В комнате удушающий запах болезни, это зловоние не в силах перебить даже свежий весенний воздух. Лимонное дерево тянется к окну. Почуяв первое тепло, в его ветвях трещат цикады.
С порога комнаты Джузеппина смотрит, как грудь Паоло тяжело вздымается и опускается. Она кусает губы. Все в ее жизни стремительно рушится.
Вдруг на плечо ложится рука.
– Вот и я. Старался управиться как можно скорее. – Иньяцио подходит к ней, говорит на ухо: – В лавке я все уладил. Маурицио будет вместо меня, пока… сколько нужно.
Джузеппина его не слышит. Иньяцио это замечает по ее растерянному взгляду.
– Я привез Винченцо. Он играет в саду, побудь с ним немного.
Она с облегчением соглашается.
Она хотела бы заплакать, но не может. Мужа она никогда не любила, и все-таки жаль его. Она горюет не только о нем – о себе тоже, потому что знает: ей будет его не хватать. Пустоту будет нечем заполнить долгие годы.
Она жила с Паоло без любви, бывало, испытывала к нему и ненависть. Она не сможет попросить у него прощения за то зло, которое они причинили друг другу. Паоло переступил порог, за которым не поговорить. Они могли бы поговорить сейчас, но не поговорили. Чувство вины за это останется с ней навсегда. Станет ее земным Чистилищем.
Иньяцио отсылает из комнаты задремавшую в углу горничную. Услышав голос брата, Паоло поворачивает голову. Его глаза лихорадочно блестят.
Иньяцио присаживается на кровать. Он больше не спрашивает брата, как тот себя чувствует. С тех пор как цирюльник зашел в лавку и сказал, что болезнь разрушила легкие Паоло, они отбросили эту лицемерную формальность.
– Ему осталось недолго, – сказал цирюльник.
Иньяцио поблагодарил его, отдал причитающиеся деньги и продолжил работу.
Но Паоло долго сопротивлялся. Сила и упрямство Флорио поддерживали в нем жизнь.
Брат берет его за руку.
– Сегодня горничная усадила меня под лимон. Я закашлялся, пошла кровь, много крови. Пришлось переодеться. – Слова даются ему тяжело. – Говорят, Бог дал, Бог и взял. – Лицо Паоло освещает слабая улыбка. – Всё… всё у меня забрал…
Кашель. Долгий, мучительный. После приступа Паоло снова говорит, голос – как скрип железа по камню.
– Тебе нотариус Леоне сказал, что я составил завещание?
– Да. – Губы Иньяцио, которые он прикрывает платком, пересохли.
Паоло не хватает воздуха. Иньяцио приподнимает ему голову, дает выпить воды. Потом говорит:
– Никто не обидит его, пока я жив. Я нашел учителя, который будет учить Винченцо латыни и прочим предметам вместо Антонино Гальяно, ведь его скоро рукоположат в священники…
Паоло машет рукой, прерывает брата.
– Хорошо, хорошо… – Он сжимает его руку, и Иньяцио чувствует, как мало у брата осталось сил. – Послушай, ты должен стать ему тем, кем я уже не смогу быть.
– Ты знаешь, я люблю его, как родного сына. – Иньяцио накрывает руку Паоло своей.
– Нет. Больше, понимаешь? Ты должен вырастить его. Им всем нужны деньги, а ты должен стать ему отцом. Понял? Отцом.
Он пристально смотрит на брата, словно хочет проникнуть ему в голову.
Это невыносимо. Иньяцио встает. Во дворе Винченцо и Джузеппина играют под лимоном. Он старается говорить медленно, подбирает слова. Не хочет волновать Паоло.
– Я встретил в порту одного из двоюродных братьев Барбаро. Он передал мне сообщение от нашего зятя.
Паоло поднимает слабую руку.
– Боже! Я так много думал про них, про него и Маттию. – Он плачет. – Я понял, что это наказание, которое послал мне Господь. Когда он заболел, я мог бы ему помочь. Это было бы милосердно. Когда приехала сестра, я не захотел повидаться с ней. Бедная… Я оттолкнул ее. – Паоло вытирает глаза. – Ты передашь Маттии, что я ее прощаю? И прошу ее простить меня! Что же я наделал! Дьявол помутил мой разум. Это мое проклятие!
