«Письмо», обращенное к Собору, читал Алмаз Иванов. Его пронзительный голос ясно звучал под сводами палаты, возвещая «о многих неправдах польского короля», оскорблении титулов покойного государя и его царствующего сына и о челобитье Богдана Хмельницкого и войска Запорожского о принятии их «под государеву высокую руку». Артамон Матвеев смотрел на отчима с сыновней нежностью: то, что озвучено сейчас и будет озвучено в течение дня далее – результат многолетних трудов, усилий, переговоров, интриг самых разных людей, и в том числе этого сухопарого старика с черными глазами и пронзительным голосом. Это старик был одним из тех, кто вершил судьбы страны и мира, оставаясь при этом в тени; бывший купец, даже не дворянин, он делал для величия своей родины больше, чем многие князья и бояре, возводившие свои родословные к доисторическим временам и презиравшие «жалкого дьяка».
Дворяне могут сколько угодно рассуждать о том, что «семейственные воспоминания дворянства должны быть историческими воспоминаниями народа», а что важного может быть в воспоминаниях какого-нибудь чинуши? Ничего! В действительности же воспоминания иного чиновника, управлявшего делами государства и составлявшего отчёты об их состоянии, куда важнее воспоминаний иного трутня, предававшегося охоте и разврату в заложенном и перезаложенном поместье, а воспоминания солдата, прошедшего путь от Сталинграда до Праги, куда важнее мемуаров дворянина, крутящего баранку в Париже и оплакивающего «потерянную Россию».
Выслушав доклад, молодой человек поехал в свой полк.
Всё равно всё было решено заранее.
Сегодня Собор только объявит давно задуманное.
«… и они говорили то ж, что за честь блаженные памяти великого государя царя и великого князя всеа Русии Михаила Фелоровича и за честь сына его государева великого государя царя и великого князя всеа Русии Алексея Михайловича всеа Русии стояти и против литовского короля война весть.
А гетмана Богдана Хмельницкого пожаловал бы великий государь царь и великий князь Алексея Михайловича всеа Русии по их челобитью, велел их приняти под свою высокую государеву руку».
Глава 29
Они были женаты восемь дней.
Евдокия пока приноравливалась к дому мужа и больше смотрела, как управляется Домна Трофимовна, чем действовала сама, но уже понемногу входила в роль хозяйки. По вечерам она дожидалась Артамона и они вместе ужинали; было уже обговорено, что если он не является к определённому часу, то она ужинает одна, а там по обстоятельствам: придёт он – покормят, не придёт – лягут спать. Слуги, уже привыкшие к беспорядочному и причудливому режиму жизни хозяина, не удивлялись; но на третий день брака Домна Трофимовна решила объяснить Евдокии, что она должна трапезничать отдельно, у себя в тереме.
– Хорошо, я спрошу Артамона Сергеевича.
– Зачем спрашивать? – оскорблено сказала экономка. – Так отцами и дедами заведено.
Евдокия процитировала мысли отца Созонта относительно соблюдения и изменения традиций, попутно выразив своё с ними согласие. Это был ловкий ход: теперь Домне Трофимовне приходилось спорить не только с хозяйкой-иностранкой, но и некоторым образом с православным священником. Растерявшись, экономка сделала ошибку:
– Февронья Андреевна никогда так не делала!
– Ты сама говорила, что Февронья Андреевна здесь давно не живёт. И у меня к тебе будет просьба: не упоминать при мне это имя без особой необходимости.
Вечером – за совместным ужином, разумеется – Евдокия рассказала об этом мужу.
– Кто здесь главный – экономка?
– Главный – ты. Поэтому я у тебя и спрашиваю.
– Ну, а мне нравится. Так ей и скажи.
Молодая женщина спросила ещё, можно ли ей привезти в свою спальню кровать из старого дома или заказать новую; можно ли заменить шкафчики, можно ли…
– Господи, у меня поважнее дел нет, я должен о шкафчиках думать? Делай что хочешь.
