Два года тому назад он ездил по степи в Сарай.
Именно там он купил у каких-то аланов великолепного серого скакуна, на котором сейчас и ехал, – скакуна с черной гривой и с черной полосой вдоль спины. Конь этот вырос в табунах, пасшихся южнее Кавказских гор, и принадлежал к благородной породе, такую масть табунщики называли «инеем».
«Более, пожалуй, я не увижу Сарая», – с грустью сказал он жене. Он чувствовал, что проведет остаток своих дней на Руси.
Он остановился на опушке леса, спешился и поднялся на самый высокий из маленьких холмов, желая получше рассмотреть свою новую, только что купленную землю.
Пока он созерцал ее, выражение его лица смягчилось.
Он рассеянно согнал мошку, решившую усесться на обрубок его уха. И вдруг нахмурился.
Что-то беспокоило его коня.
Потом она и сама не могла понять, какой бес лишил ее разума; но поистине ее охватило тогда безумие, безумием была самая мысль об этом.
И все же она словно подчинялась чьей-то чужой воле, не в силах поступить иначе.
День за днем она мысленно повторяла свою клятву. Хотя в последние годы ее занимало множество других забот, в глубине души слово, данное ею некогда самой себе, не забылось, а переросло в твердую уверенность.
«Когда-нибудь я встречу его, выпадет мне такой случай», – думала она.
И внезапно сейчас он предстал перед нею, в каких-нибудь пятнадцати шагах от нее, на могильном кургане. Она даже сзади узнала его, татарина, лишившегося одного уха!
Он был один. Она окинула взглядом тропинку. Рядом тоже никого не было.
Что привело его сюда? Наверняка приехал повидаться с мытарями, которые вот-вот должны были отбыть.
Но что бы ни привело его сюда, судьба выдала его ей с головой, одинокого, без охранников. Это было безумие, но она с совершенной ясностью осознавала, что второго шанса не выпадет.
Перед ней неожиданно предстало лицо матери.
Она подползла поближе. Его конь был привязан к дереву. К седлу его был приторочен лук и колчан со стрелами.
Она осторожно стала на цыпочки, взяла лук и одну-единственную стрелу, приложила стрелу и попробовала натянуть тетиву.
Как трудно это было!
Сердце у нее бешено билось, но она попыталась подползти еще ближе. Конь заволновался и раздраженно фыркнул.
И тут татарин обернулся.
Это был он. Она узнала его по шраму, сбегающему к гладкому месту, где раньше было ухо. Она помнила его лицо, как будто видела его только вчера.
Потрясенный, он стал медленно поднимать руку.
Он не догадывался, кто она.
Она сделала глубокий вдох и натянула лук. В это движение она вложила все свои силы, сморщившись, точно от острой боли. Натянула тетиву и спустила стрелу.
– Ах!
Это она сама громко выдохнула, услышав себя словно со стороны.
Потом она услышала крик.
Он по-прежнему шел к ней, неистово размахивая рукой. Она стала отступать к его коню.
И тут он упал на колени.
Стрела вонзилась ему в живот и торчала чуть выше пояса.
Откуда этот шум?
Он шептал что-то, почти шипя, не сводя с нее глаз. Ее била неистовая дрожь.
Потом она увидела, как лицо его побелело и он упал на бок.
И тут она поняла, что произошло. Осознание обрушилось на нее, точно удар грома в дурном сне, дикий, непреодолимый страх: что же ей теперь делать?
Янка снова огляделась и с ужасом, с подступающей тошнотой поняла, что кто-то идет к ней по тропинке.
«Только бы убили меня одну, а мужа и детей пощадили», – мысленно взмолилась она и, дрожа, стала ждать своей судьбы.
Это был Пургас. Он в один миг окинул взглядом представшую перед ним картину и потрясенно воззрился на жену.
Она показала на татарина. Пургас шагнул к нему.
– Он еще жив, – тихо произнес Пургас.
Потом спокойно снял с себя пояс и задушил татарина.
Несколько мгновений в последний раз в жизни Менгу, теперь принявший имя Петра, видел перед собой колышущиеся степные травы и даже словно ощущал их запах.
