Пока что Шарлотта подъезжает к Китли и думает о том, как же щедра и бескорыстна ее Полли: прислала ей из Брюсселя черную шелковую шаль и пару лайковых перчаток, хотя после смерти отца ей самой приходится экономить. Но главное: именно ее письма из Бельгии и Голландии с описанием красивейших соборов и пейзажей заставили Шарлотту резко изменить свою жизнь. Она признавалась Элен Насси: “Я не знаю, отчего у меня стоял комок в горле, когда я читала ее письмо, – может, от сильного нетерпения: когда же закончится кабала этой однообразной работы? Или это желание обрести крылья, которые есть только у богатых? Или страстное желание видеть, узнавать, учиться? Что-то внутри меня рвалось наружу. Я была ошеломлена сознанием того, что мои способности не реализуются. Затем это чувство исчезло, и я впала в отчаяние”. А что она должна была сказать родным – что хочет увидеть мир, путешествовать? В страшном сне не сумела бы она произнести такие слова. И вот, понимая, что учительство – это вовсе не ее призвание, она предлагает план: мы должны открыть свою школу. Чтобы достойно конкурировать с той же мисс Вулер, надо было предложить то, чего не было в округе: сестры Бронте одинаково успешно, помимо всего, будут учить девочек французскому и немецкому, а также музыке и рисованию. Для получения этих навыков и нужно было отправиться на континент – например, во Францию, не зря же добрейший мистер Тейлор присылал им в Хауорт французские газеты и толстенные посылки, в которых находились французские романы, одна такая посылка содержала однажды целых сорок томов! Шарлотта так загорелась этой идеей, что без труда соблазнила ею сестер, а главное – сумела убедить отца и тетушку Бренуэлл, сестру матери, переехавшую в Хауорт вскоре после ее смерти. Она написала тетушке отчаянное письмо, в котором главным аргументом был пример отца: разве стал бы Патрик Бронте тем, кем он стал, если бы в свое время не отправился из Ирландии в Кембридж, не имея за душой ничего, кроме амбиций. Тетушка дрогнула и выделила племянницам 150 фунтов из своих собственных, тоже весьма ограниченных средств. С помощью Мэри, ее братьев и миссис Дженкинс, жены священника при британском посольстве в Бельгии, была выбрана наконец достойная и не слишком дорогая школа – пансион мадам Эже в Брюсселе.
Шарлотта вспомнила, сколько черновиков письма к мадам Эже она уничтожила, прежде чем запечатала наконец конверт и пешком отправилась на почту все в тот же Китли. Она старалась не зря: получив письмо от неведомой им дочки английского пастора из какой-то глубинки, супруги Эже были тронуты ее серьезным и уважительным тоном и главное – желанием открыть собственную школу для девочек. Почувствовав в ней не просто коллегу, но человека, готового, как и они сами в свое время, начать собственное дело и работать для этого не покладая рук, они – неожиданно для самих себя – назвали минимальную плату за проживание и обучение. Их цену нельзя было даже сравнить с ценой пребывания в школе во французском Лилле, куда сначала так рвалась Шарлотта. Что ж, Брюссель так Брюссель. К тому же там неподалеку будут Мэри и Марта Тейлоры.