Иньяцио смотрит на брата. Он хотел бы что-то сказать, утешить, но слова не идут из горла, а сердце, кажется, сжалось так, что превратилось в детский кулачок. На лице у брата читается неподдельный страх. Должно быть, он чувствует смерть совсем рядом, если просит прощения, если раскаялся в своей черствости.
Паоло приподнимает голову. Потные волосы прилипли ко лбу.
– Так что? Что просил передать мне Барбаро?
Иньяцио вздыхает. Этот вздох приносит облегчение, выпускает голос на свободу.
– Он говорит, что молится за тебя и желает тебе скорейшего выздоровления.
Непонятно, почему, но эта фраза кажется ему смешной. Он смеется, и брат смеется вместе с ним.
Они смеются, как будто жизнь – это шутка, а чахотка Паоло – лишь фарс, задуманный Создателем, будто можно вернуться назад и все уладить. Но нет, и это самое смешное: все взаправду, привычный мир рушится, рвется.
Смех Паоло превращается в кашель. Иньяцио бежит, протягивает ему таз, в который брат сплевывает сгустки крови и слизи.
Иньяцио обнимает его. Паоло очень худой. Болезнь съела его, оставив лишь кожу да кости, – оболочку, вместилище неукротимого духа, который не хочет сдаваться. Еще нет.
Когда Винченцо через несколько дней откроет двери, он увидит на пороге человека в черной сутане с фиолетовой столой. Это священник из Оливуццы, дон Сорче. Лицо у него раскраснелось от жары.
– Твоя мать послала за мной. Где она? – спросит он.
– Идемте со мной, скорее, – ответит вместо него подошедшая служанка.
Мальчик увидит, как они исчезают за углом. Из сада, из-за распахнутой двери, доносится запах лета и тепла.
Беги, Винченцо, беги прочь! Он не хочет ничего знать, ничего слышать.
Иньяцио приходит, когда все уже кончено.
Джузеппина сидит у изножья кровати. Молчит, не плачет. Покусывает костяшки пальцев. В руках у нее четки. Кажется, она где-то далеко, может, так оно и есть.
Взгляд ее неподвижно устремлен на мертвое тело.
– Нужна хорошая одежда, – тихо произносит она.
Иньяцио механически отвечает «да».
– Я поеду на виа Матерассаи, позабочусь о похоронах. Скажу Маурицио Реджо, чтобы закрыл лавку на два дня. – Он делает паузу. – Нужно написать Маттии и нашим родственникам в Баньяре. Винченцо я возьму с собой.
– Мессы. Нужно заказать мессы, отмолить его душу, ведь он раскаялся в том, что причинил сестре столько зла. Он сам сказал мне, когда я меняла ему ночную сорочку после исповеди. И милостыня сиротам. Скажи Виктории, пусть она позаботится об этом. – Голос у Джузеппины глухой, хриплый.
Иньяцио кивает. Задерживает воздух в груди. Дышит, он еще может дышать.
Подходит к телу Паоло. Оно еще хранит тепло: кожа на лице прозрачная; руки, когда-то сильные и мозолистые, теперь как тонкие ветви. Голова и борода побелели.
Протягивает руку, гладит лицо брата. Потом наклоняется, целует покойного в лоб и замирает так, прижавшись губами к его коже. Боль комком стоит в горле.
Он будет помнить это всю жизнь. Поцелуй – это обещание, безмолвная клятва, которую слышат только они с Паоло.
Иньяцио идет из комнаты прочь. Под лимоном его ждет Винченцо.
– Ты попрощался с отцом?
Винченцо не смотрит на дядю. У него в руках щепочка, которую он ломает на мелкие кусочки.
– Да.
– Хочешь еще посмотреть на него?
– Нет.
Иньяцио протягивает руку, Винченцо цепляется за нее. Они идут к стоящему на аллее экипажу.
Перед лавкой толпится народ, в основном калабрийцы. На пороге Маурицио Реджо обнимает подошедшего Иньяцио, выслушивает его поручения. Вскоре деревянные ставни закрываются в знак скорби.
Иньяцио не укрыться от любопытных взглядов. Одни крестят лоб, другие выражают соболезнования. Он идет вперед, крепко сжав руку ребенка. На пороге их дома тихо плачет Виктория. Она тянется к братишке, целует его, обнимает.