– Ты же вроде запретила нам убивать татар, – слегка усмехнувшись, промолвил Пургас и поднял на нее глаза. – Ты его знала?
Она кивнула.
– Так это тот самый, кто…
Он знал, что ее мать убил татарин, но она почти забыла, что сказала ему, будто татарин также изнасиловал ее саму. Что бы Пургас ни имел в виду, она кивнула.
Он огляделся.
– Мы не можем его здесь оставить, – заметил он.
– Нас убьют, – прошептала она.
– Не думаю. Мытари уехали. Вот почему я шел в Русское. Никто ни о чем не узнает. – Он озабоченно поглядел на нее. – Для начала, – с грустью произнес он, – нам придется убить коня. А животинку, – он с отвращением посмотрел на мертвеца, – очень жаль.
Янка никогда не восхищалась ловкостью и умелостью мужа больше, чем в этот день.
Он точно знал, что делать, и выполнял задуманное удивительно быстро.
Сначала он взвалил тело татарина на седло. Потом, успокаивая, тихонько уговаривая прекрасного коня, увел его вглубь болот. Потом, в уединенном, сокрытом от глаз месте, вырыл яму, а затем, надежно привязав коня так, чтобы его голова располагалась над ямой, перерезал ему горло.
Застигнутый врасплох, конь неистово забился, попытался оборвать повод и тяжело упал на колени. Пургас собрал всю конскую кровь в приготовленную для этого яму.
Спустя час он ловко рассек трупы коня и его хозяина на части, которые удобно было переносить, и стал одну за другой сжигать на костре. А еще сжег всю одежду, вооружение и упряжь татарина, кроме плаща и аркана.
Наконец от убитых осталась только груда костей с обугленной плотью, голова татарина, которую Пургас почему-то не сжег, и куча пепла, который он сбросил на дно ямы и закопал. Когда он закончил работу и разбросал оставшийся мусор по земле, то, даже если бы кто-нибудь и нашел это место, никогда бы не догадался, что здесь происходило.
– А теперь, – сказал он ей, – нам нужно дерево. И я знаю такое, совсем рядом.
Он привел ее к могучему дубу и указал на дупло, темневшее высоко на стволе.
– Там когда-то была борть, – сказал он ей. – Я нашел ее в прошлом году. Сейчас она опустела. Но под ней глубокое дупло, оно уходит вниз по стволу. А теперь помоги мне поднять туда кости.
Увязывая кости в прочный плащ, они за несколько раз перенесли их к подножию дерева.
– А сейчас подай мне аркан, – попросил он. – Через несколько мгновений он взобрался на ветви около дупла. Спустив вниз веревку, он велел Янке привязать к ней плащ и, раз за разом погружая сверток внутрь полого ствола, спрятал улики. Наконец все кости исчезли.
Потом он сжег плащ и аркан и развеял пепел.
– Татары станут искать в реке и на земле, – объявил он, – а на дереве, в дупле, поискать не догадаются.
– А как быть с этим? – спросила Янка, указав на лежащую на земле и устремившую на нее взор без всякого выражения голову, на знакомое лицо со шрамом на месте отрубленного уха.
Он улыбнулся:
– Есть у меня одна придумка.
Прошло еще две недели, прежде чем боярин Милей вернулся из Русского в Муром.
Прибыв туда, он обнаружил, что город охвачен беспорядками. Крестьяне окрестных деревень наотрез отказывались платить дань; на мусульман – сборщиков податей совершили несколько нападений. Татарские власти пришли в ярость, местные жители ожидали возмездия.
Ходили слухи, будто великий князь Александр Невский готовится отбыть в Орду и умолять хана о снисхождении.
Настали черные времена.
А еще пропал Петр-баскак.
И вправду, в самый день его приезда к Милею явился десятский с вопросом, когда тот последний раз видел Петра.
– Он собирался безотлагательно поехать прямо в Муром, – заверил Милей татарского воина.
Было предпринято тщательное расследование. Татарские власти объехали все деревни между Русским и Муромом и допросили всех от мала до велика. Поскольку последний раз Петра видели в Русском, там провели обыск и прочесали дно реки.
