Обед подошёл к концу. Гости были очень довольны приёмом, только один князь Болеслав, молодой невзрачный человек в роскошной одежде, шитой золотом и шёлками, чувствовал себя не в своей тарелке. Ещё утром, во время приёма гостей самим князем Вингалой, его старший сват граф Казимир Мостовский передал из рук в руки князю грамоту от отца князя Болеслава, самого владетельного князя Владислава, в котором тот просил руки княжны Скирмунды для единственного сына и наследника князя Болеслава, а до сих пор он не получил ещё никакого ответа.
Он не сомневался в том, что сватовство его будет принято благосклонно; уже более года об этом велись переговоры при посредничестве канонника отца Амвросия[27]. Но всё-таки внезапное нездоровье князя Вингалы и его дочери, не присутствовавшей при официальном приёме и не поднёсшей обычную чару вина гостям, заставляло его беспокоиться, и только один неунывающий говорун патер Амвросий, сидевший по его правую руку, поддерживал своими шутками его хорошее настроение духа.
– Вот так мёд! Вот так мёд! Голова свежа, ноги словно свинцовые, – говорил он, грузно поднимаясь из-за стола:
– Я уверен, брат Иосиф, – обратился он к одному из рыцарей, прибывших с командором, – что у вас в конвенте такого и не водилось?![28]
– По уставу ордена нам держать вина в конвенте нельзя, – сурово заметил монах-рыцарь.
– А потому вы держите его в приконвентских слободах, это давно известно, да это всё неверно, в законе везде говорится о вине и елее, а о мёде ни слова, стало быть его и можно пить во славу Господню! Ну-ка, господин подчаший, ещё чашечку.
– Не смущай, отец капеллан, мою братию, – заметил командор, – она и без того не очень-то держится устава.
– И они правы, правы, отец командор! – со смехом возразил капеллан, – святые отцы нарочно для того суровые уставы писали, чтобы развивать мозги наши, так жизнь прожить, чтобы и Бога не обидеть и своё тело не изнурить. Хэ-хэ-хэ, я в этой науке преуспел, могу похвастаться! – и он с видимым удовольствием похлопал своими пухлыми ручками по брюшку. – «Не то, что внидёт, оскверняет человека», помните, как в Писании!
– Отец капеллан! Вы забываетесь! Здесь не место и не время поднимать религиозный спор! – сверкнув глазами, проговорил второй рыцарь-монах, во всё время обеда не пивший ни капли и с явной брезгливостью оставлявший нетронутыми кушанья.
– Ах, брат Гуго, я и забыл, что мы на пиру у людей не нашей веры! Но они добрые люди, не осудят. А я так говорю: в чужой монастырь со своим уставом не суйся! И от предложенного тебе не отказывайся – это, брат Филипп, в Писании сказано! Это почище твоего устава. А ты!? – он покачал головой, показывая глазами на нетронутые суровым рыцарем кушанья. Не годится, отец Филипп, и против Писания и против хозяев!
На этот раз намёк был слишком ясен, очевидно, капеллан не стеснялся выставлять рыцарей явными недругами хозяев. Рыцари переглянулись, и командор жестом приказал им прекратить разговор. Но этого уже было довольно, чтобы остановить дальнейшее веселье.
Молодой хозяин тотчас же понял это и, встав со своего места, дал знак окончить пиршество. Все поднялись вслед за хозяином и поклонились ему, благодаря за хлеб, за соль. Он ответил общим поклоном и предложил всем именитым гостям перейти на громадное крытое крыльцо замка, выходящее в сторону, противоположную Дубисе.
Князь Вингала в раздумье
На зелёном лужку перед крыльцом стояла целая толпа поселян и поселянок из призамковых деревень и слобод. По приказанию старого князя им были выкачены из княжеских погребов две бочки пива, и два жареных быка. Народное пиршество было в полном разгаре.
Громадный круг образовался в одном из углов обширного замкового двора, и оттуда чуть слышались тихие струнные звуки и мерный под музыку рассказ старика- гусляра.
– Что это, княже? – обратился вдруг Болеслав к молодому хозяину, – и у вас гусляры завелись? Нельзя ли послушать его песенок?
– Наши гусляры – простые жмудины, далеко им до ваших ученых мейстерзингеров. Как им петь при таких знатных гостях? – заметил Видомир, который испугался одной мысли показать дикого певца-патриота истинным врагам Литвы и всего литовского.
– Я люблю Литву, люблю вашу дикую Жмудь и, может, больше вас ненавижу немцев-крыжаков. Прошу вас, князь, доставьте мне случай послушать вашего гусляра. Очевидно, это не заурядный певец: посмотрите, с каким восторгом слушает его народ. О, завиден жребий певца! Единым словом тронуть сотни, тысячи сердец! Зовите же его, зовите, дайте и нам насладиться его вещими песнями.
– Я боюсь, они могут обидеться! – шепнул князь, показывая глазами на рыцарей, которые теперь собрались в кучку и о чём-то тихо рассуждали между собою, – Ведь песни гусляра, особенно этого, я узнаю его, это Молгас, один сплошной стон, одна сплошная жалоба на немецкие козни!
