– Думаю, уже поздно, – произнёс Найдён.
Со стороны шатра стали доноситься дикие крики, шум борьбы, топот многочисленных ног.
На миг показалась кудлатая голова Кира Михаила.
– Израда! – послышался крик, но тут же оборвался.
– На коней! – скомандовал десятник Савватий.
Кто успел, тот оказался в седле. Попытались вырваться с ходу, но потеснили половцы, быстро выдвинувшиеся из леса, и воины Глеба, не давая пути.
Пришлось обнажать мечи.
Найдён ближайшего недруга полоснул сталью по кольчуге, уворачиваясь конём, зацепил ещё нескольких, расшвыривая по сторонам.
Конь десятника стал на дыбы, потом озлился и лягнул ближайшего половчанина копытом так, что тот оторвался от земли, роняя меч и щит, упал на столешницу, проехался по ней, собирая посуду…
Евпатий слегка завяз в обороне, на него накинулись сразу несколько недругов. Бросив взгляд на шатёр князя Глеба, где произошло кровавое преступление, увидел, что из него, размахивая окровавленным мечом, выбежал князь Константин.
– Найдён, друже, ко мне! – позвал щитоносца. – Это князь Константин…
Евпатий кинулся к братоубийце, сбивая визжащих кочевников конём. Уже над головой подлого князя взлетел грозный шестопёр, но в эту самую минуту коня Евпатия задели копьём, он метнулся крупом, и это спасло жизнь израдцу Константину. Удар пришелся вскользь по лицу и поднятой правой руке, ломая локоть. Раздался страшный крик.
Раздавая удары направо и налево, Евпатий направил коня в лес за шатры, где, по его разумению, уже никого не оставалось.
В трёх верстах от Исад, на лесной дороге, ведущей в Рязань, Евпатий, Найдён, Савватий и ещё семеро дружинников съехались.
Молча переглянулись и поскакали в столицу.
Прибежали в ту пору, когда малая дружина князя Ингваря уже миновала Средний город и через Спасские ворота направлялась в сторону Исадской дороги.
– Княже, остановись! – крикнул десятник Савватий.
Князь Ингварь поднял руку, сжатую в кулак.
– Что стряслось, десятник?
– Израда, княже! Глеб и Константин побили князей до смерти!
Ингварь и Юрий смертельно побледнели и некоторое время не могли произнести ни единого слова.
– Как… могло статься? – выдавил, наконец, из себя князь Ингварь.
– Пусть Евпатий расскажет, он последним ушёл из того логова.
– Кто таков, молодец? – спросил князь Юрий.
– Воин малой дружины князя Романа Игоревича, сын воеводы Льва Коловрата Евпатий.
– Знаем Коловрата, ценим его.
– Княже, наши люди бились до последнего, но многие были хмельны…
– Спасся ли ещё кто-то?
– Не ведаю, но князю Константину я вложил шестопёром, он вряд ли доживёт до завтрева. Думаю, надо ждать гостей на Рязань, там половецкой рати, как при набеге.
Князья переглянулись.
– Возвращаемся в детинец, – скомандовал Ингварь Игоревич.
4
В Рязани объявили тревогу. На ближайшие заставы и посады разослали княжьих людей, которые на Оке и Проне скликали плотогонов и гребцов, рыбаков и просто охотников к защите стольного града. Всем пришедшим выдавали оружие и ставили на бойницы.
Утром князь Глеб подступил к стенам города, с ним многочисленное половецкое войско.
– Сдавайте град! – кричали Глебовы доброхоты. – Пришёл истинный владетель земли Рязанской.
– Вот вам, клятые израдцы!
В сторону бирючей летели камни.
Рысьи шапки мелькали вокруг городских стен, ища место для прорыва. Горожане поражали степняков стрелами и копьями, поливали кипятком и жидкой смолой.
Томительно тянулась осада. Через несколько часов, основательно утомившись отбиваться, то есть быть жертвой, князь Юрий нервно предложил:
– Брате мой и княже, нам ли сидеть за стенами, ища укрытия? Устал я праздновать недоумка! Бивали мы половцев ранее, побьем и ныне. Дозволь?
Князь Ингварь решительно поддержал брата. Стали выкликивать, кто желает идти на прорыв по доброй воле. Вызвались все вои, и посадские ополченцы, и речные люди.