Все было напрасно.
Поздней осенью подозрения в конце концов пали на маленькую деревушку на Оке, где крестьяне летом взбунтовались против мытарей, но не было никаких доказательств, что Петр хотя бы заезжал туда. Он словно бы исчез с лица земли.
На четвертый день после своего возвращения Милей решился на великий обман.
Он вынашивал эту ложь с тех пор, как вернулся в Муром. Более того, он подозревал, что рано или поздно ему могут предъявить обвинения в убийстве татарина. Однако, поскольку он мог доказать, что весь тот день провел в деревне, не делая ничего предосудительного, он осмелел и решил рискнуть.
Он просто не мог противиться искушению.
Поэтому, когда к нему приехал сын Петра и вежливо спросил, не покупал ли у него отец землю под монастырь, Милей покачал головой:
– Увы, нет. Место не пришлось ему по вкусу. Жаль, – добавил он, спокойно глядя на молодого человека. – Я был бы рад, если бы он согласился.
– Значит, деньги он тебе не передавал?
Милей покачал головой:
– Ни гроша.
Против него не было никаких доказательств. Если они когда-нибудь и найдут тело татарина, то едва ли будут рассчитывать, что при нем окажется кошель с деньгами. И как же ему посчастливилось, что он не составил купчую крепость на землю, никто ничего не докажет!
Сын Петра уехал. Ему ничего более не оставалось, разве что назвать боярина лжецом.
Спустя неделю на деньги, якобы полученные от продажи земель под Муромом, Милей купил у великого князя еще один участок чернозема в Русском.
Удача ему улыбнулась.
Пути Господни неисповедимы.
Весной следующего года, еще до того, как растаял снег, боярин Милей отправился в свое имение Русское.
Стоя у себя на крыльце и обводя взглядом широко раскинувшуюся местность, он в первую очередь заметил плодородную землю за рекой. А теперь вся она, протянувшаяся на несколько верст к северу от Грязного, принадлежала ему.
Он рано приехал в деревню, поскольку были у него большие планы.
Предварительно он купил нескольких рабов у мусульман-мытарей. Безусловно, некоторых из них обратили в рабство незаконно, за то, что они не сумели заплатить всю требуемую дань. Но едва ли кто-то станет беспокоиться из-за этого здесь. К тому же они были добрые славяне, работящие смерды, именно такие ему всегда и требовались.
Новые рабы должны были прибыть в Русское в начале лета.
Нашлись и поселенцы. Он собирался отдать в кортому часть своих новоприобретенных земель и сумел залучить к себе три семьи, разоренные новыми налогами; люди были только рады получить хорошие наделы на сносных условиях.
«В целом татары были ко мне добры», – с усмешкой подумал он.
В первое воскресенье апреля началась оттепель.
Каждый день на голубом небе светило теплое солнце. Вскоре, по мере того как стала обнажаться из-под снега земля, рядом с тоненькими бурыми ручейками начали появляться огромные откосы серой слякоти. На реке, там, где истончился лед, кое-где показались бурые и зеленоватые грязные участки.
В среду на той неделе, оглядывая местность с крыльца, он заметил маленькие черные проталины – холмики плодородного чернозема, пробивающиеся из-под снега на восточном берегу реки.
И тут, когда он переступал порог, боярину Милею показалось, будто кто-то вонзил ему нож в сердце.
Он замер, прижав руку к груди. Но не могло же сердце у него отказать, он еще не настолько стар. Он сделал глубокий вдох, но не почувствовал боли, да и дышал вполне свободно. Он посмотрел на руки: не посинели ли кончики его пальцев, как бывает при сердечных недугах? Но все было как всегда.
Боярин осторожно вышел со двора, поплотнее запахнув меховую шубу, хотя на улице было тепло. Более ничего странного с ним не случилось. Он обошел деревню и отправился к старосте.
Староста собирался за реку, и Милей решил отправиться с ним. Они с грехом пополам перебрались на другой берег в маленькой лодке-долбленке. Тут-то и произошло что-то странное. Едва Милей ступил на восточный берег, как ноги словно бы охватило пламя. Он сделал еще шаг, другой – и вскрикнул от боли.