– То-то и ладно! То-то и любо! Или вам, княже, неприятно будет посмотреть, какие рожи скорчат эти проклятые крыжаки?
– Но они наши гости.
– Скажите лучше шпионы. Немец даром дружить не будет. Как мы здесь с ними за одним столом сидим да сладкие речи говорим, а там их «гербовые» стены да рвы вымеряют, да вашу стражу по одному подсчитывают, да своим золотом у вас же в стенах измену готовят. Знаю я немцев, все на один покрой, и поверьте, князь мой брат названный, лучше волка или рысь щадить, чем немца! Будьте другом, князь, дайте хоть теперь над ними потешиться.
– Что ж, была не была, я за гусляра не ответчик, – усмехнулся молодой человек и послал одного из пажей за гусляром.
Пока он ходил в толпу, из опочивальни самого князя Вингалы появился постельник; он подошёл к князю Болеславу, ударил челом и передал, что князь недужен, просит извинить его, что сам не может выйти к именитым сватам, но просит их пожаловать в его покои. Оба свата встали и, поклонившись в ответ на эти слова, собрались идти за постельником. Кастелян встал тоже и присоединился к их группе. Князь Болеслав бросил на него вопросительный взгляд.
– Трое суть коллегия, – отвечал капеллан по латыни.
Глава IX. Князь и канонник
Гусляр послушно явился на зов молодого князя.
Вся масса народа следовала за ним и окружила высокое крыльцо, куда был введён слепец. Толпа была весела и возбуждена довольно шумно. Алус князя Вингалы был отменный, пришлось его по две кварты с лишком на брата[29]. То здесь, то там слышались громкие изъявления восторга и преданности своему князю. Только одно присутствие ненавистных крыжаков несколько смущало общее настроение.
С некоторых пор давление латинских рыцарей на Жмудь сделалось невыносимым. Крыжаки силою крестили население, подпавшее, по мирному договору с Витовтом, их влиянию. Уже давно глухое брожение охватывало всю страну и готово было перейти в открытый мятеж против нёмцев.
Сигонты, криве и вайделоты поддерживали и ободряли эту племенную неукротимую ненависть, и кризис готов был разразиться ежеминутно.
Немудрено, что толпа, собравшаяся на праздник в Эйраголу, состоящая почти исключительно из жмудин-язычников, была поражена, увидев в замке своего обожаемого князя трёх представителей ненавистного им рыцарства. Рыцари, казалось, не замечали взглядов ненависти, которыми встретила их толпа, они презрительно улыбались и перебрасывались отрывистыми фразами между собою, пока молодой хозяин устраивал импровизированный концерт для молодого князя мазовецкого.
Старый гусляр ударил челом хозяину, потом гостям и присел на принесённую прислугой скамью.
– Что петь прикажешь, княже? Чем гостей веселить? – спросил он тихо, перебирая струны.
– Здесь все свои, – по-литовски сказал князь мазовецкий и тихо улыбнулся, – спой, старче, про старое время, про старые походы, когда крыжацкая нога ещё не оскверняла землю литовскую!
– Не вижу лица твоего, гость честной, – с поклоном отвечал певец, – и речь твоя мне незнакома, а по выговору слышу, что ты чужестранец. Боюсь, чтобы песни мои литовские не показались тебе обидными!
– Я поляк из Мазовии, поляки и литовцы братья, ваши враги – наши враги, пой, старче, про старого Гедимина, пой про льва литовского Кейстута, пой, старче, смело, не щади только врагов всего мира славянского!
Старик затрепетал. Пальцы его быстрее забегали по струнам, он сделал несколько переборов и запел своим разбитым, надтреснутым, но всё ещё чарующим голосом старинную литовскую песню:
При последнем куплете, бесстрастно слушавшие рыцари начали между собой перешептываться; когда же слепой старик кончил, и оба князя, и все гости, и свита зааплодировали и громкими похвалами стали изъявлять свой восторг, все трое встали со своих мест, и звеня шпорами, подошли к князю Видомиру.
– Князь! – сказал ему командор по-немецки, – по уставу ордена мы должны провести этот час в молитве, могу ли я просить приказать указать нам приготовленный нам покой?
– А! Не любишь! – прошептал тихо про себя князь мазовецкий и дерзко взглянул на рыжего рыцаря. Тот вздрогнул, рука его машинально опустилась на эфес меча, но строгий взгляд командора, заметившего это движение, остановил подчинённого. Гуго сверкнул глазами и потупился. Князь Видомир встал со своего места и, как любезный хозяин, сам пошёл проводить дорогих гостей в их апартаменты.
Князь Мазовецкий, оставшись один, расхохотался и бросил кошелёк с деньгами на колена певца.
Услыхав ненавистную немецкую речь, слепец умолк, он не понимал, что это значит, как, каким образом очутились немцы на празднике Эйрагольского князя? Он ощупал кошелёк с золотом, взял его в руку и протянул обратно в сторону князя мазовецкого.