Воспользовавшись покладистостью мужа, Евдокия велела начать в тереме большую уборку; все вещи перетряхивали, вытирали пыль, выбрасывали прохудившееся, вносили новое, выбивали ковры. Обнаружили тараканов; горничная Лиза посоветовала купить для их выведения отраву у знахарки, бестактно добавив при этом, что с оной знахаркой обитатели дома познакомились тогда, когда Февронья Андреевна пыталась лечиться от бесплодия; но она мало того, что никого не родила, так после третьего по счёту отвара «едва сама не родилась наоборот». Евдокия Григорьевна оценила остроумие Лизы, но мягко попросила горничную о том же, о чём просила экономку. За отравой к знахарке тем не менее послали.
Вечером 1 октября Матвеев возбуждённо рассказывал жене о Соборе.
– Величественное, должно быть, было зрелище!
– Ещё бы!
– Но это значит, что будет война?
– Разумеется.
– И ты пойдёшь на неё?
– Это мой долг.
– Да, всё так. И я не буду мешать тебя выполнять твой долг. Но если тебя убьют – мне будет жалко.
Артамон засмеялся. Он был молод, здоров, удачлив в делах и счастлив в любви. Какая ещё смерть? Его молодой влюблённой жене, по правде сказать, тоже в это не очень верилось. Но она уже однажды хоронила мужа и помнила свою растерянность и неспособность понять: вот был человек – и нет его… В порыве чувств Евдокия обвила руками стан возлюбленного и прижалась к нему. Любовь и Смерть связаны друг с другом, но при этом противоположны; Любовь – это свет, который окружает тьма Смерти.
Глава 30
Матвеев сидел за столом и что-то писал. Он даже не поднял головы, когда Евдокия вошла. Она тихо села на лавку и подивилась: кто же знал, что дела примут такой оборот! Когда она в первый раз вошла в эту комнату, то хотела помочь матушке Флоре и ничего более. Волосы у него отрасли, надо посоветовать подстричь. Господи, и что она в нём нашла?
Хозяин кабинета закончил своё сочинение, поднял голову и явно обрадовался. Молодая женщина улыбнулась:
– Ужин готов. Ты освободился или нам подождать?
– Прикажи подавать на стол.
Улыбаясь, он подошёл к ней и осторожно поцеловал в щечку. Счастливая супруга ответила тем же.
– Артамошка, выгони её. Дело есть.
В дверях стоял сухощавый старик с черными глазами, взиравший на нежную сцену с явным отвращением.
Евдокия взглянула на мужа и увидела, как его лицо меняется на глазах, приобретая невозмутимый и ничего не выражающий вид. В глазах мелькнули и тут же исчезли искорки страха, смущения и растерянности. Молодая женщина поняла, кто стоит в дверях, и тоже напряглась.
– Мне уйти? – чуть слышно спросила она.
– Да.
Чтобы выйти в дверь, ей пришлось пройти мимо старика – тот брезгливо посторонился. В коридоре молодая женщина перекрестилась и попыталась подслушать, но дверь закрылась плотно и слышно ничего не было.
– Кто эта девка?
– Моя жена.
– Мерзавец! Блудницын сын! – Иванов не кричал, а говорил тихо, но зловеще. – Я же тебе запретил!
– Прости, батюшка. Виноват.
Глава Посольского приказа приблизился к названому сыну, взял его за грудки и стал трясти.
– Я с тебя шкуру сниму! Запорю насмерть! Пойду к патриарху и потребую развода!
– Можешь, – Матвеев решил начать с последнего пункта. – Но когда наши враги узнают о нестроениях между нами – они очень обрадуются. Скандал повредит не только мне, но и тебе.
Пальцы Алмаза Ивановича слегка ослабили хватку.
– И потом, ты сам говорил, что патриарх самодур, ему неизвестно как моча в голову ударит. Вдруг ты откроешь всем наши несогласия, обрадуешь недругов, а святейший Никон мой брак возьмёт и не расторгнет?
– Может, – неожиданно легко согласился Иванов, отпуская сына. – И вообще я его ни о чём просить не хочу.
Он был опытным политиком и умел держать удар. Воспитанник был прав – Алмаз Иванович признал это с возмущением, но в то же время и с каким-то извращённым удовольствием. Так может чувствовать себя только учитель, которого переиграл любимый ученик. Умён ведь, паршивец. Его бы ум – да на какое доброе дело направить.
Но канцлер не собирался легко сдаваться.
– Плохо нам будет в любом случае, даже если я промолчу. Она ещё и иностранка – ты ведь так матери говорил? Даст волю языку, выболтает наши тайны – вот то-то радость будет нашим врагам.
