Я сидела, ошарашенная новостями, а матушка Софи продолжила:
– Когда мадам Жюли приедет, полагаю, тебе нужно отыскать сочувствие в своем сердце и попытаться залатать разрыв между вами. Она твоя мать. Мать у нас одна на всю жизнь.
Я опустила глаза. Жюли была здесь. Она прервала путешествие, чтобы повидать меня.
Радоваться мне или бояться ее нового появления? К моменту приезда Жюли я уже могла выходить на улицу. Мать внезапно вошла в сад, одетая в розовое атласное платье с подобранной в тон к нему пелериной и в шляпке с пером. Я приготовилась к лавине упреков, ведь я выглядела призраком. Монахини потчевали меня жирными супами, и я проглатывала их, как голодная львица, но тем не менее оставалась страшно худой, сквозь бледную кожу светились синие вены.
Сев на стул, я завернулась в теплую шаль, несмотря на знойный день. По-прежнему верный мне Цезарь дремал у моих ног. Летний семестр почти завершился, и все девочки с нетерпением ждали августовского перерыва в учебе, когда они разъедутся по домам, чтобы провести месяц в семье. Тишина, наступавшая в монастыре во время летних каникул, всегда меня радовала, сама-то я никогда не возвращалась домой, как и Мари и еще несколько учениц. Мы наслаждались более свободным расписанием, нам позволяли часами торчать в рисовальном классе и носиться по монастырским дворам.
Нервно наблюдая за приближением матери, я удивлялась произошедшим в ней переменам. Она выглядела какой-то другой, хотя мне потребовалось несколько мгновений, чтобы определить, в чем дело. Разгадав загадку, я ощутила еще бо́льшую неловкость. Жюли была по-прежнему красива и, как всегда, прекрасно одета, но впервые за все время, что я ее помнила, она казалась абсолютно довольной.
– Сара… – Жюли села рядом со мной на ту самую скамью, где Мари открыла мне, чем наши матери зарабатывают на жизнь, сняла перчатки, а я подумала: сколько же вонючих стариков ласкали эти ухоженные пальцы?
«Quand même», – всплыло у меня в голове. Эти слова могли быть девизом и моей матери тоже.
– Матушка Софи говорит, ты чувствуешь себя лучше, – наконец произнесла Жюли, нарушив тишину. – Знаешь, все уже готовились облачать тебя в саван. Ты всех напугала. В особенности преподобную, она была сама не своя.
– Но не вас. – Мне хотелось вывести ее из себя, пробиться сквозь этот непроницаемый фасад, хотя я не была уверена в том, что увижу за ним.
Мать вторично пришла проведать меня. Разумеется, это должно означать, что она тоже беспокоится.
Губы Жюли приоткрылись в едва заметном намеке на улыбку.
– Ты забыла, что я знаю тебя лучше, чем ты сама знаешь себя. Все это ты сделала, чтобы привлечь к себе внимание.
– Внимание! – крикнула я, разбудив Цезаря, который испуганно заскулил. – Я чуть не умерла!
– Вот именно. – Жюли не повысила голоса. – Ты хотела показать, что не слушаешься меня. Сперва этой ужасной сценой с архиепископом, потом изображая из себя святую Терезу из Лизьё, пока мне не надоело читать послания от матушки Софи с восхвалениями твоих добродетелей. А когда ты поняла, что не одна у меня, то разыграли трагедию, достойную самой актрисы Рашель. Мне это ясно. Все-таки, как уже было сказано, я хорошо тебя знаю.
Невероятно! Я не понимала, как она может сидеть здесь в своем модном платье и дурацкой шляпке и говорить такие жестокие, такие греховные слова?!
– Я не виновата. – Голос у меня дрожал. – Вы лгали мне обо всем: о том, кто вы, и про остальное. – Я тяжело дышала, задыхаясь от желания ранить, причинить ей такую же боль, какую она причинила мне. – Вы лгали мне об отце.
Жюли сидела неподвижно.
– Вот, значит, что у тебя на уме? – протянула она после долгой паузы.
– Розина все рассказала. Она говорит, мой папа присылает вам деньги на мое содержание и это он настоял на том, чтобы я училась здесь, но вы ни разу даже не упомянули о нем.
