На платформу выпорхнул мальчонка-газетчик – чумазый, лопоухий – в широких глазах застыли все новости России разом. Взмахнул зажатой в грязном кулачке газетой и закричал:
– Донское казачество против окопавшегося в Новочеркасске генерала Алексеева! Войсковой старшина Голубов назвал атамана Каледина антиреволюционной гидрой!
В голосе мальчонки слышалась крестьянская тягучесть, и Толкачёв невольно сравнил его со столичными газетчиками. Те кричали бойчее, отрывистей и действовали более напористо. Этот же и двигался не быстро, да и тяжёлая почтовая сумка норовила притянуть его к земле. Тем не менее, пассажиры разобрали газеты в несколько минут. Кто-то даже бросал мальчишке деньги из окон, и тому приходилось подпрыгивать, чтобы отдать газету.
У входа на вокзал двое путейцев в промасленных куртках разложили на деревянных мостках шинели, бекеши и папахи. Здесь же перевязанные бечёвкой стояли офицерские «бульдоги» и краги. Покупателей не было. Неопрятный мужичёк в лаптях и в штопаной поддёвке остановился на миг перед выставленной обувкой, глянул на сапоги, почесался и засеменил дальше.
Толкачёв подошёл к путейцам. Один, с конопушками по всему лицу, усмехнулся и спросил развязно:
– Интересуессе?
На глаза попала пехотная шинель. Точно такая грела его в окопах три года. Он присел перед ней, провёл рукой по серому полотну – жёсткий ворс защекотал ладонь.
– Сколько просишь?
– По деньгам, так за полста рублей сойдёмся. А коли чё в обмен, так и то посмотрим.
– Что ж так дорого? Пятьдесят рублей… Шинель ношенная, с чужого плеча. Где взял?
Конопатый снова усмехнулся.
– А много знать будешь – состариссе. Хошь – бери, а не хошь – мимо иди. Мы своего товару силком не навязываем.
Шинель притягивала, отказаться от неё не хватало сил. Стоило представить, как она ложиться на плечи, сразу становилось тепло, и было не жалко отдать последнее. Толкачёв потянулся к карману, где лежал орден. Бог с ним, шинель сейчас нужнее.
Двери вокзала распахнулись и на улицу вышли солдаты. Толкачёв затаил дыхание. Солдаты конвоировали двоих офицеров. Капитан и подполковник. Лица бледные и растерянные. Подполковник споткнулся о порог и едва не упал.
– Господа, господа, подождите…
– Кончились господа. Давай, топай.
Подполковник водил глазами по суетившимся вокруг людям, словно силился понять, почему всё это происходит с ним, а не с ними, и шептал:
– Это же неправильно… неправильно…
А люди шли мимо, словно ничего не понимали, или не хотели понимать, а может и в самом деле не понимали, и уж точно не хотели стоять рядом с этими двумя офицерами, смотреть по сторонам и силиться понять, почему это происходит с ними.
Долговязый конвоир ударил подполковника прикладом в спину, он снова едва не упал, но уцепился за плечо капитана, устоял. Конопатый метнулся к старшему конвоя.
– Фомин, куда ведёте?
– Та за церкву, – лениво протянул старший.
– За церкву? Ну так я после подойду? По три червонца за каждого, нормально?
– Та нормально. Только поспешай, желающих уже понабралось, – и прикрикнул на подполковника. – А ну шагай. Нечто нам с тобою до утра тут дурковать? Там и другие ждут.
– И шинели пусть снимут. Слышь, Фомин? И сапоги тоже, – засуетился конопатый. – А то потом с их стаскивать – мороки не оберёшься.
– Та сымут. Велю – и сымут.
Конопатый вернулся к мосткам, усмехнулся, глядя Толкачёву в глаза.
– Ну, чего надумал?
Толкачёв почувствовал дрожь в пальцах, в душе назрел и потянулся наружу протест. Вот они новые веянья, новая власть… Захотелось крикнуть: что же вы делаете! Но понимание собственной беспомощности перед вооружёнными солдатами затыкало этот крик, и только стыд отражался на лице красными пятнами. Но от стыда нет никакой пользы. Толкачёв сжал зубы и представил, как путейцы сдирают с тел расстрелянных эти шинели, эти сапоги, и по утру несут их на вокзал. И если сейчас он надумает, то на следующей станции, его, скорее всего, поведут под таким же конвоем, а потом эту самую шинель уже другие путейцы будут раскладывать на других мостках. И другой человек будет, как и он сейчас, стоять над ней и думать: купить, не купить. А потом история повторится вновь.