По дороге из Хауорта Шарлотта думала о многом, но ни разу не вспомнила о том, что два года назад ей, бесприданнице и далеко не красавице, поступило сразу два предложения руки и сердца, причем одно – от брата любимой подруги Элен, или Нел, как звала ее Шарлотта, младшего священника Генри Насси. Это было в марте 1839-го, а в июле – еще одно предложение, еще один младший священник – Дэвид Прайс. Оба раза последовал вежливый, но решительный отказ. Это при том, что положение замужней женщины считалось гораздо более выгодным, чем участь учительницы, вынужденной самой зарабатывать себе на пропитание. Подозреваю, умная Шарлотта понимала: потенциальные мужья рассчитывали как раз на то, что набожная, некрасивая и молчаливая дочка пастора станет идеальной женой человеку духовного сана, с ней не будет никаких проблем. О, как они ошибались! “Я вовсе не та серьезная, суровая и хладнокровная особа, – честно писала она Генри Насси, – которую вы предполагаете во мне найти. Боюсь, вы решите, что я романтична и эксцентрична… Я никогда не выйду замуж из страха остаться старой девой, не выйду замуж за достойного человека, которого не смогу сделать счастливым”. Мы обе сумасшедшие с Мэри, думала она, – та тоже не слишком интересовалась замужеством, хотя не прочь была пококетничать с понравившимся ей мужчиной, к ужасу своей матери и братьев. Нет, эпоха Джейн Остин решительно заканчивалась. И судьба смеялась: в качестве первой по-настоящему свободной и самостоятельной женщины викторианского времени она решила выбрать худенькую (кажется, дунешь – и нет ее), неприметную и робкую дочь пастора, которая сейчас вслед за отцом и гораздо более рослой и интересной сестрой выходила из экипажа на железнодорожной станции Китли. На перроне уже стоял поезд, отправляющийся в Лидс. Шарлотта растерянно проводила взглядом исчезнувший за поворотом экипаж. Носильщик стал грузить их вещи в вагон, и неожиданно сквозь низкие серые облака прорвался луч неяркого февральского солнца – и тут же исчез, словно сам испугался своей дерзости. Ей почему-то стало страшно, она почувствовала, что все, что она знает и любит, осталось за ее спиной. Отъезд состоялся, и пути назад больше не было.
Глава 3
Лондон
Провинциалы всегда едут в столицы, и их легко узнать по немного потерянному и в то же время надменному виду. Они отчаянно боятся, но при этом готовы на все. Тем, кому посчастливилось в столице родиться, никогда не понять этих парий, начинающих свою битву за жизнь. Не все они растиньяки – кто-то мечтает о любви, кто-то – о славе. Но в самый первый момент все – исполины, готовые перевернуть земной шар, – никто ведь еще не знает, что будет завтра. Нет пока ни боли, ни разочарования – только солнце встает над городом и обещает новый день.
Именно так чувствовал себя двадцатипятилетний ирландец Патрик Бранти (Бронте он станет чуть позже), когда приехал в Лондон погожим августовским утром 1802 года. Высокий худой юноша с ярко-рыжими волосами, как и подобает чистокровному ирландцу, да еще родившемуся в День святого Патрика, и бледноголубыми глазами не спал накануне всю ночь. Город сразу поразил его грохотом экипажей и нескончаемым шумом, который издавали прохожие, уличные продавцы, колокола церквей и дверные колокольчики, кареты и телеги, визитеры, то и дело стучавшие в разные двери, и почтальоны, – как писал позже его современник, “словно стук всех колес всех экипажей на свете слился в один скрежещущий, стонущий, грохочущий рев”. Но он и виду не подал, что испытывал почти что ужас, рожденный чувством заброшенности и полного одиночества того, кто впервые оказался на лондонских улицах. Он видел, как много вокруг нищих и попрошаек, и вспоминал свое детство. Патрик был старшим из десяти детей фермера, уроженца Ольстера Хью Бранти, до самой своей смерти еле сводящего концы с концами. В семье питались в основном хлебом, сделанным из картошки и овсяной муки (мучившая Патрика всю последующую жизнь диспепсия – как раз оттуда). В двенадцать он пошел работать подмастерьем к кузнецу, в шестнадцать сумел организовать сельскую школу, в которой был единственным учителем. Книги доставал где только можно, запоем читал в потемках (чем безнадежно испортил себе зрение), и “Путешествие Пилигрима в Небесную страну” проповедника Джона Буньяна, “Потерянный рай” Джона Мильтона, произведения Гомера и других греческих и римских авторов сделали невозможное: привлекли к нему внимание преподобного мистера Тая, методиста и друга самого Джона Уэсли[1]. Мистер Тай сначала испытал его в качестве учителя собственных сыновей, а потом решил помочь ему получить настоящее образование. Сейчас он ехал с ним в Кембридж, в Колледж Святого Джона, где состоял почетным членом совета.
– Патрик, ты помнишь, как к нам приезжал преподобный Джон Уэсли?
– Конечно, сэр. Тогда он прочитал три проповеди за день, прямо на лугу возле мельницы, две из них под дождем. Не меньше сотни человек слушали его и не расходились до темноты.
– Что тебе запомнилось больше всего в его проповеди?