– Что с тобой, господин? – Старый управитель изумленно смотрел на него.
Милей в ужасе уставился на свои ступни:
– Точно огнем объяло… когда я из лодки вышел… У тебя ноги не болят?
– Нет, боярин.
Он попытался было сделать еще шаг, но его пронзила столь невыносимая боль, что дальше идти он не смог.
– Возвращаемся, – простонал он, и озадаченному управителю пришлось перевезти его на лодке обратно.
Чрезвычайно встревоженный вернулся боярин домой. Там он осмотрел свои ноги. Все было как всегда.
Вечером того же дня он снова вышел во двор и бросил взгляд на противоположный берег, и тут ощутил словно ужасный удар в грудь, так что от невыносимой боли колени его подогнулись и ему пришлось схватиться за дверной косяк, чтобы не упасть.
Такой же приступ случился у него и на следующий день. И еще через день. Он не мог переступить порог собственного дома, не мог ступить на землю за рекой.
И причина этой лютой хвори была ему известна.
– Это все татарин, чтоб его! – пробормотал Милей. – Он вернулся меня мучить.
На самом деле его догадка была куда вернее, чем он сам предполагал.
Он и вообразить не мог, что однажды прошлой осенью, темной, беззвездной ночью, Пургас-мордвин прокрался к его пустому дому, ловко и искусно вскрыл доски на пороге у входа и похоронил под ним, на глубине двух локтей, голову Петра-татарина так, что, входя и выходя, Милей непременно на нее наступал.
Даже Янка так и не узнала, что ее муж сокрыл голову Петра-татарина в земле на пороге Милея.
Однако, когда мордвин завершил задуманное, на его лице застыло выражение странного, почти дьявольского удовлетворения, которое поразило бы всякого, кто смог бы увидеть его во тьме.
«Если они узнают о голове, то это тебя, боярин, обвинят в убийстве, – прошептал он, – тебя, совратителя моей жены».
Он всегда догадывался о связи Янки с боярином. Теперь они с Милеем были квиты.
Но хотя Милей ничего не знал о захороненной под его порогом голове Петра, его мучения только усилились. Он почти не в силах был выйти из дому.
«Не переселиться ли мне на время к управителю? – подумал он. – Но как это объяснить? Скажу, что мой дом заполонили муравьи или мыши».
Он и сам понимал, что говорить сейчас о муравьях смешно. К тому же какая радость ему жить здесь, если он даже не мог ступить на свою лучшую землю?
«Придется мне из Русского уехать», – решил он.
На следующий день с утра он велел подать коня и, садясь в седло, объявил тиуну: «Вернусь летом».
Однако не успел он отъехать и полверсты от деревни, как его конь внезапно испугался, стал на дыбы и сбросил его, да так, что он упал на какие-то корни и сначала подумал, что сломал ногу.
Но все это померкло по сравнению с тем потрясением, которое он испытал, когда его конь покосился куда-то, пронзительно заржал от страха и метнулся в противоположную сторону.
Милей повернул голову, пытаясь понять, что же так напугало его коня, и тут из-за деревьев показался конь невероятных, сверхъестественных размеров.
Он был серой масти, с черной гривой и с черной полосой вдоль хребта. Он выбежал из леса и проскакал поперек тропы за конем Милея.
Проскакал, не стуча копытами, совершенно беззвучно.
Милей медленно поднялся на ноги.
Перекрестился.
И, хромая, побрел обратно в деревню.
Вернувшись, он тотчас же призвал к себе в дом удивленного управителя и священника из здешней церквушки.
– Я намерен, – объявил он им, – сделать большое пожертвование во славу Господа. Хочу основать монастырь на своей старой земле за рекой.
– Что ж такого приключилось? – спросил священник. Он и не предполагал, что Милей способен на столь бескорыстный поступок.
– Господь ниспослал мне видение, – ответил Милей хотя и сухо, но совершенно искренне.
– Слава Богу! – воскликнул старик. – Воистину, пути Господни неисповедимы.