Толкачёв закашлялся, подавившись своим откровением. Какой путь проделала эта шинель, на скольких мостках побывала?
– Нет, – отказался он. – Дорого.
– Ну, гляди, – конопатый вздохнул разочарованно.
– Правильно поступили, – услышал Толкачёв тихий голос.
У выхода на перрон остановился невысокого роста мужчина. На вид ему было под шестьдесят. Редкие седые волосы зачёсаны назад, щёки на скулах провисли и казались дряблыми, уголки губ опали. Но глаза были живыми – немного уставшими и поблекшими, но живыми. В левой руке он держал большой латунный чайник с кипятком, а правую заложил за лацкан чёрного пальто.
– Позвольте представиться, – сказал он всё так же негромко. – Липатников Алексей Гаврилович, бывший подполковник, бывший армейский интендант.
– Почему же бывший? – Толкачёву стало неприятно это слово.
– Ну как же, все мы нынче немного бывшие.
– Я себя бывшим не считаю.
– Почему же тогда на вас гражданский плащ?
– На то есть обстоятельства.
– Поверьте, таковые обстоятельства сейчас у всех. Да-с. Ладно, я совсем не то хотел сказать. Я полагаю, мы с вами попутчики?
Толкачёв кивнул.
– В каком вагоне едете?
– В последнем.
– А мы, стало быть, во втором. У нас печку топят. Правда, только на ночь, но хотя бы спать теплее. Покупаем вскладчину дрова у машиниста и греемся. Мест свободных нет, но если желаете… Для вас, думаю, мы бы потеснились.
Предложение было более чем щедрое. Чайник с кипятком в руке Липатникова и упоминание о печке вызывали желание немедленно согласиться и идти за этим человеком, куда бы он ни направился. И всё же Толкачёв сказал:
– Вы меня совсем не знаете.
– Вот и познакомимся. Вы до Ростова?
– До Новочеркасска.
– К генералу Алексееву?
Толкачёв промолчал.
– Что ж, ступайте, стало быть, за мной.
3. Поезд Москва – Ростов-на-Дону, вагон третьего класса, ноябрь 1917 года
Станционная бригада закончила погрузку дров, и машинист дал предупредительный гудок. Липатников прибавил шаг. К нему ринулась худая бабёнка с чугунком, но Липатников так замахал на неё свободной рукой, что бабёнка в испуге шарахнулась прочь. Толкачёв тоже прибавил шаг, чтобы не отстать и не потерять нового знакомого в толпе спешащих к вагонам пассажиров.
Липатников шёл не оглядываясь. Чайник он держал перед собой в полусогнутой руке, и нёс его осторожно, словно некую драгоценность. Со стороны это казалось странным – сухощавый человечек в зауженном рединготе4, в широконосых коричневых ботинках и с латунным чайником. Впрочем, у каждого времени свои приоритеты. Толкачёв подумал: всего месяц назад в «Привале комедиантов» он слушал Северянина и Блока, и считал это верхом своих притязаний, а сегодня его главная мечта – кружка кипятку и кусок хлеба.
Липатников вдруг обернулся и сказал:
– На каждой станции снимают с поезда по нескольку человек. Вы правильно поступили, что не взяли ту шинель. Если и брать, то солдатскую. Солдат не трогают.
Слова его прозвучали как продолжение прерванного разговора, но так некстати, что Толкачёв не сразу понял, что именно бывший подполковник имел ввиду, потом вспомнил конвойных, путейцев с товаром, и кивнул: конечно, правильно.
Перед вторым вагоном Липатников на секунду остановился, перехватил чайник другой рукой и стал подниматься по ступеням в тамбур.
– Осторожно, господа, не ошпарить бы никого, – произнёс он, поднявшись на первую ступень.
У самого входа на деревянном чемодане сидел рыжебородый мешочник. Увидев Липатникова, он привстал, пропуская его, и сказал улыбаясь:
– Кипяточек-с? Это хорошо. Помнится, не так давно в трактирах просили по пяти копеек за чайник и ситного хлебца к нему по четыре копеечки за фунт. А ныне за чёрствую булку выложишь целковый и радуешься дешевизне.
Мешочник взялся обсуждать цены на продукты, жаловаться на продавцов, на качество товара, причём говорил он как бы сам с собой и жаловался тоже самому себе, и кто-то иной в этом разговоре ему был не нужен.