Отворили ворота. Княжеские дружинники на конях стремительным натиском отбросили степняков от городских стен, шедшие за ними ополченцы схватились с пешими дружинниками князя Глеба, выкрикивая на ходу: «Израдцы! Иудины дети!» Но у тех, похоже, не было ни сил, ни желания сражаться: кто побежал, на ходу с себя срывая доспехи, кто просто отбросил оружие, покорно склонив голову перед неизбежным мечом. Но сдавшихся не казнили…
Победа была полной, но не окончательной.
Через несколько месяцев окаянный Глеб собрал свежее войско кочевников и вновь подступил под стены Рязани. Ингварь Игоревич, заблаговременно оповещённый о грозящем набеге, заранее запросил помощи у великого князя владимирского Юрия Всеволодовича, и она была немедленно оказана.
На этот раз, зажатым между двумя дружинами, половцам и «Глебовым израдцам» учинили окончательный разгром.
Лев и Евпатий Коловраты, другие военачальники получили личное указание князей-братьев: «Глеба привесть живьём…»
Но его не оказалось ни среди убитых, ни среди полонённых.
Один из подручных сообщил, что князь убежал раньше, чем началось избиение.
По некоторым сведениям, Глеба постигла обычная, с точки зрения летописцев, судьба братоубийц: «…обезуме и тамо (среди половцев) скончася…»
Относительно спокойное время наступило с вокняжением Ингваря Игоревича. В 1218 году Рязанская земля обрела твёрдого правителя, да и неудавшиеся попытки окаянного Глеба, два раза приведшего большие отряды кочевников под владимиро-рязанские мечи, тоже оставили о себе долгую память в степи.
Так что время правления Ингваря Игоревича в истории края, слава Богу, более всего известно тем, что благоверный князь в 1220 году основал Льговский (Ольгов) Успенский монастырь рядом с укреплённым городком Льговом, в двенадцати верстах вниз по течению Оки.
Ингварь Игоревич отошёл с миром через семь лет после Исадской трагедии. Его преемником стал родной брат – Юрий Игоревич.
Евпатий и Елена
В княжеской дружине мало кто мог соперничать с Евпатием в перетягивании вервия или поднятии каменьев. Был он лих на мечах и в метании копий – большого и малого, именуемого сулицей.
Правда, в стрельбе из лука особого усердия не выказывал, говорил, что бить врага на расстоянии – удел боязливого, а сойтись с ним лицом к лицу – доля витязя.
«Жаль, матушка Меланья не видит ныне своего любимца!» – сожалел Лев Гаврилович.
Прошлое было тяжким и лихим, но воевода о нём неизменно вздыхал, что и говорить, то было время молодости.
Незадолго до кончины матушка спросила:
– А помнишь ли божьего странника, что долю твою предсказывал?
– Помню, родимая, помню…
– А ведь он тогда про Евпатия говорил…
Лев Гаврилович соглашался, потому что навсегда запомнил пророчество странного человека именем Варлаам…
Пять лет, как она тихо отошла в иной мир, и многое изменилось с тех пор.
Старший сын Дементий тоже хорош, хотя и не воин, а лицо духовное. Служит помощником настоятеля Успенского собора, начитан и велеречив.
Не очень любит Лев Коловрат всю эту поповскую братию, возможно, сказывается языческое прошлое его пращуров. Но уж то добре, что отец Василий (так теперь величали Дементия) нужен посадским людям, что многие рязанцы хотят слышать его проповеди, ищут его духовной поддержки.
Дочь Любомила замужем за сыном богатого рязанского гостя Звяги и уже одарила внученькой Меланьей.
Всякий раз, когда Лев Гаврилович брал на руки эту крохотулю, он заливался слезами, вспоминая матушку.
Вскоре после Исадской израды он впервые заговорил с Евпатием о возможной женитьбе.
Сын краснел, отнекивался, что-то невразумительно мычал.
Потом выдавил из себя:
– Батюшка, я – княжеский дружинник. Наша доля, допрежь всего, отчину стеречь от ворога.
