Итак, авангард русских драгун и цепь шведских егерей выстроились напротив друг друга, на расстоянии ружейного выстрела, и с полчаса стояли под мокрым снегом, ибо сделалась мятель, и не решались предпринять каких-либо действий ни с одной, ни с другой стороны. Около девяти, когда стало совсем светло, к капитану прискакал ординарец и сообщил на словах, что все силы собрались. Трубач сыграл сигнал «к бою», капитан Кузьмин пришпорил своего коня и въехал на мост. С истинно шведской горячностью лейтенант вырвал заряженное ружье из рук одного из своих солдат и выбежал ему навстречу.
Капитан Кузьмин на коне и лейтенант Герринг с ружьем в руке остановились шагах в двадцати друг от друга и отдали друг другу честь, поелику, превратившись в противников, остались благородными людьми и не перестали друг друга уважать.
– Что вам угодно, мосье капитан? – спросил Герринг по-французски, ибо, как я уже говорил, он был весьма образован.
– Я имею честь занять мост, – отвечал капитан Кузьмин на немецком языке, который изучил весьма недурно во время заграничных походов.
– Это против международного права! – от волнения воскликнул лейтенант по-шведски.
– У меня приказ, и я обязан выполнять! – возразил капитан на русском или уж не помню каком языке.
– Хальт! – крикнул лейтенант, взвел курок и прицелился.
– Не выдавай, братцы! – закричал капитан, выхватил свой зазубренный палаш и дал коню шпоры.
О саволакских егерях говорят, что у них количество выпущенных зарядов равно количеству убитых врагов. Лейтенант Герринг приложился и попал капитану Кузьмину точно в лоб. Но и о русских солдатах недаром же говорят, что русского мало убить, его надо ещё толкнуть. Уже с пулею в голове и мертвый капитан Кузмин проскакал по мосту и палашом снес шведскому офицеру голову, как на учении сносят тыкву, насаженную на частокол.
Русские драгуны бросились на мост, и, хотя шведы успели произвести по ним несколько выстрелов, кони перенесли их на другой берег. При виде лейтенанта с отрубленной головой шведов охватил такой ужас, что они тут же сложили оружие. А русские вернулись на мост и на руках вынесли своего капитана на берег, но он уже не дышал.
Капитана Кузьмина с дыркою во лбу и лейтенанта Герринга с приставленной головою положили рядом на плаще и обступили со всех сторон русские драгуны и пленные шведские егеря.
– Глупо пропал капитан, – рассуждали русские солдаты о Кузьмине.
– Геройская смерть, – думали шведы о своем лейтенанте.
Начало боевых действий в Финляндии напоминало туристический поход в затруднительных условиях климата. Исключая нескольких незначащих авангардных стычек, после которых противник, убоявшийся окружения, неизменно отходил, нашими единственными врагами были холод и собственные провиантские чиновники. Не знаю, по какой причине, но на этой войне сии комиссары сумели вороватостью превзойти самих себя, за что и были лишены своего красивого военного костюма графом Аракчеевым. Продолжая воровать вплоть до конца этой голодной, холодной войны уже без эполет, в более неприметном виде.
Мой приятель Денис Давыдов уверяет, что вплоть до самого лета разъезжал по Финляндии совершенно свободно, как по внутренним российским губерниям. При некоторой лихости этого суждения, с ним можно согласиться: финские крестьяне не сразу взялись за охотничьи винтовки и топоры. Продвигаясь на север, русские оглашали в церковных приходах обращение государя о том, что явились в Финляндию не завоевателями, но друзьями – лишь для того, чтобы оградить свои земли от хищничества англичан. И до тех пор, пока казаки не начали пополнять свой скудный рацион грабительством, финны оставались спокойны.
Шведская армия, предводительствуемая дряхлыми кабинетными полководцами, поспешно ретировалась. Шведским генералам внушала страх сама возможность обходных движений, заимствованных их русскими коллегами у «любезного брата» Наполеона. Гельсингфорс был занят после легкой стычки, столица Финляндии Абов сдалась без боя. По вечной нашей склонности все скрывать публика была извещена о начале войны лишь после того, как почти вся Финляндия была завоевана. Только на самом севере главные силы шведов ещё ожидали пополнений из матерой Швеции, дабы уберечь от русских коренную часть страны.