Толкачёв поднялся в тамбур и следом за Липатниковым прошёл в середину вагона. В тесном купе, отделённом от прочих хлипкими дощатыми перегородками, сидели пять человек. Слева двое мужчин. Тот, что у окна, явно военный, хоть и одет как приказчик мануфактурной лавки; второй – средних лет, интеллигентной наружности, скорее всего, журналист какой-нибудь газеты или педагог. Лёгкая примесь седины в усах и бородке не старила его, наоборот, придавала лицу, а, точнее, взгляду, меланхоличность, что более свойственно преподавателям высших курсов перед приёмом экзаменационных листов. Толкачёв подумал, что сравнение с преподавателем весьма примечательно, ибо все они сейчас держали экзамен на верность своей стране.
Толкачёв перевёл взгляд на правую лавочку, там жались друг к другу две барышни, одна в белом платке и переднике с красным крестом, другая в смешной беретке, похожая на испуганного птенчика; рядом юноша лет восемнадцати с дешёвой книжицей в руках.
Липатников поставил чайник на стол.
– Вот, друзья мои, кипяточек вам. И новый наш попутчик, – он взглянул на Толкачёва. – Мы тут обособились от остального вагона, оккупировали, стало быть, отдельное купе. Вместе, знаете, спокойней. Я вас познакомлю. Вон тот, в синей поддёвке, ротмистр Будилович. Возле него доктор Черешков. А этот юноша, Кирилл Осин, юнкер.
Толкачёв качнул головой и представился в свою очередь:
– Штабс-капитан Толкачёв Владимир Алексеевич, двадцать второй пехотный полк.
– Стало быть, царица полей, – кивнул Липатников. – Что ж, устраивайтесь, господин штабс-капитан. Порядок у нас спартанский, не обессудьте, за кипятком на станциях ходим по очереди. Вы, стало быть, будете после ротмистра Будиловича. А это наши дамы. – Липатников указал на барышень. – Смородинова Екатерина Александровна и Петровская Мария Александровна. Обе, стало быть, Александровны. Будто сёстры. Впрочем, они и есть сёстры, только милосердия. Вы здесь садитесь, Владимир, – Липатников указал на место рядом с Черешковым. – А я потом с молодёжью обоснуюсь.
Покончив с распоряжениями, Липатников достал с верхней полки саквояж, вынул три алюминиевых кружки и бумажный пакет с чаем.
– Вы без вещей, Владимир Алексеевич? – вежливо осведомился Черешков.
– Да, так получилось… Украли на Николаевском вокзале. Недоглядел.
– Бывает.
Паровоз дёрнулся, загремел сцепками по составу. Чайник подпрыгнул, из носика выплеснулись несколько капель и расползлись по столешнице горячей кляксой. Липатников подождал, пока поезд наберёт ход, открыл крышку и всыпал в чайник щепоть заварки. Посмотрел и добавил ещё щепоть.
– Сейчас завариться. Вы, наверное, не ели давно, Владимир? – он достал из саквояжа яблоко – немного повядшее, со сморщенной жёлтой кожицей, но, несомненно, вкусное. – Вот, обманите голод. Ужинать мы садимся после того, как стемнеет. Придётся потерпеть. А пока только это, ну и чай, стало быть.
Толкачёв принял яблоко, обхватил его ладонями, сжал и поднёс ко рту. Какое же оно чистое, ароматное, как из старой бабушкиной сказки; настоящее кощунство есть такое. Но он надкусил его и от ощущения вкуса еды во рту, позабытого за последние дни, сначала закружилась голова, потом кровь прилила к щекам, и он почувствовал как от тепла и назревающей сытости на глаза наваливается дремота.
Толкачёв привалился спиной к перегородке. Только не спать. Получится совсем некрасиво, если сейчас он уснёт. Надо отвлечься. Кто эти люди? Сегодня они увидели его впервые, и приняли – незнакомого – и не сказали ни слова против, хотя Будилович поглядывает совсем недружелюбно. Но всё равно молчит. Не смеет посягнуть на авторитет Липатникова? А Черешков, оказывается, доктор, а вовсе не журналист и не преподаватель. Интересно, он хороший доктор? И каковы его мотивы: спасается от нового режима или же он альтруист, мечтающий влиться в ряды русской армии, дабы вернуть России её прошлое? С Осиным всё понятно: из порядочной семьи с устоявшимися традициями, где девиз «За Веру, Царя и Отечество» – нечто большее, нежели обычный набор слов и звуков. И, наверняка, монархист, как Василий Парфёнов. А вот что заставило этих двух барышень отправиться на Дон? Липатников сказал, что они сёстры милосердия. Маша и… Катя.