– То добре, сынка, витязи земле Рязанской всегда были нужны и нужда в них никогда не иссякнет, – выразительно отвечал Лев Гаврилович. – Мы защищаем землю нашу, нашего князя, наши дома. А ещё за спинами нашими остаются семьи – дети, жены… Вот что крепко привязывает нас к родной земле, сыне. Вот что составляет святую основу каждого рязанца, каждого русича. Подумай об этом, крепко подумай…
И Евпатий стал думать. Он привык верить каждому слову батюшки, но о скорой женитьбе вспоминал только тогда, когда из воинских будней возвращался домой.
Но вскоре произошло событие, заставившее молодого воина иначе посмотреть на весь окружающий мир…
Княжение Ингваря Игоревича было достаточно тихим, но все понимали, что тишина эта обманчива и вскоре грянут неминуемые события. Потому княжеская дружина прирастала и числом и уменьем, потому всё время кликали охочих людей из посадских, которых два раза в неделю-седьмицу натаскивали в ратном деле, создавая дружинный резерв. Потому именно в княжение Ингваря Игоревича стольный град решили сделать неприступной твердыней, безопасным центром одного из важнейших торговых путей.
Дело в том, что верховье реки Прони, впадающей в Оку, близко подходит к верхнему течению Дона. Рязань замыкала собой водный торговый путь от междуречья Оки и Волги к берегам Сурожского (Азовского) моря.
Вопрос укрепления города носил стратегический характер. Половецкие набеги случались часто, нередко кочевники доходили до стольного града. И хотя взять его было делом непростым – Рязань стояла на возвышенном берегу Оки, – но стены её обветшали во многих местах, а кое-где пришли в полную негодность. Их необходимо было частью подновить, частью соорудить заново, увеличив при этом число городских ворот, в связи с расширением столицы княжества на все стороны света. Пока что они располагались только вокруг кремля: Водяные, Серебряные, Спасские и Подольские.
Рязань хорошела теремами и усадьбами, число каменных Божьих храмов тоже возрастало. Со времени отделения Рязанской епархии от Черниговской появился ещё один – Спасский собор, над созданием которого трудились смоленские зодчие. Он стал ещё одним украшением града. Это было крестовидное здание с тремя полувыступами – апсидами. Верхнее перекрытие, на котором был запечатлён лик Спасителя в небесах, поддерживали четыре столба.
Его красота и великолепие стали значительным подспорьем для самоутверждения рязанского князя, прославления его богатства и могущества. Именно рядом со Спасским собором расположился княжеский дворец.
Возведённый ранее Борисоглебский собор сделался местопребыванием епископской кафедры, которая стала так и называться – Борисоглебская.
Успенский собор в южной части города был немного старше вышеупомянутых и предназначался для простых людей.
Так Рязань постепенно обретала свою христианскую душу.
В Спасском соборе молился и выстаивал службы рязанский князь Ингварь Игоревич с родственниками, но в большие праздники на торжественные богослужения неизменно приглашались ближайшие бояре и воеводы с домочадцами.
…Была середина зарева-августа 1218 года.
Совершалась Божественная литургия в честь Успения Пресвятой Богородицы.
Собор был полон. Впереди стояли князья Ингварь Игоревич и Юрий Игоревич со своими домочадцами.
Далее располагались ближние бояре и воеводы. По случаю великого праздника приехали из Переяславля, Неринска, Ростиславля, Льгова, Дедославля, других городов Рязанщины: православную веру истово блюли все поголовно.
В боковых притворах толпились гости-купцы и выборные посадские ремесленники, для которых приглашение в Спасский собор было великой честью.
Коловраты стояли сразу за княжеской свитой.
Евпатий откровенно скучал, церковные службы его утомляли, они заставляли отрываться от службы воинской, которую молодой витязь почитал самым необходимым делом всей своей жизни.
Он разглядывал белокаменные стены, увешанные большими и малыми образами с лампадами при них, а то бездумно смотрел на пол, состоящий из цветных неполивных кирпичных плиток розового и голубовато-зеленого оттенков.
…И вот под густой бас благочинного настоятеля собора отца Аникея, который заполнял собой всё внутрисоборное пространство, Евпатий ощутил на себе нечто… Подобно толчку в сердце, или уколу ножа – быстрый взгляд девичьих глаз, наскоро брошенный из-под тёмного, вышитого золотыми нитями плата.
И как-то сразу сделалось жарче… Острее запахло ладаном, живее ощутилась духота многочисленных горящих свечей. Звонче воспарил, выбираясь на небесную высоту, глас церковного хора.