– Уже и твой папа, да? – Улыбка ее стала злобной. – Рассказать о нем? Я не говорила правды, желая оградить тебя. Все скрывала, чтобы спасти тебя…
– Розина упомянула про какие-то сложности. Из-за этого вы позволили мне думать, что у меня вообще нет отца?
Жюли нетерпеливо вздохнула:
– Ты, как всегда, неразумна. – Она встала и принялась натягивать перчатки. – Так как ты, очевидно, знаешь все, я не вижу причин разубеждать тебя. Теперь ты в безопасности, значит для меня настало время удалиться.
Она развернулась, чтобы уйти, и тут я поняла, что, если допущу это, могу никогда не узнать правды или, по крайней мере, того, что считала правдой Жюли. Я могу никогда не узнать, кто мой отец. С трудом вытянув это слово из горла, я произнесла:
– Maman…
Жюли остановилась и раздраженно оглянулась через плечо. Потом, видя выражение моего лица, вернулась на скамью, на этот раз сев ближе ко мне. Я могла протянуть руку и коснуться ее.
– Я… я хочу, чтобы вы рассказали мне о нем.
Без дальнейших попыток как-то подготовить меня она отбарабанила:
– Его звали Эдуар Терар. Он учился на юриста в Парижском университете и снимал комнату в Латинском квартале, недалеко от того места, где тогда жила я. Мне было девятнадцать, я только что приехала в город, а он был очень красив. У него были густые темные волосы и дикий темперамент… – Она замолчала, потом издала какой-то жуткий смешок. – Почти как у тебя. Внешне ты похожа на мою родню, но по характеру – его копия. Он был такой худой, что растворялся в ночи, когда одевался в черное. Много пил и жил под грузом семейных обязательств, которые включали помолвку с дочерью какого-то торговца. Потом он встретил меня.
Я слушала, как мать описывает моего отца, и мне хотелось забраться в нее, пощупать глубины недосягаемого сердца и испытать ее чувства к нему в то время, когда она еще лелеяла свои иллюзии, как всякая нормальная девушка.
– Вы любили его? – спросила я, мне очень хотелось услышать «да»; не важно, какие чувства она испытывала ко мне, главное, что меня зачали по любви, а не в результате грубого торга.
Жюли все поняла и, обездвижив меня взглядом, ответила:
– Я тогда еще не была дамой полусвета, если ты на это намекаешь. Снимала какую-то жалкую комнатенку и звалась Юль ван Хард, голландская еврейка без гроша за душой. Я работала помощницей портнихи, как тысячи других девушек. Он увидел меня, когда принес в починку брюки.
– Но вы любили его? – повторила я, не заостряя внимания на откровении о бедняцком прошлом, потому что это могло ослабить мой праведный гнев по отношению к ней.
Жюли пожала плечами:
– Что я знала тогда о любви или о молодых людях, которые о ней болтают? Ничего. О, у меня были до него другие – двое или трое, но ни одного я не любила. Он отличался. Такой живой. Полный злости и жажды изменить мир. Мечтал о восстановлении Республики. Без умолку говорил о политике, будто я что-то в этом понимала. Он считал, что мужчины должны по собственной воле выбирать свою судьбу, невзирая на статус по рождению. Ты можешь решить, что он был революционером.
Мне приходилось сдерживаться, чтобы не выплеснуть наружу поток вопросов и охвативших меня страстных чувств, хотелось отбросить в сторону шаль и начать танцевать по саду. Мой отец был исключительным человеком, человеком с идеалами! Жюли подтвердила, что я такая же, как он, и я унаследовала его темперамент.
Ее следующие фразы вернули меня к реальности.
– Революционер на словах, да, но не в поступках. Когда я обнаружила, что жду ребенка, то сразу сообщила ему. А что еще мне было делать? Я нуждалась в его поддержке, – продолжила Жюли, и я невольно затаила дыхание. – Он повел себя похвально, вот что я сказала бы в его защиту. Не увиливал от ответственности, чего можно было бы ожидать от сожителя.
– Розина говорит, он хотел, чтобы меня растили католичкой. – Я цеплялась за эту мелкую подробность, чувствуя, как мир закачался и готов разлететься на куски.