– Теперь у тебя тоже нет защиты, как и у меня, – говорит она.
Винченцо застыл, не произносит ни слова.
Помочь с похоронами пришел Джузеппе Барбаро, один из родственников Эмидио.
– Упокой, Господи, его душу, – говорит он.
– Аминь, – отвечает Иньяцио.
Дома тишина. Орсола ведет Винченцо в комнату, чтобы переодеть в траурную одежду. Из родительской спальни доносится скрип сундука.
Шелест тканей перемежается обрывками фраз. Виктория, Иньяцио, Эмидио.
– Болезнь зашла слишком далеко…
– С миром отошел…
– Нужно заказать гроб, – говорит девушка.
– У лучшего мастера. Петь на мессе пригласим монахов. Он… он был не простым человеком. Мой брат, дон Паоло Флорио. Здесь, в Палермо, благодаря ему наша лавка стала известной.
Внезапно Винченцо все понимает.
Отцовская рука будто ложится ему на плечо. Крепко сжимает его. Борода колет лицо. Суровый взгляд. Руки, насыпающие хину на весы. Запах трав, исходящий от отца.
Покачиваясь, Винченцо идет в родительскую спальню.
Его отец больше не вернется. И в тот момент, когда эта мысль пронзает его, он встречается взглядом с Иньяцио и видит ту же горестную пустоту, какую чувствует сам.
Внезапно она становится бескрайней, невыносимо огромной.
И тогда Винченцо бежит, в глазах стоят слезы, ноги скользят по камням мостовой. Бежит прочь из этого дома, оставляя позади давящую пустоту, пытаясь обмануть себя.
– Винченцо!
Иньяцио зовет его, а мальчик, кажется, летит по мостовой. Внезапно на виа Сан-Себастьяно он теряет его из виду.
Иньяцио останавливается, хлопает себя по коленям.
– Ну вот, только этого не хватало… – бормочет он. Переводит дыхание. Идет к бухте искать ребенка. В порту многолюдно. Иньяцио уклоняется от знакомых, которые останавливают его, чтобы выразить соболезнования, обходит штабеля готового к погрузке товара.
Обводит взглядом бухту Кала, от церкви Пьедигротта до Ладзаретто. Тень от замка Кастелламаре падает на гавань. Лес мачт и паруса закрывают обзор.
Наконец он находит его.
Мальчик сидит на дальнем краю пирса, поджав ноги.
Плачет.
Иньяцио осторожно подходит к нему. Окликает. Винченцо не оборачивается, но расправляет плечи.
Возможно, следовало бы отругать его: сейчас совсем не время устраивать сцены. К тому же он мужчина, а мужчины не плачут. Но Иньяцио не ругает ребенка.
Он опускается рядом. Некоторое время они просто сидят и молчат. Иньяцио хотел бы утешить племянника, рассказать ему, что он чувствовал, когда во время землетрясения потерял мать. Он был примерно такого же возраста и хорошо помнит это ощущение покинутости, пустоты.
Отчаяние.
Но отец!
Своего отца, мастера Винченцо Флорио, кузнеца из Баньяры, он помнит плохо. Рядом всегда был Паоло, с тех пор как они вместе стали выходить в море.
И теперь он боится того, что его ждет… Проклятый страх, о нем никому нельзя рассказать, тем более ребенку.
Первым заговорил Винченцо.
– Как я буду без него?
– Такая, видно, судьба у твоего отца. На все Божья воля. – В этих словах Иньяцио ищет объяснение и для себя. – С того момента, как мы появляемся на свет, нами правит судьба, и ее не изменить. Ничего не поделаешь.
В тишине слышен лишь плеск волн.
– Нет. Если такова воля Божья, я не хочу ее. – Винченцо не может сдержать слез.
– Винченцо, что ты говоришь?!
Эта фраза жесткая, кощунственная, слишком серьезная для восьмилетнего ребенка.
– Я не хочу, чтобы у меня были дети, если мне придется умереть. Мама плачет, и тебе плохо, я вижу, – говорит он со злостью. Поднимает голову. – Теперь мне придется жить без него, а я не знаю – как.
Иньяцио смотрит на черную воду. Над ними в воздухе кружат чайки.