После занятия русскими Аландских островов и крепости Свартгольм Густав IV Адольф ещё ласкался надеждою, что многочисленный гарнизон «северного Гибралтара» Свеаборга с его неприступными верками, непробиваемыми бастионами и ловушками, устроенными по последнему слову фортификации на островах супротив Гельсингфорса, способен защищаться многие месяцы, отвлекая основные силы русской армии. Вдруг, после продолжительного стояния и двенадцати дней взаимной канонады, в которой были сожжены сотни пудов пороха, выпущены тысячи ядер, гранат и бомб и выбиты почти все стекла, но от которой погибли всего шесть человек и не обрушилась ни одна стена, вице-адмирал Кронстедт, почитаемый за честного и опытного воина, без явной причины сдал Свеаборг на капитуляцию. Не обнажив меча, в руки неприятеля отдался гарнизон, едва ли не превышающий атакующие силы, сотни орудий, тысячи зарядов, огромные припасы провизии и целая гребная флотилия из 110 кораблей.
Шведские и особливо финские историки почитают падение Свеаборга величайшим предательством в истории страны. И хотя против Кронестедта не было найдено никаких доказательств, его осыпают проклятиями, как главного Иуду, подкупленного золотом русского царя. Но у свеаборгской катастрофы есть и более романическое объяснение, подтвержденное некоторыми письмами русского командующего на высочайшее имя.
Из писем этих следует, что некая капитанша Рейшершельд, жена начальника одного из свеаборгских фортов, живя вместе с другими офицерскими женами в захваченном русскими городе, но поддерживая сношения с крепостью, сумела так оплести своими интригами всех офицеров гарнизона, что они вовсе лишились мужества и поддались очарованию царских посулов. Наконец, грохот безвредных обстрелов и неудобства военного быта показались им толико ужасными, что они сами разоружили свое войско, пылающее местью и рвущееся в бой.
Казалось, что русские достигли высшего предела успехов и падение Стокгольма неминуемо. Европейские газеты писали о поражении Швеции как о деле решенном. В обоих российских столицах публика восхищалась успехами наших ироев и жалела бедную Швецию, дни который сочтены.
Но на этом успехи русской армии кончились.
Гарнизон Свеаборга был распущен по домам под честное слово не воевать против русских. Но, несмотря на порядочность финляндцев, местные пасторы с успехом убеждали их в том, что насильственно исторгнутая клятва русскому царю недействительна и её можно нарушить. Леса наводнились шайками партизан во главе с бывшими унтер-офицерами, солдатами, а иногда и священниками. Жители обозлены были грабительством голодных российских войск, каковое уже не могли остановить никакие приказы. Почти все финны были прирожденные охотники, отлично стреляли и знали каждую лесную тропу. Партизаны нападали на обозы, истребляли российские пикеты и захватывали курьеров, лишая армию продовольствия и сообщения. Жестокости финляндских поселян сравнивали с Вандеей, и ответные зверства русских карателей им не уступали.
Вооруженные шайки местных жителей во главе с неким воинственным попом освободили от русских Аландские острова и пленили немногочисленный гарнизон под командой Вуича. На главном театре войны шведские силы одержали несколько побед в сражениях, которые почитались бы мелкими стычками в наполеоновских кампаниях, но лишили российское войско очарования непобедимости. С возобновлением навигации шведы совершили через Ботнический залив несколько десантов, которые не достигли успеха, но воспламенили народное восстание по всей стране.
В дебрях восточной Финляндии, почти лишенных селений, успешно действовал Сандельс – один из лучших шведских военачальников, вроде нашего Кульнева. При относительно небольших силах Сандельс использовал милиционное войско саволакских стрелков и многочисленные толпы мужиков, доходившие до самой русской границы и однажды даже пересекшие её. Сам же Сандельс с главными силами своей бригады занимал позицию в Тайволе, угрожавшую корпусу Тучкова и почитавшуюся неприступной.
Для действия в тыл Сандельсу и умиротворения лесного края Карелии в пограничном Сердоболе был сформирован отряд генерала Алексеева из трех эскадронов драгун и сотни казаков. Это происходило не в дальнем расстоянии от Нейшлота, где изнывал Американец. И Федор Иванович натурально бросился к Алексееву проситься в его отряд.
Алексееву приглянулся «молодой лев» Толстой, и он, конечно, не возражал против того, чтобы его экспедиция пополнилась энергичным офицером. Вопрос казался решенным и оставалось только получить подтверждение в штабе для перехода Толстого в другую часть. Однако вместо разрешения Алексеев получил выговор, а командиру нейшлотского гарнизона было наказано впредь более строго следить за отлучкою своих офицеров. По нешуточному испугу Алексеева сим выговором из-за опального гвардейца легко было догадаться, что высочайший окрик последовал из самого Петербурга. Итак, наш государь, столько раз прощавший более серьезные проступки и недавно освободивший из-под следствия генерала Тучкова вместе с другими виновниками наших последних поражений, в который уже раз проявил необъяснимую мстительность к шалуну, наказание которого продолжалось уже три года!
Федор Иванович шутил, что его отстранение от боевых действий всегда приводило Россию к поражениям. Действительно, отошед в глубину карельских лесов, небольшой отряд Алексеева был со всех сторон обложен невидимыми стрелками. Единственный прямой его путь был прегражден завалами, и вооруженные мужики даже дерзали атаковать русских драгун, непривычных к одиночному огнестрельному бою. Бросая нерасстрелянные патроны, наши солдаты возвращались в депо за новыми зарядами, лишь бы не противостоять часами в одиночестве скрытому врагу, блуждали по зарослям и попадали в плен. К тому же, ещё одна многочисленная шайка финляндцев во главе с неким фельдфебелем попыталась отрезать русским обратный путь.
Лишившись присутствия духа, Алексеев решил, что перед ним находится передовая часть главного шведского корпуса, и велел возвращаться в Сердоболь. Шведы ликовали победу и рапортовали, что им удалось обстрелять карету самого русского генерала и даже убить ехавшую с Алексеевым «жену» – молодую, ловкую шведскую маркитантку, любимицу всего отряда. Партизаны намеревались ворваться на плечах Алексеева в Сердоболь, но силы русских все ещё казались им слишком велики.
Новая весть окрылила Американца надеждой. Сердобольский отряд подкрепляется пехотой и артиллерией, а над оробевшим (или благоразумным) Алексеевым поставлен привилегированный начальник. Этот новый командир – князь Михаил Петрович Долгоруков, личный друг императора, известный Толстому по Преображенскому полку.
Михаил Долгоруков напоминал своего знаменитого брата, раздразнившего Наполеона при Аустерилце, и внешностью, и характером. Порою он был не менее заносчив и почти так же смел. Но более чувствителен и деликатен. В отличие от брата, он произвел самое благоприятное впечатление на консула Бонапарта, когда выменивал в Париже наших солдат, плененных в Голландии. Но ещё более юный русский аристократ приглянулся супруге французского консула Жозефине. Михаил Долгоруков также был удостоен милостей Каролины Мюрат, сестры Наполеона Полины и мадам де Сталь, положив начало русским победам над наполеоновской Францией задолго до реванша 1812 года.
Михаил Долгоруков не влиял на российскую политику, как его брат с его радикальными убеждениями. Но и он мог по праву почитаться личным другом государя и его товарищем юных дней. Надо почувствовать дух первых лет правления Александра, ещё лишенных раболепия и придворного окостенения, чтобы понять, как один из приятелей царя дерзнул претендовать на руку его любимой сестры! Но об этом я расскажу позднее. Сейчас же, вспоминая тех дерзких, остроумных и благородных до безумия генералов, едва начавших пользоваться бритвой, я думаю, что они весьма напоминали соратников другого, античного Александра до того, как он был объявлен живым богом и властелином Вселенной. Все они изображали из себя героев античности, а оттого иногда и действовали подобным же образом.
Мне приходилось встречаться с князем Долгоруковым вскоре после того, как он воротился из Вены, где ему было поручено спасение многочисленных русских отсталых и раненых солдат, брошенных в ужасном состоянии, без всякого призрения, на милость противника. О князе тогда много и восторженно говорили, вернее, шептали петербургские дамы. Задолго до Дениса Давыдова он стал первым русским партизаном, с горстью драгун захватившим обоз знаменитого Бернадота. Он был произведен в генералы в двадцать семь лет. Он носил раненую руку на красивой черной перевязи и морщился иногда от неосторожного движения, но никогда не издавал ни стона. На его груди сияли два георгиевских креса, IV и III степени, да к тому же орден св. Владимира, и каждый понимал им цену. Что не менее важно, он один из первых вошел в танцовальный зал без косицы, которые ещё повсеместно носили в ту пору, а с бараньей прической, как бы взъерошенной ветром a la Duroc, как ходили во Франции.
Главное же, всем была известна его драматическая история с таинственной Ночной Принцессой, княгиней Голициной, которую называли Princesse Nocturne за её странную ночную жизнь.
Словом, Михайло Долгоруков был из тех баловней, что родились, можно сказать, в рубашке, в вольготный век Екатерины, когда аристократических отпрысков из колыбели записывали в гвардейские полки, а годам к 16 выпускали прямо в капитаны. Они были богаты, красивы, умны. Судьба им с избытком давала все, о чем они ещё не догадывались просить. И люди обыкновенные, из которых в основном состоит любая, самая гомерическая эпоха, вопрошали себя: «Что же ещё может из них получиться, когда они вознесены так высоко?»
Получилась могила в двадцать восемь лет.
С прибытием князя Долгорукова в Сердоболь жизнь здесь заметно оживилась, и этот приозерный городок как будто временно стал маленьким Петербургом. Все понимали, что Долгоруков не просто генерал-майор, заменивший другого второстепенного генерала в командовании вспомогательным отрядом. Это был небожитель, осененный августейшим сиянием, мимоходом ступивший на эту грешную землю, чтобы оттолкнуться от неё к олимпийским высотам. И всевозможные просители, родственники дальних родственников, знакомые сомнительных знакомых бросились со всех сторон Старой Финляндии и даже из коренных российских областей именно к Долгорукову, а не к его начальнику Тучкову, старшему по чину.
В прихожей бревенчатого купеческого дома, где Долгоруков устроил свой штаб, сидела целая очередь посетителей, ожидавших конца совещания, собранного, как уверял адъютант, на четверть часа, и продолжавшегося сорок минут. Генерал с начальниками отдельных частей, штабистами и интендантами обсуждал последние приготовления к походу, который должен был начаться со дня на день и все откладывался из-за «непредвиденных обстоятельств», сопровождающих у нас все без исключения экстренные мероприятия.
Так, провиантские фуры были заготовлены, но к ним не хватало полного комплекта лошадей, ожидавшихся со дня на день из Новгородской губернии. Артиллерия пришла в достаточном количестве, но разболтанные орудийные станки требовали ремонта. И, наконец, для похода по диким местностям Карелии требовалось вдвое больше палаток, которые гораздо удобнее шалашей и быстро возводятся в самых неудобных местах. С одной стороны, отряд был почти готов к выступлению, но с другой стороны, в его снаряжении оставался целый ряд недочетов из тех, что приводят легкомысленных полководцев к неожиданным поражениям. А Михаил Долгоруков был такой полководец, о котором должны впоследствии говорить: «Он не потерпел ни одного поражения».
Из-за двери горницы, где происходил совет, доносились громкие голоса и выходили иногда чиновники – военные и статские – с какими-то бумагами и портфелями, с лицами, побагровевшими от усердия или, напротив, блаженными, как у сытых котов, отходящих от опустошенной миски. Каждый раз, когда из комнаты появлялся какой-нибудь господин или сразу несколько возбужденных господ, казалось, что вот сейчас пробка прорвется, из-за двери хлынет весь консилиум, и генерал наконец начнет принимать. Однако вместо одного чиновника вбегали сразу двое, а тот полковник, который куда-то убегал с одним документом, прибегал обратно с целым ворохом отчетов. Голоса за дверью, которые почти улеглись и бубнили едва различимо, снова возбуждались и начинали галдеть с удвоенной энергией. Время совещания перевалило за час. Сидевший за столом перед дверью адъютант – чернявый горбоносый молодой человек с бакенбардами до кончиков рта, похожий на гишпанца, – все это время что-то увлеченно писал, изредка поглядывая на посетителей вкось, чтобы не встретиться с ними взглядом и не дать повода для поблажки.