– Я бедный литвин, – проговорил он гордо, – но мне немецких денег не надо!..
– Успокойся, старче, это я, князь мазовецкий, даю тебе это золото за то, что ты выкурил отсюда немцев как ладан – нечистого! Хвала тебе, вещий певец. Приходи ко мне в Мазовии, я ещё богаче награжу тебя, хочешь я за тобой нарочного пришлю…
– Ой, княже! Родился я литвином, хожу по литовской земле, пою литовские песни, тешу сердца литовские, не быть соловью на чужбине, не жить литовскому зубру в польских лесах. Нет, княже, спасибо за зов и за милость, литовского рубежа не переступлю!
Толпа, разорявшаяся вокруг крыльца, с каким-то благоговейным восторгом внимала словам своего обожаемого певца. Клики, восклицания радости покрыли его последние слова, так что дворяне и служители Эйрагольского князя хотели было вмешаться и прогнать позабывшуюся толпу со двора замка. Но князь Болеслав вступился за толпу и громко заявил, что он сердечно рад видеть такой патриотизм в народе литовском и что он гордится, считая себя гостем и отчасти роднёй этому народу!
Проговорив эту фразу, он приказал одному из своих дворовых, исполнявших при нём обязанность казначея, бросить толпе целый мешок медных и серебряных монет.
Когда с крыльца посыпался этот блестящий дождь металлических кружков, толпа пришла в неописанный восторг:
– Да здравствует князь Болеслав Мазовецкий! Да здравствует Пястович! Живёт! Живёт! Слава! – гремела толпа, и молодой князь несколько раз поклонился народу!
Он был очень хитёр. Приезжая сватать дочь князя Эйрагольского, он одним ударом хотел расположить к себе не только боярство этой глухой части Жмуди, но и самый народ, и удачно воспользовался первым же подходящим случаем!
Пригласив к себе сватов Пястовича, князь принял их весьма любезно, ещё раз извинился, что не мог присутствовать за общей трапезой, приказал подать золотые чаши и заросшие мхом бутылки мёду и венгрежины, и беседа началась.
Разумеется, единственным предметом разговора было письмо князя Владислава.
Прежде чем дать решительный ответ, князь потребовал, чтобы ему указали, каким уделом будет владеть князь Болеслав в уделе отца?
Мазовецкий князь Болеслав
Послы вынули и показали князю Вингале грамоту, подписанную князем Владиславом, по которой он уполномочивает их предоставить своему свату самому выбрать удел для будущего зятя. Вопрос был исчерпан и не подавал больше возможности к отсрочке, на которую рассчитывал Вингала, в котором отцовская любовь на минуту оттеснила на задний план политические соображения.
– Но ваш князь исповедует латинскую веру, а я и дочь моя – мы родились и живём в вере отцов наших. Как обойти этот вопрос? Я не могу неволить дочери и не хочу этого.
– Это уж ваше дело, отец капеллан, – обратился граф Мостовский к каноннику.
– О, ясносветлейший пан князь! – с поклоном заговорил служитель алтаря. В деле государственном, политическом, когда все другие условия соблюдены, что значит исполнение венчального обряда? Я не могу допустить, чтобы такая высокопоставленная особа, как дочь столь высокопросвещённого князя могла хоть на минуту задуматься над этим. Разве она не молится Богу? Разве она не воссылает своих молитв за отца, за мать к престолу Господню? Бог Господь везде один, разница только в имени, в словах молитвы, но дух её всегда один и тот же!
Для видимости, для соблюдения обычая церкви, необходим один незначительный обряд, мы его можем совершить и келейно. Затем, кто может, кто смеет вмешиваться в духовную жизнь таких высоких особ, как князь и княжна мазовецкие? Мы, бедные служители алтаря, должны настаивать и принуждать исповедывать, как учит святая церковь, только тёмный народ, а над такими особами только один Господь судья! Было бы только искреннее желание вашей великокняжеской милости да непротивление вашему желанию со стороны сиятельнейшей княжны.
Князь Вингала вздрогнул. Глаза его сверкнули, канонник заметил это и продолжал:
– О! Если только с этой последней и важнейшей стороны не будет препятствий, если пресветлая княжна Скирмунда не решится идти и упорствовать против воли отца-властелина и желания всего края.
– Слышите, великий властитель, как торжественно и радостно приветствуют моего князя Болеслава ваши подданные! (Капеллан услыхал крики толпы перед крыльцом и ловко воспользовался обстоятельством).
О, тогда, тогда только этот обязательный союз ещё больше закрепит узы дружбы между двумя братскими народами, на гибель исконных врагов Литвы, и Польши, и всего славянства. Но, – он сделал паузу, – если княжна будет решительно против этого брака и смело пойдёт против воли отца и интересов страны.
– Довольно! – вскрикнул князь Вингала, поднимаясь со своего места, – объявите вашему князю, что я принимаю его предложение. Смотрины будут через три дня!
Глава X. Посольство
Роковое известие о том, что князь Вингала дал слово сватам князя мазовецкого, достигло терема княжны Скирмунды раньше, чем сам князь объявил свою волю дочери.