Олег Яковлев
Мстислав, сын Мономаха
© Яковлев О.И., 2020
© ООО «Издательство «Вече», 2020
© ООО «Издательство «Вече», электронная версия, 2020
Сайт издательства www.veche.ru
Вступление
Шум и оживление царили на черниговском дворе князя Владимира Мономаха. По обе стороны широких провозных ворот рядами стояли гружённые снедью и оружием телеги, красовались просторные возки с расписными боками, громко ржали кони. Как потревоженные муравьи в муравейнике, сновали взад-вперёд челядинцы, гридни[1], подгоняемые хриплым голосом дворского.
Давно уже по Чернигову ползли неясные слухи, знающие люди говорили: ушёл от новгородцев их князь Святополк, сел в Турове[2], поближе к стольному Киеву, ждёт не дождётся смерти своего престарелого дяди Всеволода, отца князя Владимира, мыслит взобраться на киевский великий «злат стол». Остался Новгород без князя. Хотят новгородцы, чтоб ехал к ним кто-нибудь из Владимировых сыновей. Иначе для чего которую неделю толкутся в Чернигове послы из Новгорода – седобородые степенные бояре в долгих кафтанах, перетянутых золочёными поясами? Для чего в просторных палатах ведут они с князем и его ближними людьми длинные беседы?
Наконец князь Владимир, рассеяв все разноречивые слухи, объявил на городском вече свою волю:
– Даю новогородцам во князья старшего сына.
…Ещё вчера двенадцатилетний отрок Мстислав беззаботно играл с меньшими братьями в лапту, гонял голубей, сбегал с высокой кручи к берегу Десны, окунался со смехом в её холодную прозрачную, как зеркало, воду, а сегодня, сосредоточенный, вытянувшийся в струнку, стоит он посреди двора в шёлковой рубахе и алом плаще с серебряной дорогой фибулой[3]. Ноги отрока облегают поскрипывающие при ходьбе сапожки из сафьяна, голову покрывает парчовая шапочка. На глазах мальчика блестят слёзы, он смотрит на огромный отцовский терем, изузоренный и раскрашенный, весь расписанный золотом и киноварью[4]; на розовый собор Спаса с облитыми свинцом куполами и стройными башенками; на подъёмные крепостные мосты, переброшенные через наполненный мутной водой ров.
Провожать мальца в дальний неизведанный путь высыпала на крыльцо вся семья.
Мать, княгиня Гида, стоит бледная – ни кровинки на лице. Сухонькая, маленькая, она долго наставляет твёрдым ровным голосом своего любимца-первенца:
– Дядьку Павла во всём слушай. Смотри вокруг, в каждое дело вникай. Помни: доля княжья нелёгкая. Праздности и веселью всуе не предавайся. Учись с людьми ладить, жить в мире. Не руби сплеча…
Мстислав молча кивает, прикусив до боли губу. Мать всегда с ним такая – строгая, никогда не улыбнётся, но знает княжич, чувствует, сколь сильно она его любит, сколь тяжело ей отпускать его в чужой город, к чужим людям; ведает, как долго убеждала она отца отказать новгородским посланникам. Но державные заботы превыше всего, и что в сравнении с ними их чувства, что он сам, двенадцатилетний несмышлёный парнишка, в волнении не знающий, куда сейчас девать руки?
Ласковые белые материнские длани обнимают Мстислава, он, не выдержав, рыдает, уронив голову, Гида успокаивает его, похлопывая по плечу.
– Негоже, сын. Ведь князь ты.
Княгиня говорит твёрдо, с едва заметным акцентом.
Много лет назад приплыла она, беглая англосаксонская королевна, совсем почти девочка, на длинной ладье к своему жениху, принеся с собой горькие рассказы о покорении Англии нормандским герцогом Вильгельмом[5]. Отец Гиды погиб в жестоком бою при Гастингсе, мать умерла от горя, а юная сирота-королевна долгое время скиталась по Европе.
