все ж таки он невольно думал: «Как же ошибаются эти евреи! Все бы им системы да законы – нет, мы пошли дальше их». Он вздохнул, а вслух сказал:
– Знаешь, законом не все исчерпывается.
Жидовин изумленно воззрился на него.
– Но у вас и того нет, – резко сказал он.
Иван покачал головой. Как же ему объяснить, что его, Жидовина, образ мыслей – неправильный.
Нет, знал Иван систему мира куда лучшую, чем у хазар, – христианскую.
Сам он, пожалуй, не мог найти нужных слов, но это было не важно.
Ибо разве они уже не были произнесены – красноречивее и убедительнее, чем все, что могло прийти ему на ум, в самой знаменитой проповеди, когда-либо прочитанной в русской церкви?
Она была произнесена незадолго до его рождения, но получила такую известность, что уже ребенком он запомнил фрагменты ее наизусть. Эту проповедь великий славянский священнослужитель Иларион прочитал в память Владимира Святого. Он назвал ее «Словом о законе и благодати». А смысл ее был весьма прост. Иудеи дали человечеству Закон Божий. Но затем пришел Сын Божий и принес высшую истину – торжество благодати, непосредственной любви Господней, бесконечно превосходящей любые правила и установления. Именно это чудесное послание новая Церковь и откроет гигантскому миру леса и степи.
Как же ему рассказать об этом старику Жидовину? Имеющий вместить – да вместит, только ведь евреи никогда не примут этого учения.
Но разве его собственный жизненный путь не был паломничеством в поисках благодати? Разве сам он, Иванушка-дурачок, не открыл для себя любовь Господню без всяких сборников законов?
Иванушке не по душе пришелся мир законов, установлений и предписаний, каким видели его евреи. Вся природа его восставала против этого расчисленного мира. По Господней благодати все должно было решаться намного проще.
– Все, что нам нужно, – втолковывал он Хазару, – это мудрый и благочестивый человек, достойный князь, сильный правитель.
Этому средневековому мифу суждено было стать проклятием для большей части русской истории.
– Славу Богу, – продолжал он, – у нас есть Мономах.
Однако перед расставанием Иванушка подарил старику подвеску, маленький металлический диск, который носил на цепочке на шее и на котором был изображен трезубец – тамга клана его предков.
– Пусть он напоминает тебе о том, – промолвил Иванушка, передавая Хазару амулет, – что ты спас жизнь мне, а я – тебе.
А несколько дней спустя, по благодати Господней, князья склонились перед волей веча, и так – благодаря народному бунту – началось правление одного из величайших монархов, которого знала Русь, – Владимира Мономаха.
Радость Иванушки от восшествия на престол Мономаха еще более усилилась, когда той же осенью возведение маленькой церкви в Русском завершили с быстротой, граничащей с чудом.
Он часто приезжал в деревню и оставался там по целым дням, притворяясь, будто проверяет, как идут дела, но втайне наслаждаясь удивительным покоем и миром, царящим в этом местечке.
Но более всего любил он на исходе дня глядеть на эту каменную жемчужину. Каким нежным сиянием облекалась по вечерам церковь, когда лучи заходящего солнца освещали ее розовые стены.
Иван сидел, умиленно созерцая маленькое здание, вопреки обстоятельствам воздвигнутое на поросшем травой холме над рекой, выделяющееся на фоне темного леса, а солнце тем временем медленно опускалось за горизонт.
Не было ли разлито ощущение угрозы, тайной опасности, печали над золотым византийским куполом, когда на нем вспыхивали последние закатные лучи? Нет. Иван полагался на свою веру. Ему казалось, будто ничто никогда не нарушит покоя и безмятежности маленького дома Божьего, возведенного перед дальним лесом, над рекой.
Вся природа, казалось, была исполнена умиротворения в необозримом русском безмолвии.
А еще он иногда думал: как странно, что когда он стоял на берегу возле церкви и глядел в бескрайнее небо над бесконечной степью, то, куда бы ни плыли облака, само небо казалось подобным великой реке, одновременно неподвижной и уходящей вдаль, вечно уходящей.