– И я не знаю… У меня земля ушла из-под ног, Винченцо. Он всегда был рядом, а теперь… – Он тяжело вздыхает. – Теперь я один.
– Теперь мы одни, – тихо произносит Винченцо, прислоняется к плечу дяди, и тот обнимает его.
Все изменилось, думает Иньяцио. Он больше не может позволить себе роскошь быть сыном и братом. Теперь он главный. Теперь их дело – это его дело. Теперь он за всё в ответе.
Это единственное, в чем он уверен.
Шелк
Лето 1810 – январь 1820
Всяк купец свой товар хвалит.
Получив корону Испании, Жозеф Бонапарт с подачи своего брата Наполеона передает неаполитанский трон зятю, Иоахиму Мюрату, который восходит на престол 1 августа 1808 года.
В 1812 году на Сицилии вспыхивает восстание из-за подоходного налога, установленного Фердинандом IV. Сицилийский парламент провозглашает конституцию, составленную по образцу английской, которая фактически лишает власти короля Бурбонов, предусматривает отмену феодальной системы и реформу государственного аппарата. Ее цель состоит в том, чтобы модернизировать социальную систему, а также упрочить взаимоотношения с англичанами, заинтересованными в сохранении независимости острова.
В том же году Наполеон начинает печально знаменитую Русскую кампанию. После разгрома под Лейпцигом (19 октября 1813 года) Мюрат объединяется с Австрией в надежде спасти свой трон. Он возобновляет союзничество с Наполеоном в 1815 году, но австрийцы разбивают его армию в битве при Толентино (2 мая 1815 года). Конвенция Казаланца (20 мая 1815 года) восстанавливает Фердинанда IV на неаполитанском троне, а в Палермо в качестве регента остается его сын Франческо.
8 декабря 1816 года росчерком пера монарх объединяет под одной короной Неаполитанское и Сицилийское Королевства и провозглашает себя Фердинандом I, Королем обеих Сицилий. Конституция 1812 года отменена. Остров фактически становится колонией и подвергается жесткому налогообложению.
Шелк принадлежит не Палермо.
Шелк принадлежит Мессине.
Или, вернее, принадлежал.
От Мессинского пролива до равнины Катании крестьянские семьи разводили шелкопрядов в тени вековых тутовых деревьев, листьями которых кормили личинок. Занимались этой тяжелой и неблагодарной работой в основном женщины, получая за свой труд мизерную плату. Эти женщины были более свободными и независимыми, чем крестьянки, работающие в полях, или служанки в дворянских семьях. Они могли оставлять себе доход.
Тяжким трудом заработанные деньги они тратили на приданое или на покупку мебели для своего будущего дома.
И вдруг новость: на Дальнем Востоке шелка производят больше и по более низким ценам.
Так сюда начали поступать ткани из Англии: англичане закупали в своих колониях пряжу, а затем ткали у себя на родине или импортировали ткани с экзотическим рисунком. Все устали от полосок и пастельных тонов. После долгих войн с Наполеоном хотелось радости и мечты.
Экспорт из Сицилии в континентальную Италию постепенно сокращается, а затем прекращается вовсе. Шелковичные рощи приходят в запустение.
Начинается «китайское поветрие», увлечение всем китайским: мебель, фарфор, резная слоновая кость.
И, конечно, ткани.
Даже Бурбоны заразились этим, и король Фердинанд решил, что его охотничий домик – гарсоньер – будет «китайским дворцом».
У всех богачей есть, по крайней мере, одна комната, обитая шелком.
Все богачи одеваются в шелк.
Дверь открывается. Стекла больше не звенят, хорошо смазанные петли скользят бесшумно.
Рука ощупывает прилавок. Мраморная столешница на прилавке из красного дерева отполирована, как бархат. Взгляд задерживается на цветной плитке пола, затем скользит по ореховым шкафам с выгравированными на них названиями приправ. Запах свежего дерева и краски.
Иньяцио стоит в центре зала. Он один, но одиночество его не смущает.
Он мечтал об этом моменте два года, с тех пор как прежний хозяин, Винченцо Романо, согласился уступить ему этот магазин. Тогда боль от смерти Паоло была лишь едва затянувшимся шрамом.
Тогда тоже было лето.