Холодными зимними вечерами она рассказывала своему маленькому первенцу о пережитых невзгодах, и перед глазами ребёнка Мстислава вставали мрачные картины каменных замков, необъятных морских просторов под серыми небесами, нескончаемых беспощадных схваток. Таков был мир вокруг, и вот теперь, в двенадцать свои лет Мстислав входил в него, становился сам частью этого огромного мира с его страстями и суетой.
В честь отца княгини Гиды Мстислав получил второе имя – Га́рольд, но таким непривычным чужеземным именем, которое, по правде сказать, и самому Мстиславу нисколько не нравилось, называла его только мать, да и то редко. При крещении его нарекли Феодором, в честь греческого святого Феодора Стратилата – это имя было как-то ближе, родней, привычней, так звали его иной раз и отец, и братья, и дядька-пестун Павел.
Павел открыл перед отроком другой мир – книги в драгоценных окладах, увлекательные и поучительные. От Павла и из книг Мстислав узнавал про великие дела предков, про своего прадеда, князя Ярослава, во всём ставшего для него примером, про его брата Мстислава Храброго, с упоением читал и слушал рассказы об осаде русами Константинополя[6], о походе на Корсунь[7], об Игоре и Ольге, о покорении враждебной Хазарии. Отныне – это было странным и не совсем понятным – он, Мстислав, тоже будет занесён в летописные свитки; люди, вся Русь, да и не только она, узнает о его существовании, и он должен будет стать достойным продолжателем славы предков.
С годами придёт к нему честолюбие, княжеская гордость, сейчас же этих качеств ещё не было у ребёнка, с трудом сдерживающего слёзы.
Вымученно улыбаясь, Мстислав оглядел стоявших рядом с матерью братьев. Изяслав, паробок одиннадцати лет с весёлыми озорными глазами, вдруг вмиг погрустневший, сосредоточенный, хмурил бледное чело. Возле него стоял шестилетний темноволосый Ярополк в нарядном кафтанчике, перебирал пальцами раздвоенные концы кожаного пояса. Он ещё не понимал, видно, до конца, зачем это его так празднично нарядили сегодня и почему так смотрят все на старшего брата.
К материному длинному саяну испуганно жалась маленькая сестричка Марица, простоволосая, с туго заплетённой светлой косичкой.
Мстислав обнял и расцеловал всех по очереди. К нему подошёл отец, молвил негромко:
– Ну, с Богом, Мстиславе.
Ко княжичу подвели низкорослую кобылку с позолоченным стременем. Мстислав, невысокий и щупленький для своих лет (весь пошёл в мать), вскарабкался в седло и, махнув на прощание рукой, тронул поводья.
Кони выехали за ворота и рысью понеслись по пыльному шляху. Тревожно стучало в груди Мстислава сердце, он с опаской поглядывал на седобородых бояр в дорогих опашнях[8] и высоких горлатных[9] шапках. Что теперь будет? Какая жизнь ждёт его в далёком чужом Новгороде?
Мстислав стиснул зубы и поторопил кобылку.
Взбирался он с холма на холм, мчался через буераки и балки, пересекал мелкие речушки, подмечая ненароком, как копыта кобылки будоражат песчаное дно. Скрипели за его спиной телеги, кричали, подхлёстывая саврасых лошадей-тяжеловозов, возничие, тяжело громыхали на ухабах обозы. Волнение охватывало Мстислава, он устремлял взор вдаль, подставляя лицо под струи холодного северного ветра.
Первый путь начинался для юного князя-отрока. Сколько ещё таких путей будет у него впереди? Неисповедимы пути Господни.
Глава 1
С вершины одного из немногих пологих холмов, что тянутся цепочкой вдоль берега Волхова, взору Мстислава открывалась бескрайняя, подобная глади моря равнина. За рекой простирались широкие луга с жёлтой уже травой, их окаймляла синеющая стена густого хвойного леса, а за ней не было видно уже ничего, лишь проступала в туманной дали линия горизонта – едва заметная глазу граница между вечно серым, затянутым тучами небом и удивительно плоской, ровной землёй.