И легкий ветерок с востока пролетал над землей, едва касаясь.
Глава третья. Татарин
Широкое монгольское лицо всадника было настолько обветренным, что приобрело охристо-коричневый оттенок.
Борода и усы его, жидкие, черные, ниспадали отдельными прядями.
Поскольку дело было зимой, он был закутан в пышные меха, а под ними скрывались одеяния тончайшего китайского шелка. Он носил войлочные носки, а поверх них – тяжелые кожаные сапоги. Голову его венчала меховая шапка.
На самом деле ему исполнилось всего двадцать пять, но ветер и непогода, война и лишения, которым он постоянно подвергался в открытой степи, превратили его в человека без возраста.
На поясе у него висела кожаная фляга с перебродившим кобыльим молоком, кумысом, который так любили его соотечественники. К седлу был приторочен мешок с сушеным мясом. Ведь монгольский воин всегда выступал в поход, запасшись всем необходимым.
Среди самого необходимого была и жена: вместе с сыном-младенцем она ехала в гигантском верблюжьем обозе, который перевозил имущество позади войска.
Лишь одним этот воин отличался от других. Четыре года тому назад вражеское копье едва не вонзилось ему в левый глаз, но только глубоко рассекло высокую скулу, соскользнув наискось по щеке и отрезав ему почти все ухо, так что от него остался только неровный обрубок. «Повезло», – заметил он и более об этом не думал.
Звали его Менгу.
Медленно двигалось гигантское войско по замерзшей степи. Как обычно, оно было выстроено пятью отрядами: по два, друг за другом, в авангарде и в арьергарде, с каждого фланга, а пятый отдельно располагался посередине.
Менгу находился на правом фланге. За ним ехала сотня, которой он командовал, легкая кавалерия, где каждый всадник был вооружен двумя луками и двумя колчанами и мог стрелять прямо с седла, скача галопом. Луки были устрашающим оружием: очень большие, составные, с силой натяжения тетивы, равной трем с половиной пудам, то есть более мощные, чем прославленные английские «длинные луки». Их дальнобойность доходила примерно до ста пятидесяти саженей. Как и все его люди, Менгу научился стрелять из лука в возрасте трех лет.
Слева от него ехал отряд тяжелой кавалерии, вооруженный саблями и копьями, боевыми секирами или булавами – что кому было более по вкусу – и арканами.
Сам Менгу восседал на вороном скакуне, и потому в нем тотчас можно было узнать воина Черного отряда – элитной ханской гвардии. В огромном табуне запасных коней, перегоняемых позади войска, бежали и его четыре жеребца, все вороные.
Он был рад тому, что его жена и первенец сейчас рядом с ним. Он хотел, чтобы они стали свидетелями его торжества. Ибо в этом походе он впервые получил под начало сотню воинов.
В основе монгольского войска, как и всей империи, которая из него выросла, лежала десятичная система исчисления. Низшим воинским подразделением считался десяток, далее следовала сотня. Более важные люди командовали тысячей, а темники имели под своим началом тьмы, отряды численностью десять тысяч. Менгу командовал сотней. «К концу этого похода, – обещал он жене, – я стану тысяцким». А к тому времени, как будут завоеваны все остальные западные страны, которые, по словам купцов, простираются до самого края обитаемой суши, он, возможно, сделается даже темником.
Однако, как ни жаждал он повышения, надобно было проявлять осторожность.
Ибо, хотя все люди были равны на службе у Великого хана и получали должности, награды и отличия по заслугам, важнее всего была верность суждения и такт. Ведь, как гласила старинная пословица, родившаяся в азиатской степи: «Если ты знаешь слишком много, тебя повесят, а если будешь вести себя слишком скромно, на тебя наступят».
Хорошо было, например, то, что его клан в милости и чести. С полным правом он мог сказать о себе монгольской поговоркой: «Два темника от той же кости, что и я». Происхождение уже помогло ему вступить в ханскую гвардию.
Было и еще одно обстоятельство, которое, как он полагал, могло способствовать его возвышению.