– Да, – спокойно согласился собеседник, – я тоже сначала этого боялся. Даже думал, не шпионка ли она.
– Экий ты сообразительный! Что ж не остановился вовремя – когда догадался об этом подумать?
– Не остановился, так как нет никаких доказательств. И нет никаких доказательств, что она будет болтать. А вот друг твой, Андрей Тихонович, уже болтает.
– Не клевещи!
– Зачем мне клеветать? Я совершенно случайно узнал, что приезжал английский купец, Дуглас, торговал у него канаты, а Андрей Тихонович ему взял и вывалил много такого, что мы от русских скрывать пытаемся: кто из бояр за войну, кто против, какие товары царская казна покупает для армии. Ты ему заказы выгодные устраиваешь, а он болтает хуже бабы.
– Не верю. Ты Андрея Тихоновича не любишь, вот и наговариваешь на него.
– Проверь.
«А ну как возьмёт купец и отопрётся? Он мог про этого Дугласа уже и забыть. Тогда будет только моё слово против его слова. Дусе, как свидетелю, веры не будет».
Однако спокойная уверенность пасынка ввергла Иванова в сомнения. Он по собственному опыту знал, сколько могут узнать купцы как бы между делом и как они могут сотрудничать с чиновниками своих государств – и не своих тоже. Он стал думать о Соловом и на время забыл про неожиданную невестку. Впрочем, ненадолго.
Подойдя к молодому человеку вплотную, Алмаз Иванович что есть силы стал хлестать его по щекам: хрясь, хрясь, хрясь, так что голова моталась из стороны в сторону. Тот терпел, принося эту жертву на алтарь любви. Потешив таким образом уязвлённое родительское самолюбие, Алмаз Иванович сказал:
– Садись. Будем о деле говорить.
И сел сам.
Глава 31
Евдокия пряталась в тёмной гостиной. Время тянулось медленно и томительно. Наконец в коридоре мелькнул свет свечи и послышались голоса.
– Останься с нами поужинать.
– Нет. Домой поеду.
Когда Иванов ушёл, Евдокия выскользнула из гостиной навстречу мужу.
– Ужин ещё не остыл?
– Может, и остыл. Велю разогреть.
– Давай. И приходи в столовую.
Молодая женщина схватила плечи любимого:
– Он сильно на тебя ругался?
– Умеренно.
Она осторожно прикоснулась губами к его щеке. Молодой супруг поморщился. Было противно и больно, но в душе он считал, что легко отделался: отцовского гнева было не миновать, но пусть он прольётся здесь и за закрытыми дверями, а не во дворце, где закрывай или не закрывай двери – все про всех всё знают.
Сидя в столовой в ожидании ужина, Артамон сказал ей:
– И знаешь, зачем он приезжал на ночь глядя?
– Нет.
– Посланцы царя во главе с боярином Бутурлиным едут в Переяслав принимать присягу казаков. Царь поручил охрану посольства моему полку, а меня сделал начальником охраны. Алмаз Иванович решил по этому случаю немедленно дать мне пару ценных советов – относительно того, что я и сам прекрасно умею делать.
– И из-за этого ты стал жертвой скандала. Это отчасти моя вина. Я должна была согласиться на отсрочку свадьбы.
– Нет, – ответил её супруг неожиданно резко, – ты поступила правильно. Если бы я стал родителей уговаривать, просить – было бы много неприятных объяснений и мало проку. Лучше уж так.
Евдокия была очень рада, что муж пришёл к такому выводу. Уважать родителей надо, но взрослый мужчина с бородой может уже и свою волю иногда проявить.
Глава 32
Благодарность и чувство вины усилили нежность Евдокии к мужу, и он благоденствовал и потягивался, как сытый кот – может, даже и облизывался, когда его никто не видел.
Жизнь дома шла своим чередом. Проверяя счета, молодая женщина обратила внимание на то, что овёс для лошадей стоит, как хорошая пшеница. Несложное расследование показало, что Домна Трофимовна доверяет покупку сена, овса и всего прочего, что надо для лошадей, конюхам, а конюхи нагло её обманывают. Пришлось сообщить это мужу.
Матвеев понял всё уже тогда, когда прозвучали первые цифры.
