– Всё-таки есть в них особая сила, которую утратили мы после Никона… В сосняке –веселиться, в березняке- жениться, а в ельнике- удавиться, – со мрачной назидательностью молвил.
– А ты всё о том же, кормилец ты наш, – устало буркнула Капитолина.
– Да, исповедовал дед мой веру Никоном отвергнутую, а вот отец уже решил, что лучше примкнуть к большинству. А к добру ль оно?
На следующий день Капитолина Климентьевна всё переживала, что устроили праздник в такой неподобающий день, но Гордей успокоил её, мол, Господь милостив. Гликерия рано утром сбегала на Охотный ряд, «Чрево Москвы», и вернулась, через Булочную Филиппова, что на Тверской, с многочисленными узелками полными снеди. Утром Капитолина вместе с Гликерией мыли всю мебель, выскабливали полы, вытряхивали половики, перемывали посуду, словом – всё как положено в такие дни. Заготовили уж и куличное тесто, ещё вчера покрасили яйца.
– Так, Антоша не одобрит, ой набожный мальчик растёт, не в пример старшим оболтусам.
– Ещё чего! Самого малого слушать будем? Далеко пойдём! – зычно гаркнул Гордей.
Гости начинали появляться к обеду с небольшим запозданием. Сначала по парадной лестнице в гостиную поднялись один за другим Дмитрий, Сергей и Пётр. Последним, из находящихся в Москве, явился самый занятый старший Борис с красавицей-женою.
– Ну-с, можем идти за стол, дамы и господа, – распорядился Гордей Евграфович, – Глеб не может по долгу службы, а Аркаша, наверное, тоже не смог выбраться из Питера.
Гордей Евграфович проворно сам нарезал душистого ситного хлеба, прижимая его к мундиру:
– Мы до басурманского не очень охочи, мы из народа, – хитро покосившись в сторону Настасьи, – не голубых кровей мы, стало быть. Щи да каша – пища наша, что говорится. Да и день-то какой: Страстная суббота, праздновать-то грех мне в этом году. Ну раз уж собрались детки, то и слава Богу и да простит Господь, – он торжественно встал и осенил постную пищу на столе крестным знаменем, – а «крем-брюлей» пущай себе хранцузы хавають, – добавил со смешком, вновь поглядев на точёный профиль невестки.
– Ну да будет ёрничать, прочти молитву сам и начнём трапезу, – строго молвила мать.
Борис с неподдельным отвращением взглянул на то, что лежало на белой скатерти: «Копошение растительной жизни: набухание, созревание, гниение – гадость какая». Некоторое время после молитвы Гордей сдерживал себя, но вскоре начал вновь:
– Кто вы думаете, в кампанию 1812-го выиграл войну? Государь? Нет. Кутузов? Даже и не он, но народ: простой солдат и крестьянские повстанцы. Что бы смог сам Кутузов без народа? Но Карамзин не так представляет себе и нам историю, а по придворному.
– Вам бы, отец, на нашем собрании с такими речами выступить, – вставил Борис.
– На каком-таком собрании?
– Да вот, есть такие люди. Не всем они довольны в Отечестве своём, – прищурился Борис.
– Ах, ты опять за своё! Уж говорил тебе, что будь я Государем, давно бы на каторгу всех твоих «людей», да и тебя самого б не пожалел. Там бы ты и исправился. Государь наш мягок уж слишком. Распустил народ. Борька, не задевай меня за живое! Не ровён час ссора нагрянет, как в тот раз. Да и так ли плохо жило наше крестьянство до шестьдесят первого года? Лучшие сыны крестьянства и дворянства заодно тогда были! Вот и наши Ртищевы бы не дали тут Отчизну в обиду, государевыми людьми были, верно, Настасья Николавна?
Настасья кивает, а сама косится на мужа, не знает, что ответить и густо краснеет.
– Не думаю, отец, что когда-либо в этом государстве низы были «заодно» с верхами. Слишком велика между ними пропасть, – Борис перехватывает совершенно завороженный взгляд брата Сергея, устремлённый на «очей очарование» в неповторимом аспидном платье. «Что-то Серёжка совсем тронулся, как бы бедой это не кончилось: те же взгляды который раз» – недовольно думает про себя старший брат и добавляет весомо, чеканя каждое слово, вслух:
– Серёжа, ты бы свои последние стихи лучше нам прочёл.