«Ишь, какая востроглазая, – подумалось Евпатию. – Смелая какая! Прямо-таки оцарапала».
Он знал, что рядом семейство воеводы Кофы: сам Данила Данилович, его чада и домочадцы, а также младший брат Вадим Данилович сурово крестились и преклоняли колени, когда требовалось. Стало быть, воеводская дочь.
Выйдя из собора, стал ждать, уж очень хотелось увидеть обладательницу такого пронзительного взгляда.
Елена задумчиво шла чуть позади всего семейства. Она просто шла, а ему казалось, что это плывёт над твердью земной сама Богородица, спустившаяся с небесных чертогов. Высокая, ладная, сильная, казалась она ему воплощением женственности и красоты.
Покрестившись на врата собора, нежданно повернулась в ту сторону, где стоял молодой дружинник. Их взгляды встретились…
«Лада ты моя, – подумал Евпатий, – единая на всё житие».
«Витязь ты мой, – отвечал взгляд Елены. – Долгожданный».
…За воинскими буднями краткая встреча у собора стала казаться чем-то заоблачным или приснившимися, но глаза девичьи звать и манить не переставали, а укол в самое сердце был настоящим, и Евпатий временами его ощущал, особенно ночами.
Ворочаясь под медвежьей шкурой в гриднице, пытался соображать, что бы значило его нынешнее состояние, совсем ни на что прежнее не похожее.
А в голове торжественно и грозно звучал голос дьякона Спасского собора: «В рождестве девство сохранила еси, во успении мира не оставила еси, Богородице, преставилася еси к животу, Мати сущи Живота, и молитвами Твоими избавляеши от смерти души наша».
Покосившись на лежащих рядом дружинников, Евпатий забоялся, как бы они не услышали то, что сейчас слышит он. Потом встряхнулся, подумав, что слышать они не могут, всё это в его голове. В самом деле – сотоварищи сладко спали, кто-то похрапывал, кто-то густо храпел.
А вот молодой дружинник утратил и покой и сон.
В один из дней ревуна-сентября, приехав из сторожи в Диком поле, Евпатий явился домой, дабы попариться в мови и отдохнуть под отчим кровом.
Переступив порог горницы, перекрестился на образа, поклонился родителям.
Матушка Надежда обняла сына, поцеловала в голову и торопливо перекрестила макушку, всплакнув при этом.
– Больно рано ты возвернулся ныне… Что там в стороже? – грозно спросил Лев Гаврилович.
– Пока тихо, батюшка, но я чаю, тишь эта невразумительная и шаткая.
– Отчего ж?
– Видели на той стороне костры многочисленные, коих прежде не случалось.
– И что с того, что костры? Степняки жгут, а мы бойся?
– Я чаю, сами степняки чего-то опасаются, батюшка.
– О как! – воскликнул Лев Гаврилович. – Князю поведали?
– Савватий поспешил.
– Ладно, иди с сестрой обнимись да Меланьюшку почемокай.
– Сестрица! – обрадовался Евпатий. – Здравствуй, милая! А где маленький цветочек?
– Только что заснула, всё капризничала… Зубки режутся у нас.
– Ох ты! Большая становится уже.
Осторожно открыл дверь и заглянул в светёлку.
– Спит… Почто сама, где твой Дивей?
– В Новый город подался с товаром…
– Тяжек хлеб его, как погляжу, отдыха не ведает в набивании мошны.
– Евпатий, – строго сказал отец. – Всякому своё. Кто отчину бережёт, кто товары стережёт. Не для всякого меч в руке хорош, кому и мерило сойдёт.
Любомила вздохнула озадаченно – она знала: брат считает, что всякий рязанец мужеского пола должен непременно быть воином и защищать землю от ворога внешнего, а уж потом кем захочется. А её муж Дивей – купец в третьем поколении, удачливый купец, весь в своего отца Звягу. В своё время батюшка решил, что породниться с богатым гостем Звягой, который часто бывает в заморских странах, хорошо. Евпатий был недоволен, но против родителя сказать не решился, однако Любомилу всякий раз вышучивал. Вот и сейчас не удержался, но сестра не обижалась, только сокрушалась всякий раз, что её суженый не воин.