– Таких цен нет. Я знаю, так как мы покупаем корм и прочее для полковых лошадей.
– Откуда у вас полковые лошади? Стрельцы, если не ошибаюсь, пехота?
– А припасы, оружие, солдатские и офицерские вещи – всё это на своём горбу им надо носить или оно само ходит? Где грузы – там телеги, где телеги – там лошади.
– А обоз разве у каждого полка свой? Я думала, он один для всей армии.
Муж усмехнулся:
– Теперь я точно вижу, что ты не шпионка. Не разбираешь в военных делах.
– Чем смеяться, лучше бы объяснил. А не хочешь объяснять – ладно, но что мне с конюхами делать?
– А что ты раньше с вороватыми слугами делала?
– После первого раза мужчин сек свёкор или муж, женщин ругала свекровь или я, иногда ставили на горох. После второго – увольняли.
– Как у вас снисходительно. У нас – порка, если не помогает – отправляю в деревню и беру новых холопов.
«В этом доме служат холопы, а не наемные слуги, – поняла Евдокия, – кроме моей Дарьи, наверное».
– Вообще позор, – добавил он без особого волнения, – у себя под носом мошенничества не вижу. Полковые счета проверяю, а свои – нет. Займешься этим, радость моя?
– Уже занялась.
– Спасибо. Февронья один с двумя сложить не могла, даром что купеческая дочь, а у меня нет ни времени, ни сил заниматься хозяйством как следует.
Выпороть конюхов время и силы нашлись. Здоровые парни орали, как резаные. Притворяются или у её мужа такая тяжелая рука? Неприятно, конечно: теперь они её будут ненавидеть. А как иначе: закрывать глаза на воровство? Она только входит в роль хозяйки и сначала должна быть строгой, а потом уже можно будет и ослабить вожжи.
Чуть позже она позвала к себе Дашу.
– Как тебе здесь?
– Жить можно. Конечно, к прежнему дому уже как к родному привыкла. Скучаю по Кларе, её сыну и даже по Глаше с Тимофеем, хотя они и недавно у нас… у нас там.
– Можешь их навещать, только спроси заранее, могу ли я тебя отпустить. Как к тебе относятся остальные здешние слуги? Если обижают, дерзят или делают тайком пакости – скажи сейчас. Такие вещи надо пресекать сразу.
– Не обижают и пакостей не делают. Относятся с недоверием – это да. К тебе, госпожа, тоже относятся с недоверием.
– Охотно верю.
– Только Лиза смотрит открыто, отвечает честно и со мной уважительна.
Даша немного ошибалась: Лиза относилась к ней не уважительно, а восхищённо. Новая товарка казалась девушке необыкновенно смелой и знающей едва ли не всё на свете.
Евдокия улыбнулась:
– Она, кажется, неплохая девушка, но немного странная. Смотрит на меня так, словно боится и в то же время благодарна.
Дарья с изумлением уставилась на хозяйку:
– Госпожа, как ты правильно сказала! Именно так: благодарна, но боится.
– А почему?
Дарья заколебалась. Она не любила нового хозяина. Девица строгих правил была огорчена моральным паденьем госпожи, но если любимую хозяйку прощала, то совсем не склонна была прощать того, кто склонил добродетельную женщину на грех; история Лизы усилила эту неприязнь, но жалко было огорчать Евдокию Григорьевну.
– А ты не будешь её наказывать? – осторожно спросила горничная. – Я случайно подслушала, а потом она пару раз проговаривалась. Прямо мне говорить боится, чтобы ты не узнала.
Тут Евдокия заколебалась тоже. Она не хотела терять доверие Даши, но в то же время опасалась узнать нечто такое, за что надо будет наказать обязательно. Слова «тогда лучше не говори» готовы были сойти с её уст, но с уст Даши слова сошли раньше:
– Хозяин и его прежняя жена в последний год не спали вместе и даже не разговаривали. И хозяин повадился таскать Лизу к себе в опочивальню. Она не радовалась, но терпела. А с начала весны он её оставил в покое. Она ещё тогда подумала, что у хозяина зазноба, и молилась, чтобы он от этой зазнобы не отстал, а про неё забыл. И ты, госпожа, ей сразу понравилась, но она боится, что ты узнаешь и будешь её ненавидеть.