На одном из проводимых Великим ханом смотров красавиц, куда посылали своих дочерей все знатные монголы, была избрана его сестра. «Дева, подобная луне», – заметил сам Великий хан, а это была высочайшая похвала. В качестве главной наложницы она предназначалась самому хану Батыю. Несколько раз он видел ее возле ханской юрты.
«Она найдет способ обратить на меня его внимание», – самонадеянно думал он, удовлетворенно обращая свое жестокое, бесстрастное лицо к горизонту.
Менгу знал, что вскоре они выйдут на опушку леса.
Согласно основанному на двенадцатилетнем цикле календарю монголов, в котором каждому году покровительствовало свое особое животное, до года крысы оставалось еще два. К концу года крысы русская земля будет завоевана. Это было столь же непреложно, как и то, что солнце встанет утром, а звезды засияют ночью.
Ибо монголы намеревались завоевать весь мир.
Так повелел им Чингисхан. Чингисхан, по рождению – глава знатного рода, в 1206 году, всего лишь за тридцать лет до описываемых событий, объединил под своим началом монгольские кланы и, по образцу правителей древнетюркских империй азиатской равнины, взял себе титул кагана, или хана.
Многие до него носили этот титул, но никто никогда не построил империи, подобной той, что предстояло основать монголам.
Чингиса именовали также Далаем – «всемогущим».
Выйдя со своей родины, с пастбищных земель к северу от пустыни Гоби, эти всадники, чуть ли не с рождения ездившие верхом и стрелявшие из лука, ринулись на юг и, преодолев Великую стену, вторглись в Китай, а затем понеслись на запад, избрав целью нападения тюркские государства Средней Азии, которые теперь приняли ислам. Государства эти были отнюдь не беззащитными, напротив, весьма могущественными. Они оказали монголам ожесточенное сопротивление. Однако Чингис сокрушил их. Через несколько лет пал Пекин, к 1220 году Чингисхан покорил большую часть Персии, а потом, подобно всем завоевателям с востока, монголы перешли через протянувшуюся полумесяцем горную цепь и понеслись по великой, широко раскинувшейся северно-евразийской равнине.
Любая азиатская империя стремилась взять под контроль богатые караванные пути, ведущие на запад. Это приносило огромные прибыли. Однако Чингисхан жаждал не просто подчинить себе караванные маршруты, но основать государство, которое стало бы править всем миром. Такова была его миссия, таков был его долг.
«Тенгри, бог Великого Голубого Неба, даровал мне власть над всеми, кто живет в войлочных юртах», – объявил он. Но Чингисхан имел в виду не только степных кочевников, но и все цивилизованные народы. И, подобно китайским императорам, которых он победил, стал величать себя Сыном Неба.
Целью его, о которой не без некоторых оснований часто забывает популярная история, было установление всеобщего мира. Правила нового миропорядка Чингис установил в уложении законов, великой Ясе, копии которой, подобно ковчегу Завета, таящему скрижали, считались священными и, скрытые от всех, хранились в каждой из монгольских столиц.
«Все люди равны, – провозглашала Яса, – и все они, по своим способностям, должны служить Великому хану». Подобную формулу использовали в своих законах и другие империи, например Китайская. «Стариков и бедных также надлежит защищать», – повелевала Яса. И действительно, империя Чингисхана была неким подобием государства всеобщего благосостояния.
Будучи мудрее многих деспотов, Чингисхан также дозволял свободу вероисповедания. «Поклоняйтесь любым богам, каким хотите, – заявлял он покоренным народам, – лишь неизменно поминайте в своих молитвах Великого хана». И все законы, все уложения, все правила скреплялись одной-единственной формулой: «Един Бог в небесах, один правитель на земле – великий Чингисхан».
В 1227 году Чингис умер. Многие верили, что, подобно соколу, тамге своего клана, он вознесся на небеса. Однако его империя не дрогнула. На протяжении столетий ханы будут избираться из числа его прямых потомков. Империя, которую в своем завещании оставил сыновьям и внукам Чингисхан, была поделена на четыре части. На Востоке с каждой стороной света связывался определенный цвет: север считался черным, юг – красным, восток был синим, а запад – белым. А с царственным средоточием всего мира, центром Вселенной, ассоциировался золотой цвет.