Рассматривая тонкий профиль Кати Смородиновой: локон, выпавший из-под беретки, нежную шею, тёплый румянец на молочной щеке, он вдруг почувствовал свою неухоженность – щетина, грязь под ногтями. Руки задрожали. Ему стало неловко, он попытался как-то прикрыться, но если ногти можно спрятать, сжав пальцы в кулаки, то щетину не денешь никуда.
– Давно воюете, Владимир? – спросил Липатников, подавая Толкачёву кружку с чаем.
– Спасибо… – над кружкой поднимался лёгкий ароматный дымок. – С первых дней.
– Стало быть, и Захария Александровича знали?
– Полковник Мейпариани мой первый командир.
– Хороший был человек.
– Почему был? Господин полковник попал в плен, он не погиб.
– Ну да, разумеется, – поспешно согласился Липатников.
Толкачёв поднёс кружку к губам, сделал глоток, по телу разлилось спокойствие, и спать захотелось сильнее. Он дёрнул головой, подался вперёд и снова стал рассматривать попутчиков.
Будилович уткнулся в окно и делал вид, что присыпанные снегом молчаливые пейзажи донских степей выглядят привлекательно. Осин читал книжицу; глаза осторожно двигались по строчкам, иногда замирали, иногда отворачивались задумчиво в сторону – стихи. Барышни переговаривались тихо между собой. Толкачёв расслышал несколько слов: «хлороформ», «бинты» – говорили о медицине. Черешков слушал их и одобрительно кивал. Маша Петровская заговорила громче, Осин покосился на неё, недовольно поморщился, а Катя… Смородинова – где-то он слышал эту фамилию. Где? Или, вернее, от кого?
В памяти всплыл образ молодого офицера: узкое лицо, прямые губы… Кажется, это было на Юго-Западном фронте, в шестнадцатом, после Брусиловского прорыва… Произошла трагедия, кто-то погиб. Но на войне смерти случаются каждый день, и тот случай растворился в небытие на фоне всех прочих случаев, и только сегодня, год спустя, эта девушка, почти девочка, Катя Смородинова, оживила давно забытый образ. Кем приходится ей тот офицер? Братом? Женихом? Или он вообще не имеет к ней отношения?
– Владимир, просыпайтесь, – голос Липатникова казался далёким, но был слишком настойчивым, чтобы от него отмахнуться.
Толкачёв выпрямился – он всё-таки уснул. На столе горела свеча. Вагон покачивался, свеча вздрагивала, по стенам и потолку прыгали тени. Разговоры стихли, и только от начала вагона доносился занудливый храп.
– Поужинайте, Владимир. – Липатников протягивал ему кусок ржаного хлеба, на котором частым рядом лежало тонко нарезанное сало.
Толкачёв сглотнул.
– Я… Вы на мне разоритесь.
– Не страшно. Через день будем в Новочеркасске, а там что-то да поменяется.
Дай-то бог, кивнул Толкачёв, хотя как там сложится на самом деле, да и сложится ли вообще, предугадать было невозможно. Генерал Алексеев набирал армию, но что она собой представляла и существовала ли в действительности – сказать не мог никто. Только слухи и домыслы.
Пока Толкачёв ел, Липатников заговорил о тех слухах и домыслах, которые его самого подвигли отправиться на юг. Выяснилось, что достоверных сведений у него нет, но, как и у многих других, есть надежда. Во всяком случае, ему очень хотелось верить, что новая русская армия действительно создаётся на Донской земле и что казаки, всегда жертвенно стоявшие на защите России, от своих клятв не откажутся. Он повёл длинную историю о становлении казачества, о его беспримерном подвиге, перемежая свой рассказ яркими восклицаниями о судьбе и правде государства. Всё это выглядело чересчур скабрёзно и отдавало порядком надоевшей за последний год революционной патетикой, но Осин жадно вслушивался в его слова, впитывая их в себя глазами. Доктор Черешков кивал, поддакивал, часто невпопад. Будилович молчал. Вначале он вроде бы внимал Липатникову, но потом снова отвернулся к окну. Зато барышни слушали подполковника с интересом не меньшим, чем Кирилл Осин.