– Он настаивал только на том, чтобы тебя не растили еврейкой. Признал себя твоим отцом, и это записано в метрике, но запретил мне объявлять об этом публично, по этой причине тебе и была дана фамилия моего отца – Бернар. Я не должна никому открывать, кто твой настоящий отец в обмен на материальную поддержку с его стороны. Так мы договорились. Потом он вернулся в Гавр к своей респектабельной дочери торговца. И там остался. – Жюли посмотрела на сложенные на коленях руки. – Он никогда не просил о встрече с тобой. Каждый месяц присылал мне определенную сумму, но самого его я больше ни разу не видела.
Невозможно! Я отказывалась в это верить. Лишь чувствовала, как ее слова червяками копошатся внутри меня, и понимала, что на этот раз она не лжет.
– Как сказала тебе Розина, действительно возникли сложности, потому что я была еврейкой, родившей бастарда. Несмотря на его напыщенные речи о свободе мужчин, с женщинами, как оказалось, все обстояло иначе. Он не был готов рисковать своим будущим. Это скучная история и слишком тривиальная. Я посчитала себя счастливицей. У него хотя бы хватило совести признать свою ошибку и платить за нее. Другие просто отмахиваются и притворяются, что ничего не было. Его деньги помогли мне оставить это ужасное место у портнихи и начать самостоятельную жизнь. – Жюли немного помолчала, а потом ровным голосом добавила: – Он умер. В прошлом году, от лихорадки.
Я сидела совершенно убитая. Мне хотелось разодрать себе грудь, как у святых мучеников в монастырских книгах. Но в этот отчаянный момент я была не в силах оплакивать то, чего никогда не имела. Впервые в жизни я почувствовала себя совершенно и ужасающе взрослой.
– Он оставил тебе кое-что в завещании, – продолжила Жюли, – но, как все связанное с ним, тут тоже есть сложности. Мне удалось обеспечить твое пребывание и обучение здесь из его средств, раз уж он сам настоял, чтобы тебя отправили именно сюда. А что до остального… – Она сделала нетерпеливый жест, будто желая развеять мою боль от сообщения, что зачавшего меня человека, с которым я никогда не встречалась, но столько раз представляла себе, больше нет на свете. Встав и расправив юбки, Жюли закончила: – Я вернусь за тобой в августе. Мы поедем с Розиной и твоими сестрами на каникулы. Доктор рекомендует отдых в горах для лечения легких. Я знаю милое курортное местечко в Пиренеях, в Котре.
Я ошарашенно смотрела на нее:
– А потом?..
– Ты закончишь обучение здесь. Все-таки за него заплачено. А там посмотрим.
Не сказав больше ни слова, Жюли оставила меня понуро сидящей на скамье.
Зато теперь я поняла, что, как и для матери, стать кем-то – для меня единственный выбор в жизни.
Глава 8
Хотя я не стремилась провести время в горах с семьей, учитывая сложные отношения с матерью, однако мне не терпелось познакомиться с сестрами. Как только мы приехали в Котре, я обнаружила, что Жанна – явная фаворитка матери, так как ее одевали в миниатюрные копии нарядов Жюли, и малышка напускала на себя не по возрасту важный вид, что наталкивало на мысль: наверняка она дочь Морни. Однако, как только Жюли исчезала из виду, Жанна забывала о своей высокомерности и превращалась в обыкновенную маленькую девочку, которая шла вместе со мной и Розиной на ежедневную прогулку к соседней ферме. При виде ягнят и козлят у меня кружилась голова от восторга.
Но моей любимицей стала младшая сестренка Регина. Примерно годовалая малышка, она громогласно ревела и хватала меня за волосы, рукава, за что угодно, когда ей нужно было как-то успокоиться. Может быть, оттого, что оливковой кожей и темными глазами она отличалась от всех нас, я смотрела на нее как на постороннюю, и мне легче было ее любить.
Жюли оставалась по-прежнему холодна. Разговор в монастырском саду не сблизил нас, как я надеялась. Розина восполняла этот пробел неустанными заботами обо мне. Она буквально вливала мне в рот суп, закармливала сыром и сытным серым хлебом, пока я не набрала бо́льшую часть потерянного за время болезни веса.
В монастырь я явилась потолстевшая и только слегка покашливала. Снова взявшись за учебу, я вернула себе и дружбу Мари, задобрив ее немалым числом шоколадных конфет. А еще мы подружились с веселой светловолосой Софи Кроссье. Семья жила неподалеку от монастыря, и родные Софи частенько приглашали нас к себе по воскресеньям.
С появлением месячных я была переведена монахинями в спальню к старшим девочкам. Основное внимание теперь уделялось урокам хороших манер и дикции. К четырнадцати годам я говорила как парижанка – от бретонского акцента не осталось и следа – и преуспела во всех бессмысленных навыках, владения которыми ожидают от девочек из семей буржуа, как то: заваривание чая, чтение стихов, игра на фортепиано и поддержание глупых разговоров о банальных вещах.
Тем не менее каждый день я жила под сенью страха. В пятнадцать лет меня признают взрослой по монастырским правилам, и мое пребывание в Граншане закончится. Хотя я не отказалась от мечты стать монахиней, но понимала, что этого никогда не случится. Матушка Софи ясно дала понять, что я не подхожу для религиозной жизни, – еще одна тяжкая ноша, притом что пятнадцатый день рождения неумолимо приближался вместе со всей неопределенностью, которую влек за собой.
За несколько дней до назначенного на август отъезда меня вызвала к себе матушка Софи:
– Ты должна помнить все, чему мы тебя учили. Нужно принимать волю Божью и выполнять Его заповеди. Сара, ты склонна увлекаться, но не позволяй этим увлечениям сбить себя с пути. Я боюсь, искушения мира будут твоими постоянными врагами.
Она не стала вдаваться в подробности, но ход ее мыслей был очевидным: матушка Софи знала, чем занимаются мои мать и тетя, и, хотя монахини готовили меня к жизни в полную меру своих сил, выбор был невелик. Я могла пересчитать варианты на пальцах одной руки.
– Я так боюсь. – Голос мой оборвался, я смотрела на преподобную Софи – эту женщину я полюбила так сильно, что считала матерью больше, чем родившую меня на свет. – Что мне делать?
– Пусть Господь укажет тебе путь. Господь и твое сердце. Ты сама все узнаешь. Quand même, Сара. Никто не заставит тебя вести жизнь, которая тебе не по нраву.
Проблема была одна: я понятия не имела, чего хочу. Пакуя в чемодан постельное белье и одежду, потрепанную Библию и истертые четки, я обнаружила, что близка к отчаянию. Жюли отправила ландо, чтобы меня привезли в Париж, но ни она сама, ни Розина не приехали составить мне компанию.
Когда я на прощание обняла Мари, та расплакалась.
– Мы должны писать друг другу каждый день, – заявила она, но я напомнила подруге, что ей следует написать мне первой и дать свой адрес, ведь она уедет во Фландрию.
При упоминании об этом Мари нахмурилась. Как и у меня, у нее тоже почти не было выбора. Ее мать вышла замуж за одного из своих поклонников, толстого фламандского торговца, от которого воняло сыром, как описала его Мари. Моей подруге позволили остаться в монастыре еще на шесть месяцев, пока ее мать организует переезд девушки во Фландрию. Так что Мари тоже очень скоро придется покинуть Граншан, в отличие от другой нашей подруги – Софи. Она была моложе нас, и ей оставался еще год учебы. Софи взяла с меня слово навещать ее. Я знала, что не смогу этого делать, но заверила подругу, что непременно приеду, пытаясь при этом улыбаться, хотя на глаза навернулись слезы. Давясь ими, я пошла во двор, где собрались монахини, желавшие попрощаться со мной.
Они не могли сказать ничего, что облегчило бы мое горе. Я чувствовала себя так, будто меня выгоняют из единственного за всю жизнь настоящего дома. Матушка Софи взяла меня за руку.
– Помни, ты должна выбрать себе судьбу, какую захочешь, – шепнула она, провожая меня к ландо.
Преподобная отступила от экипажа. Пейзаж в окне дернулся, и меня повезли по аллее за ворота, мимо затенявших монастырские стены старых дубов, вырывая из этого святого места, в мир, который, я боялась, проглотит меня целиком.
Старый Цезарь печально завыл.
Сидя в одиночестве на мягкой скамье с красными бархатными подушками, я уткнула лицо в носовой платок, пахнувший лавандой из монастырского сада, и горько заплакала.
Париж был все такой же шумный и многолюдный. И так же вонял, особенно в середине августа. Не зря все, кто имел средства, сбегали в это время из города в сельскую местность. Однако скошенные поля Версаля постепенно таяли вдали, впереди вырастали городские бастионы, и моя печаль по поводу расставания с Граншаном незаметно стихала. Восхитительный город, полный возможностей. Наверняка я найду там свой путь.