– “Пока можете, делайте все возможное добро любыми средствами, любыми способами, везде, где возможно, во всякое время и всем людям”. И еще – “Верою мы утверждаем не ритуальный закон, но великий, неизменный закон любви, святой любви к Богу и ближнему своему”.
– Хорошо. Ты слышал что-нибудь о его “Письме римскому католику”?
– Да, сэр.
– Тогда я хочу дать тебе совет… Когда мы приедем в Кембридж, не говори, что твоя мать была рождена в католической семье и, хотя отец твой протестант и прихожанин пресвитерианской церкви, она продолжает оставаться католичкой. И еще про твоего брата Уильяма… Я знаю, хотя ты и не говорил мне, что он участвовал в битве при Баллинахинч[2]. Полагаю, ты не разделяешь его убеждения. Тот, кто слушал проповеди Джона Уэсли, должен страшиться тирании и насилия во всех его проявлениях, не так ли?
– Конечно, сэр. Я учту все, что вы мне сейчас сказали.
Увы, даже такому гордому ирландцу, как Патрик, который впоследствии прославился своим упрямством и эксцентричностью, приходится быть послушным и осторожным, если речь идет о покорении столицы и о попытке вырваться наверх из того слоя жизни, куда тебя при рождении поместил Господь Бог. Молодому Бранти это удалось в полной мере – в колледже этот деревенский парень из безвестного Эмдейла где-то на севере Ирландии учился бок о бок с ирландским пэром лордом Пальмерстоном, будущим премьер-министром Великобритании. Там же он поменял фамилию на Бронте, которая, во-первых, уже не напоминала о его ирландском происхождении, во-вторых, в переводе с греческого означала “удар грома”, а главное – вызывала ассоциации с великим адмиралом Нельсоном: в 1799 году король обеих Сицилий Фердинанд I пожаловал ему титул герцога ди Бронте. После Трафальгарской битвы 1805 года, когда пошел уже третий год обучения Патрика в Кембридже, фамилия казалась особенно привлекательной. Связи, приобретенные там, поддерживали его всю жизнь – благодаря им состоялось знакомство и с мистером Дженкинсом, английским священником в Брюсселе, к которому он через много-много лет направится через Ла-Манш вместе с двумя дочерьми. И тогда уже Шарлотта первый раз в жизни попадет в Лондон.
…В то утро они завтракали в гостинице “Патерностер кофе-хаус”, где много лет назад уже останавливался мистер Бронте. Собственно говоря, другой гостиницы в городе он и не знал, поэтому привез девочек сюда. Сегодня они надели свои лучшие платья: шуршали накрахмаленные нижние юбки, сияли свежестью белые кружевные воротнички.
– Эмили, ты не заметила, что официант не понял нас, когда мы делали заказ, и как-то странно улыбнулся?
– Шарлотта, перестань, тебе всегда все кажется.
– Вовсе нет. Прислушайся к разговору двух джентльменов рядом: они говорят иначе, чем мы. Боюсь, у нас жуткий акцент и какой-то местный выговор. Все сразу понимают, что мы из провинции.
– Меня это совершенно не волнует. Хуже то, что ты подняла меня в такую рань и не дала выспаться после дороги.
– Колокола звучали так громко, я не могла спать.
Собор Святого Павла – вон он, совсем рядом. Ты умывалась и даже не взглянула, а я видела в окно, как он плывет в тумане, словно корабль. Мой герцог Заморна встречался с Кристофером Реном[3]. Я привела его в собор в тот самый момент, когда сын Рена поднимается на вершину купола, чтобы заложить последний камень. После тридцати лет работы и постоянного отсутствия денег!
– Вот в последнее охотно верю. Забудь Ангрию, Шарлотта. Мы едем учиться, чтобы открыть школу. Не зависеть ни от кого, в том числе и от официанта, который в самом деле несет нам вовсе не то, что мы просили. Забудь Ангрию, вспомни письмо Роберта Саути.
Вспомни! Как будто она когда-нибудь могла об этом забыть.