От созерцания необъятного вольного простора у Мстислава захватывало дух. И думалось: вот таким же вольным, непокорным, с открытой душой должен быть и народ, населяющий этот суровый северный край. Но, как ни странно, люди, с которыми молодому князю приходилось сталкиваться каждый день вот уже много лет, хоть и выставляли напоказ всюду, где могли, непокорство своё, вольнолюбие, смелость, вовсе не обладали ни открытостью, ни величием. Были это по большей части грубоватые и хитрые упрямцы, себе на уме, тонко чуявшие свою выгоду; такие твёрдо стоят на ногах, их не обманешь, не уведёшь в сторону. Даже не верилось, что вот они способны создавать чарующие взор фрески, полные неземного горнего огня; что строят они прекрасные белые церкви, как корабли на море высящиеся посреди равнин. Когда падали отражения их на чистую волховскую гладь, Мстиславу всякий раз казалось: это белеют там, на речном дне, строения сказочного подводного царства.
Окинув пристальным взглядом берег Волхова и просторные дали, Мстислав, мягко ступая ногами во влажных от дождя тимовых[10] сапогах, украшенных золотой прошвой, спустился к дороге.
Гусляр Олекса, отрок лет пятнадцати, держал под уздцы двух коней, своего и княжеского, с высокой лукой, дорогим сафьяновым чепраком и серебряным стременем.
Ласково проведя рукой по морде вороного любимца, Мстислав торопливо вскочил в седло.
– Трогаем, Олекса, – хмуря чело, коротко отрезал он, но, взглянув на гусляра, невольно улыбнулся.
Вспомнилась ему жаркая сеча на реке Колокше[11], когда добыл он первую свою славу, разбив с новгородцами и белозерцами рать князя Олега Святославича – того, что прозван был за бесчисленные свои крамолы Гореславичем. Горе сеял на Руси Олег вместо хлеба, слёзы – не улыбку вызывал на лицах людей, но, слава Христу, не добрался со своими соузниками-половцами[12] до Новгорода Великого, не познал этот край ужаса разорения. Обрубил молодой Мстислав хищнику крылья, и засел с той поры злосчастный неутомимый Олег в другом Новгороде – Северском, что находится в земле северян, на высоких холмистых берегах быстрой Десны.
А Мстислав, окрепший, возмужавший, радостный, счастливый от сознания первой своей победы, смирив ворога, возвратился тогда со славою в Новгород и вместе с собой привёл вот этого совсем ещё юнца, суздальца Олексу, который умел услаждать слух звонкими песнями и тем пришёлся по нраву князю, любившему проводить время в окружении сладкозвучных певцов.
В битве на Колокше Олексе принять участие не довелось – пожалел его Мстислав, побоялся, что найдёт молодца лихая стрела или острая вражья сабля; оставил его в разорённом Олегом Суздале. Но там не было у Олексы уже никого из родных: мать умерла давно, отец, старый ремесленник-гончар, погиб в пламени пожара, а братья и сёстры разбежались кто куда. Не мог Олекса более смотреть на пепелище, какое осталось от родной хаты; сочинил и спел, играя на гуслях, печальную песнь да отправился за князем Мстиславом в далёкий Новгород.
С тех пор князь и гусляр стали неразлучны. На пиру ли, в дальнем ли выезде на полюдье[13] – всюду были они вместе, и привык Мстислав делиться с другом всем самым сокровенным, всем, что есть на душе.
Так – в пирах, охотах, походах за данью – проходили год за годом. Где-то далеко на юге кипели страсти, полыхали пожары княжеских котор[14], свирепствовали половцы – но здесь, в суровом северном крае, стояла тишина, ничего не менялось, крепко сидели люди на земле, вели торговлю, занимались ремеслом, на ладьях бороздили просторы холодного Варяжского моря[15]. А меж тем Мстиславу нет-нет да и приходилось поглядывать на юг, на Киев, и понимал молодой князь: нет, не забыл Святополк, нынешний киевский владетель, как сидел в Новгороде долгих десять лет, помнит, чем богата Приильменская земля, спит и видит на новгородском столе своего посадника.