Но отец продолжает своё, не замечая обстановки:
– Была пропасть та гораздо меньше до Петра Великого и закабаления народа крепостниками. А потом до того дошло, что на разных языках обе стороны стали изъясняться. Таким образом, мы имеем на сегодняшний день всё ещё болезненное расслоение общества на тех, кто всё ещё французский предпочитает своему языку и брезгует своей культурой, выбирая басурманскую. С испокон веку в семействе нашем правили вера отцов, да преданность Государю Императору. То есть путь народномый и русский по духу. И не нужно нам даже и языком обасурманиваться!
– Полноте, отец, если Вы это в адрес моей супруги, то это совсем несправедливо. Таких уже меньше становится, к счастью. Настасья отнюдь не предпочитает этот язык родному, а напротив. Ведь мы с Вами почти на одной позиции стоим, но Вы упрямо не хотите признать несомненное преимущества конституции и лишь в этом наше разногласие.
– Ну, нашла коса на камень, – вставляет Капитолина и отворачивается к младшим, пытаясь занять их беседой, но их внимание приковано мужским разговором за столом.
– Сын мой, монархия по западному образцу для нашей Отчизны никак не годится, устал повторять тебе, что России подходит лишь са-мо-дер-жа-вие. Московское самодержавие поддерживал и даже по сути создавал простой мужик – твой предок, – вновь едкий взгляд отца останавливается на невестке, – Ни в коем случае нельзя западноевропейский абсолютизм приравнивать к самодержавию: это две разные вещи. Одно насаждалось сверху, другое рождалось под влиянием народа, как защита народа от произвола феодалов.
– И что то Вы, батюшка, всё изощряетесь? – несмело замечает Пётр.
– А ты бы университет сперва достойно окончил, а не отца учил, – насупившись, – Стало быть, как пишет генерал Куропаткин17, вся беда в России от глубокого расслоения общества. Новое постпетровское дворянство чудовищно отдалилось от народа с тех пор, как красные каблуки одело18. Ни в одном государстве нет такого непроходимого барьера и в этом беда России! А Вы как на это смотрите, Настасья Николавна?
– Будет Вам, отец, Настасью всё удивлять, или дразнить, уж не знаю как и назвать это, – спокойно произносит Борис.
– Папенька, ну не надо же так! Будет Вам, – тоненьким кротким голоском восклицает Евпраксия.
Тут радостно вбежал, прибывший скорым и мчавшийся от самого Николаевского вокзала, Аркадий.
– Господи Христе, Арканка! Да как возмужал! – зазвучал дрогнувший голос матери. Отец бросился обнимать любимца, как никого другого:
– Вот, господа, и самый полезный член общества из всего моего семейства к нам явился! Уж как я рад тебя видеть, а как форма тебе к лицу! Ты только посмотри, мать, на нашего Аркадия!
– Полноте, отец, Дмитрий может ещё большую пользу принести, например, – с краской в лице замялся Аркаша, – Вот изобретёт новый аэроплан, который станет по-настоящему летать, а не так как нынешние…
– Ну, летательные аппараты не моя область, брат, а вот в геологии надеюсь изменить что-то. Например, столько золота найду, что наша держава сразу же много богаче и Англии и Франции станет, – мечтательно вставил Митя.
– Старатель ты наш, золотоискатель, – расхохотался Пётр.
– Маниловы вы все, вот кто. Гоголя почитайте. Да покуда в стране устаревшая не пластичная система правления, никакого толку не выйдет и лишь отставать будем дальше от британцев, пусть хоть вся Сибирь золотыми рудниками покроется! – заговорил возбуждённо Борис.
– «Упрямства дух нам всем подгадил» – а-эс Пушкин, цитирую дословно-с, – бойко вставил Сергей, – давайте мирно проведём хоть этот день!
Но призыв его уже опоздал.
– Ты опять на самодержавие свою бочку катишь? – темные брови отца взлетели, нос налился кровью и стал словно ещё более хищным, чем обычно. Гордей запустил в седую бороду лопатой пятерню, как будто подбадривая себя этим, – Ну уж нет, эти речи твои не содеянные в отцовском доме не пройдут!
Обед скомкали, аппетит у всех, кроме Петра, пропал. Гости начали расходиться раньше времени и к трём пополудни отчий дом почти опустел. Мать пыталась было пригласить детей вместе на Всенощное, но безуспешно – у всех ещё хватало дел дома. Борис же, и не скрывал, что не применит пропустить пасхальную службу и на этот раз, а Дмитрий вставил, что с него и литургии Василия Великого хватит19. Прощаясь, двенадцатилетний Антоша подошёл к Борису и, смущая его ясным светом ещё детских наивных чистых очей, промолвил:
– Брат, отец наш прав, помяни слово моё.
От чего-то Боре стало не по-себе, и он поспешил покинуть родственников, поймав пароконный экипаж. Всю последующую ночь он ворочался в постели, неотступно преследуемый ангельски-чистым взором самого младшего братца, годящегося ему в сыновья. Что-то особенное было в этом взгляде.
Дочери Гордея и Капитолины пошли куда-то прогуляться вместе с гостями. Настроение у всех было подпорчено. Некоторые из них успокаивали себя тем, что за Всенощное бдение придёт на всех мир и успокоение.
Гордей Евграфович впал в тот день в полнейшее уныние:« Ну что ж делать-то с ними, один Арканка – золотой человек растёт, нужный. Да и Глеб – куда ни шло, похоже. Да только всё бобылём в свои двадцать девять ходит. Это тоже не годится. Малые оба ещё надежды подают, кто знает? Да только тщедушны оба, здоровьем Господь оделил, не то что старшие дылды. Нельзя было плодить столько, природа не позволяет… Да и пигалицы мои обе что? Одна уж который год на выданье, так всё ей не то, из дворян подавай, да не таких как наша порода, а повыше, постарше родом. В великие княгини норовит, дура. Младшая же лентяйка, учиться толком не желает. Художницей себя возомнила – пишет она! Да мать ей всё умиляется. Ну и что, что добра да набожна? Толку из неё всё равно не выйдет. Матерью даже не сможет стать, наверное. Ни на что не годна, сидит и мечтает день-деньской. Что та, что горе-поэт наш… Даже и Петя, ну на что бездельник, но ведь что-то есть в нём. Ищет правду народную, по-своему, глупо, но добра народу желает. Лишь бы пить не пристрастился, да диплом получил. Но охотинская закваска есть в парне. А умён-то как в математике всегда был! Ещё карапузом был, считать мог быстрее всех в доме. Но старшой – вот задача! Что же делать-то с ним? И вовсе во вредную крамолу влез! Плохо кончит! А что ещё хуже – Митьку в свою проклятую политику втягивает, а тот и уши развесил! Нет у «науки» того стержня, что у солдата. Попался парнишка на удочку. Ох не порол я Борьку в своё время, упустил. Увлекся новыми веяниями в воспитании и пожинаю». И ещё мучила в тот день мысль о давно исчезнувшем брате его, Пафнутии Евграфовиче. Дружны они никогда не были, да и возможности в том не находили. «Да только исчез человек и всё тут. Хоть бы написал разок, мол жив-здоров. Не по-людски это выходит».
В одно и то же время с мужем, Капитолина Климентьевна перебирала в памяти всех своих ненаглядных деточек, начиная с младшеньких, требующих наибольшего внимания: «Антошеньке надо бы побольше времени учёбе уделять. Всё в мечтах где-то плавает, да лишь Богу молится. А вот Алёшке бы поменьше с учебниками сидеть, да почаще со сверстниками бегать лапту гонять. Да что там, и лапта уж не в моде и им заморское подавай. Теперь они в крокет играть изволят. Совсем что-то зеленеет и чахнет моё солнышко. Арканка, право, боле других радует, да и отца, конечно же. До чего же подтянут, какой взор боевой! Кавалерист прирождённый! А ведь отец – от инфантерии. Митя тоже совсем заучился. Ничего вокруг не замечает. Рассеян стал, словно профессор. Параня не нарадует искусством своим! Какая мастерица-то, как карандашом владеет, кистью! Но только вот с ленцой, вялая очень. Может здоровьишко разладилось? Не приведи Господь разболеется светоч мой? Петя меньше других радует… Шалопай и бездельник растёт. Вот уж и жалобы от учителей доходят! Исключат скоро. Что же поделать с оболтусом великовозрастным? Такой недоросль уж и порке не подлежит. Поперёк кровати для розг не уложишь. Ну а Варя-то о себе что возомнила? Вот дурёха-то! Да кому она нужна из петербургского света-то? Знай сверчок свой шесток. Выдать её надо бы по нашему велению и всё тут! Выбирай епанчу по плечу. Не даром говорят: «от сыновей – горе, от дочерей – вдвое». Серёжа так ласков всегда был, мил. Но видать вырос. Охладел к матушке-то, всё в облаках витает. Полнеть уж слишком стал. Глаз молодых не жалеет – очи светлые подпортил. Жениться-то пора бы. Глебушка – труженик. Конечно бы офицером оно лучше, но и такая служба Царская семью не опорочит. Пора бы только давно обженить его, детей наплодить. Занят всё. Умница ты наш! Борька человек серьёзный вырос. Только мало ему счастья купеческого и говорит всё что-то малопонятное, о политике, да всё о ней, проклятой, да и не то всё. Не содеянные речи заводит. Ни чего другого и знать не хочет. Крамольником отец прозвал. Ох, дурно это! А главное, кажись у них с Настасьей детей не выходит, ну и охладели друг ко другу. Худа она верно уж очень. И что с ними поделаешь? Ой, горе моё!»
Перед выходом в церковь, Гордей Еврафович сумел найти успокоение в подрезке яблонь в своём саду, хотя это было и против садовнических правил – заниматься подрезкой по весне.
2. Матерь Городов Русских объята тревогой
«Как ароматен персик в вышине!
Рукою не дотянешься к нему…»
Цаньян Гьяцо, Шестой Далай-лама
Глеб Охотин долго не мог заснуть в поезде и проворочался в своём купе пол ночи в тщетной попытке найти связующее звено, хоть какую-то зацепку во всех нелепых последних делах. «Могло бы и не платить ведомство мне, дурню, за целое купе, толку-то:и в уединении не выспался и ни до чего не додумался. Бездарно всё Светлое Воскресение потрястись в поезде и ни к чему не прийти? Ладно тот банк… Но возьмём неразгаданное убийство викария Московской епархии, в подчинении которого был Свято-Данилов монастырь. Во время посещения монастыря его находят в одной из пустых келий, что на ремонте, мёртвым. Он лежит распростёртым на полу с задранной бородёнкой и не выразимой словами печатью страха и, вместе с тем, омерзения ко всему окружающему на бледном восковом лице. Обречённость, смешанная с брезгливостью. За что был убит, никто до сих пор не может и двух слов связать. Вся монастырская братия оказывается в таком же недоумении, как и сыскная полиция. Что ещё нелепее, в кулаке покойника судорожно сжат клочок бумаги, вырванной из школьного учебника, на котором – рисунки фруктовых деревьев с подписями: «яблоня, вишня, слива, груша, персик». Самого же учебника нигде найти не удалось. Пока лишь загадочность этого убийства заставляет его увязывать со странным пакетом, переданным Ухо его уголовными приятелями. Метод умерщвления не совсем ясен, поскольку прошло немало времени, прежде чем обнаружили труп, но очень похоже на отравление растительным ядом. Наши химики упорно склоняются к этому, исходя из симптомов отравления. Ведь растительные яды, в отличие от мышьяка, ядов минерального происхождения, заметных следов в организме не оставляют. Попробуй их улови с помощью реагентов! Хотя говорят, что уже полвека назад нашли состав химикалиев, которые позволяют обнаруживать некоторые алкалоиды. Так, посмотрим копию отчёта ещё раз: «сок болиголова пятнистого (Conium maculaturn), семейство сельдерейных с очень неприятным, сильным запахом мышиной мочи». Да, разило чем-то на редкость мерзким от покойника. С другой стороны, а когда от них фиалками пахнет? Так: «Историки древнего Рима Плиний и Тацит свидетельствовали, что именно болиголов в Греции использовали для казни преступников, и этот вид наказания был очень распространён. Некоторые исследователи предполагают, что помимо болиголова в состав Сократова кубка мог быть подмешан млечный сок другого растения этого же семейства – веха ядовитого, или цикуты (Cicuta virosa). Десятой доли фунта корневища цикуты достаточно, чтобы убить корову. Ядовитость цикуты сохраняется при варке и сушке». Ну и ушлый народ сидит у нас в лаборатории – и впрямь историки! Так, ими ещё Сократа отравили… Сам шеф Глеба, Лебедев, сбился с ног, всех филёров20 измотал, а результата нет! Что можно сказать: на лице убитого застыл ужас, то есть, возможно его заставили выпить яд насильно, но специалисты говорят, что этот яд действует не столь стремительно. Но, не исключено, что разгадка в зажатой в руке бумажке: викарий получает её от кого-то и узнаёт что-то из странного, казалось бы листка, но ему очевидного. В этот момент он уже, наверное, испытывает недомогание и, раскрыв бумажку, понимает, что обречён… Похоже на правду, но слишком много неясностей. Кстати, дерево персика было подчёркнуто карандашом, словно гимназист какой черкал, а может и убийца, пославший эту «чёрную метку» в виде невинного листка из учебника?»