Шарлотта вспыхнула, снова увидев то холодное мартовское утро пять лет тому назад, когда она стремглав выбежала из дома, сжимая конверт с ответным письмом придворного поэта-лауреата Роберта Саути. Это ему она рискнула послать свое фэнтези (как сказали бы сегодня) о Стеклянном Городе, столице вымышленного королевства, погрязшего в жестокости и предательствах. Наш “мир внизу” называл эти их литературные фантазии брат Патрик Бренуэлл. Шарлотта получила отповедь, достойную бывшего романтика и постоянного автора журналов тори, которые из всех пушек били по Байрону и Шелли. Саути вежливо спустил ее с небес на землю. Он объяснил, что не стоит взращивать свой талант ради известности – она эфемерна (и был в этом прав). Далее заявил: литература не может и не должна быть делом жизни для женщины. Мечтания нарушат душевное равновесие, все обыденное покажется пошлым и безрадостным, и женщина не сможет достойно выполнить свой долг жены и матери (и здесь он ошибался, как показало время).
О, ответ Шарлотты был образцом того, как надо держать удар, и так растрогал старика, что он даже пригласил ее к себе в гости “на озёра”, в надежде, что после личной встречи она будет думать о нем лучше. “Боюсь, сэр, Вы считаете меня дурочкой. Я понимаю, что мое первое письмо было полной бессмыслицей от начала до конца, но все же я не то бесполезное мечтательное существо, как может показаться”. С редким достоинством она рассказала ему о своей жизни старшей дочери священника, работе гувернанткой и обещала “никогда больше не питать надежд увидеть свое имя в печати”. Она искренне поблагодарила его – как благодарила когда-то Мэри, сказавшую ей, девочке, что она уродлива. Так не все умеют поступать, это дар божий, о чем Шарлотта не догадывалась, конечно. Как и о том, что совсем скоро он ей очень пригодится.
– Эмили, вчера здесь как будто удивились нашему появлению, а лакей предупредил, что женской прислуги у них нет. Странно, правда?
– Ты еще прошептала, что он перепутал нас с сестрами Беннет. Те скорее бы умерли бедными приживалками в доме мистера Коллинза[4], чем пошли в гувернантки. И я их хорошо понимаю.
– Посмотри вокруг: не видно ни одной дамы. А что ты скажешь о двух джентльменах за соседним столиком? Представь, что мы идем пешком по дороге в Китли. Кто движется нам навстречу? Опиши их. Говори, пока не пришел папа.
– Господин в летах наверняка книжный торговец откуда-то из провинции. Он слишком скромно одет: лакей рядом с ним, в своем черном костюме, панталонах с застежками и белом шейном платке, выглядит гораздо наряднее. Он испортил зрение, разбирая мелкий книжный шрифт, и поэтому щурится.
– А молодой человек рядом с ним – студент?
– Нет, это бедный клерк, безнадежно влюбленный в его дочь. Отец ищет выгодного жениха, и бедный малый готов на все, чтобы разбогатеть. Даже украсть и убить. А может, он уже и убил – смотри, Шарлотта, он бледен, заикается, и из его кармана выглядывает рукоятка кинжала!
Сестры так непосредственно рассмеялись, что привлекли к себе внимание всех, кто сидел в углу помещения, там, где располагался “Клуб непросохших страниц”. Такое название этому месту дали еще в XVIII веке, во времена поэта Томаса Чаттертона, тоже бывшего завсегдатаем “Чаптер кофе-хаус”. Это отсюда он писал матери: “Я стал завсегдатаем кофейни и перезнакомился со всеми местными гениями”. Сестры Бронте вряд ли знали, что и сейчас сюда со всего Лондона стекались если не гении, то продавцы и издатели книг, критики и начинающие авторы. Здесь по-прежнему обменивались мнениями, искали работу, заключали сделки. Провинциалы мечтали набраться здесь модных идей и не отстать от жизни. Все приезжали без домочадцев. Постояльцев было немного, старый дом с низкими потолками, перерезанными потемневшими от времени балками, использовался в основном для деловых встреч, а по обеим сторонам Патерностер-роуд тянулись склады оптовых книготорговцев. И только близость собора облагораживала это место и придавала ему очарование.
Эмили угадала верно: их сосед действительно был книжным торговцем. Но молодой человек оказался не кем иным, как его родным сыном, и собирался вскоре стать младшим священником. Сейчас оба они во все глаза глядели на двух молодых леди, весело поедающих свою яичницу с беконом и беззастенчиво глазеющих по сторонам. В Лондоне дамы обычно вели себя более чопорно, в этом не было никакого сомнения.