Изредка вдруг появлялся в городе человек из Киева, тихо собирал вокруг себя бояр, шептался о чём-то и исчезал внезапно, словно его и не было.
Глубокая складка пробегала тогда по челу Мстислава, становился он задумчивым, раздражительным, не хотел видеть никого, даже Олексу. Но проходила неделя, месяц, и снова возвращалась к Мстиславу обычная напускная беззаботность, гонял он по лесам зверей, созывал бояр и купцов на весёлые пиры, слушал сладкозвучные Олексовы песни. Однако не забывал и княжеские дела: слал гонцов, ходил собирать дань, смирял непокорную чудь[16].
…Мстислав отвлёкся от размышлений и, взмахнув рукой, дал гридням знак трогаться. День сегодня выдался серым, с раннего утра небо затянули тяжёлые тучи, шёл по полям мелкий противный дождик, который то прекращался, то снова лил. Заканчивалось лето, и на деревьях уже проглядывала унылая желтизна.
Князь ехал по мокрому после дождя лугу. Сквозь постылую серость небес пробивались слабые солнечные лучи, озаряя смуглое лицо Мстислава светом и согревая теплом. Луг окаймлял невысокий пологий холмик и небольшая желтеющая берёзовая рощица. Опавшие листья плавали в большой луже, оставленной дождём, и лёгкий ветерок носил их взад-вперёд по воде, будто утлые лодчонки в бушующем море.
Мстислав любил спокойную езду верхом в сопровождении одного только своего верного Олексы. Гридней и ловчих сердитым жестом руки удалил, и те, отстав, плелись где-то позади, дабы не мешать князю, не нарушать стройного хода его мыслей.
Столь непохожи были они друг на друга: высокий белолицый Олекса с прямыми соломенными волосами, светлоглазый, с длинными тонкими в кисти руками, и Мстислав – невысокого роста, худенький, смуглый – наверное, от греческих предков своих, Мономахов, – с чёрными, слегка вьющимися волосами и такими же чёрными, доставшимися в наследство от матери, королевны Гиды, глазами, пронзительного взгляда которых, как говорили в Новгороде, не мог выдержать ни один родовитый боярин. За малый рост дразнили в отрочестве Мстислава Нискиней, молодой князь очень обижался, но скрывал обиду в глубинах души. Единственное, что в нём было сильное – это руки с короткими толстыми пальцами, крепко и умело держали они меч, и потому если уж брался Мстислав за какое-нибудь дело, требующее силы, то всегда доводил его до конца.
Но не привык князь кичиться силой, да и, собственно, хвалиться ему было особенно нечем – в Новгороде испокон веков водились дюжие мужики с такими ручищами, что Мстислав выглядел в сравнении с ними каким-то хилягой.
Поэтому не по душе Мстиславу были кулачные бои, что часто учиняли на крытых досками улицах новгородцы, не любил он смотреть на удаль молодецкую, чужды были ему и задорные новгородские песенки, терпеть не мог он нахальных очей бойких русоволосых девиц, с отвращением слушал рассказы о посиделках, которые устраивали парни и девушки холодными зимними вечерами (грех экий!), не верил в народные предания, приметы, был всё-таки чужим для народа, но что поделаешь – Провидению Божьему угодно было поставить его здесь, в этом крае, князем.
Край – равнины, леса – любил; люд новгородский – едва переносил, но знал: с народом князь должен жить в мире. И непонятно было только, кто над кем стоит: он над людьми или же они – над ним. От непонимания этого впадал порой Мстислав в отчаяние, хотелось ему власти – власти истинной, как у Святополка в Киеве, как у иноземных королей и императоров, но ведь великие дела всегда требуют великого терпения, и он продолжал терпеть, ждать своего часа, слушая на пирах грустные песни Олексы о родной его Суздальщине да наслаждаясь красотой каменных церквей.
…Пять лет назад внезапно приехала к нему в Новгород мать. Явилась в строгой монашеской одежде, с куколем[17] на голове, молвила, как обычно, скупо и сухо: