– Это мой отец.
– Что ж, – Липатников выпрямился, – передавайте поклон при встрече. Мы с батюшкой вашим встречались не единожды. Так и скажите, дескать, подполковник Липатников кланяется. И позвольте, раз уж мы так удачно встретились, не подскажете, где нам найти генерала Алексеева?
София расправила плечики, лицо её стало строже и официальнее, как у члена распорядительного комитета Офицерского собрания.
– Желаете записаться в Организацию?
– Именно, – кивнул Липатников.
София улыбнулась – улыбка у неё получилась обворожительная, и женская сущность вновь пробилась сквозь напускной офицерский лоск эмоциональной тирадой.
– Я вам сейчас объясню, тут недалеко. Я тут и дежурю для этого. Пройдёте через площадь к собору, от него повернёте налево и по Платовскому бульвару выйдите к Барочной улице. А там двухэтажное здание городского лазарета. Извозчика не берите, сдерёт втридорога да ещё круг по городу даст. Только к вечеру и доберётесь, – и обратилась к Кате. – Там и встретимся. Там у нас и штаб, и госпиталь, и казарма. Я вернусь часам к шести…
Идти пришлось в гору; выпавший снег расползался по тротуару вязкой кашицей, ноги вязли в ней, как в грязи, а дворники убирать улицы не торопились. Осин, наверное, пожалел, что так принципиально перехватил у Толкачёва Катин чемодан. Под его тяжестью юнкер шел, подавшись глубоко вперед, вздыхая и ежеминутно перекладывая чемодан из одной руки в другую. Толкачёв смотрел ему в спину. На боку висел солдатский вещевой мешок, худой, как и сам юнкер. Узкая гражданская шинель, затёртая и словно обкусанная по подолу, казалась на нём чужой. Сапоги тоже казались чужими, и только фуражка с алым околышем была точно по голове. Поворачивая на Платовский бульвар, Осин оглянулся, посмотрел на Катю. Девушка шла между Машей и Липатниковым. Подполковник держал её за локоть и что-то рассказывал. Катя слушала внимательно, чуть прищурившись; при каждом вздохе губы её раскрывались, обнажая ровные белые зубы. От такой полуулыбки захватывало дух. Осин опустил глаза и больше не оглядывался.
5. Новочеркасск, улица Барочная, ноябрь 1917 года
Двухэтажное здание Новочеркасского лазарета походило на общежитие. Некоторые окна на первом этаже были закрыты ставнями, словно обитатели дома боялись посторонних взглядов, другие наоборот распахнуты настежь. Слева от угла висело на верёвках нижнее мужское бельё и портянки, а из чердачного окна торчала жестяная труба, значит, и там кто-то жил.
У крыльца стоял часовой – коренастый, крепко сбитый. Короткие стриженные усы с лёгкой проседью на продолговатом лице выглядели совсем неуместно. Одет он был в солдатскую шинель и папаху, на ногах высокие английские ботинки со шнурами, в руках трёхлинейка с примкнутым штыком. Вид не вполне бравый, скорее, уставший. На проходивших по улице людей, часовой глядел равнодушно, а то и вовсе не глядел, будто не на посту стоял, а вышел из прокуренной комнаты вдохнуть свежего воздуха.
Липатников остановился. Часовой прищурился, взял трёхлинейку двумя руками.
– Ну ты, спросить чего хочишь? – речь его походила на крестьянскую, хотя на плечах лежали капитанские погоны.
Липатников шагнул ближе.
– На вокзале нам рекомендовали обратиться по этому адресу: улица Барочная, здание городского лазарета. Мы не ошиблись?
– Ну?
– Мы бы желали вступить в Организацию.
Часовой постоял, словно раздумывая, можно ли доверять невесть откуда взявшимся чужакам, потом развернулся и ударил кулаком в дверь. На стук выглянул низкорослый белобрысый прапорщик с вензелями лейб-гвардии Литовского полка на погонах, и вопросительно уставился на часового снизу вверх.
– Плетёнкин, люди тут до полковника Звягина.
– Кто такие? – насупил прапорщик белёсые брови.
– Веди, как сказано, там разберутся, – осадил его часовой.
Плетёнкин насупился сильнее; стало видно, что слова часового задели его, и он хочет сказать в ответ нечто-то цепкое и обидное. На висках прапорщика вздулись тоненькие вены и запульсировали нервно кровью, хоть секунды считай. Но этим всё и ограничилось. Ответить часовому он не решился, а только покраснел и перевёл взгляд на Липатникова.
– Ступайте за мной!
За дверью находился широкий вестибюль. Пахло табаком и кожей, как в скобяной лавке. Слева в небольшом закутке гудела печь и бурлил водяной котёл. Двое в гимнастёрках без погон курили, ещё один, приоткрыв заслонку, подкладывал в топку уголь. Сразу за вестибюлем расходился в стороны длинный коридор, полутёмный и жаркий. На стене висел плакат: пожилой мужчина в белом халате держал в поднятой руке термометр. Чертами лица мужчина походил на Черешкова, такая же бородка и прищуренные с хитрецой глаза. Толкачёв снял шляпу, расстегнул верхнюю пуговицу плаща. Внизу плаката мелкими буквами была написана от руки статейка о вреде немытых овощей и фруктов. Толкачёв попробовал определить связь между термометром и грязными овощами, но она терялась где-то в глубине медицинских рассуждений.
По скрипучей лестнице они поднялись на второй этаж. Здесь было светлее и пахло касторкой. Под потолком горели электрические лампочки, на дверях висели таблички: «Палата №4», «Палата №5». Возле двери с табличкой «Ординаторская» Плетёнкин остановился и постучал осторожно костяшками пальцев, потом приоткрыл дверь и спросил негромко:
– Разрешите, господин полковник? К вам посетители.
– Да, пусть проходят.
Первым вошёл Липатников, за ним Толкачёв. В глубине комнаты за массивным столом сидел моложавый полковник со знаками генштаба на погонах. Когда в комнату вошли девушки, он встал, поклонился и снова сел. Вошедшим он присесть не предложил, хотя вдоль стены стояло несколько стульев.
– Итак, вы желаете записаться в нашу организацию. Это похвально, – заговорил полковник без всяких предисловий. – Борьба за восстановление порядка в России предстоит долгая и жестокая, и люди нам нужны. Особенно те, кто прошёл через горнило войны. Но хочу предупредить сразу: мы стоим только в начале пути своего развития и не располагаем многими вещами, коими должны бы располагать.
Полковник казался чопорным, говорил громко, свысока, как будто отчитывал новоприбывших, но при этом улыбался.
– Из содержания, увы, только продовольственный паёк. Скромный, но сытный. По возможности выдаём некоторое обмундирование. Денежное довольствие предусмотрено, но в очень малых суммах. В качестве подъёмных каждый вступающий в Организацию получает двадцать пять рублей. Надеюсь, в дальнейшем выплаты повысятся. Дело найдётся всем. Я гляжу среди вас дамы? Наверняка, вы хотели бы служить в госпитале?
Маша и Катя кивнули одновременно.
– Это похвально. К нам приходят женщины, которые стремятся поступить в передовые части, но мы более нуждаемся в медицинском персонале. Врачи и сёстры милосердия у нас в прямом смысле на вес золота. Активных боевых действий мы не ведём, но долго это не продлится. На границах Донской области сосредотачиваются большевистские орды. Пока их сдерживают полки дончан, но скоро к ним присоединимся и мы. Казаки, к сожалению, ведут себя вызывающе. Войсковое правительство и Круг6 держит нейтралитет, но выказывает явное неудовольствие нашим присутствием на Дону. Поэтому мы вынуждены ютиться в лазаретах, притворяясь больными, дабы как-то смягчить их реакцию. К больным, как известно, относятся мягче. Тем не менее, я просил бы всех вас вести себя осторожно в отношении местного населения, и не появляться на улице в тёмное время суток, – Звягин помолчал и добавил с сожалением. – Стреляют-с.
Пояснив некоторые моменты внутреннего содержания, полковник принялся расспрашивать каждого: кто такой, откуда прибыл, где служил ранее. Толкачёв, когда подошла его очередь, пояснил кратко на каких фронтах и в каких должностях служил, под конец добавил:
– В июле был направлен в Петроград, в резерв генерального штаба. Однако назначения не получил. До октябрьского переворота находился при Николаевском инженерном училище, преподавал русскую военную историю. После поражения в ноябрьском выступлении против власти большевиков решился ехать в Новочеркасск.
Полковник слушал, кивал, потом сказал:
– Вам следует заполнить анкету. Вопросы не сложные, – и повернулся к Осину. – Вы, по всей видимости, из юнкеров?
– Так точно, ваше превосходительство! – вытянулся тот.
– В таком случае, ступайте на улицу Грушевскую дом двадцать три. Это здание первого городского лазарета. Спросите штабс-капитана Парфёнова. Он командует Юнкерским батальоном, и у него сейчас острая необходимость в пополнении.
– Извините, господин полковник, – подался к столу Толкачёв, – вы упомянули штабс-капитана Парфёнова Василия Дмитриевича?
– Так и есть. Вы знакомы?
– Мы встречались в Петербурге…
– В Петрограде, – поправил полковник. – Высочайшим указом от восемнадцатого августа…
– Да, простите, конечно же, в Петрограде. И я бы хотел прежде назначения переговорить с ним.
– Это ваше право. Мы никого насильно вступать в Организацию не заставляем.
– А разве Юнкерский батальон отдельная структура?
Звягин болезненно сморщился, как будто его уличили в некомпетентности, и поспешно сказал:
– Нет, конечно, нет. Юнкерский батальон так же является частью Организации. Ступайте.
Толкачёв вышел в коридор. Катя и Маша стояли у окна, Липатников, прислонившись плечом к стене, смотрел в пол и теребил в пальцах папиросу.
– Я на Грушевскую, – сказал Толкачёв. – Кажется, там мой друг.
– А мы, стало быть, здесь, – с грустью вздохнул Липатников. – Жаль с вами расставаться, Владимир. Привык я к вам, вы надёжный. – Липатников снова вздохнул. – Если возникнет необходимость, вы знаете, где нас искать.
– Непременно, Алексей Гаврилович.
– И ещё я хотел бы вас попросить. Кирилл с вами уходит?
– Да.
– Приглядывайте за ним. Понимаете, это очень хороший юноша, и очень ранимый. Он поэт. А в России это многое означает. Понимаете?
Толкачёв кивнул и посмотрел на Катю. Она обсуждала что-то с Черешковым, очевидно, какой-нибудь новый медицинский вопрос. Когда Толкачёв прощался, она даже не повернулась в его сторону, и это невнимание задело его, хотя почему она должна была обращаться к нему и почему её невнимательность его задевала, объяснить себе он не мог.
6. Новочеркасск, улица Грушевская, ноябрь 1917 года
День повернул на вечер. Липатников предложил Толкачёву не торопиться, отложить уход до завтра, или хотя бы отобедать, а там уж можно и идти, тем более что полковник Звягин отдал распоряжение накормить и обустроить новоприбывших. Толкачёв отказался, поднял воротник плаща и вышел на улицу. Осин тоже не захотел задерживаться и выбежал из лазарета вслед за штабс-капитаном.
До улицы Грушевской они добрались в темноте. Снова пошёл снег, густой и липкий. На перекрёстках горели газовые фонари, дважды навстречу выезжали казацкие караулы. Время был позднее, казаки свешивались с коней, грозно спрашивали кто такие. Толкачёв отвечал, что прибыл с фронта по ранению и сейчас направляется в лазарет для дальнейшего лечения, а Осин – его ординарец, сопровождает. На вопрос, почему не в форме, Толкачёв криво усмехался и говорил, что по нынешним временам офицерская форма скорее доведёт до кладбища, чем до лазарета. Казаки не верили, хмурились и проезжали дальше.
Но это было в глухих переулках, где даже сугробы казались подозрительными. На центральных улицах караулов не было, а жизнь нервически искала выхода. Мчались лихачи с посвистом, хрипели двигатели автомобилей. Вдоль по бульварам прогуливались офицеры с дамами. На плечах золотые погоны, на груди серебряные шнуры и ордена. Такие картины с выводами полковника Звягина не сходились. Никто ни в кого не стрелял и никто никого не боялся. За широкими окнами расцвеченных электрическими огнями ресторанов играли оркестры, между столиками сновали официанты, сверкала позолота, кружились пары. Холёные швейцары гнали прочь от заведений публику поплоше и распахивали двери перед солидными клиентами. Казалось, для всех этих людей войны как бы не существовало. Не было октябрьского переворота, не было расстрелов на железнодорожных станциях, не было немецких полков под Киевом.
Толкачёв смотрел на это равнодушно и даже с пониманием. В феврале страна единым фронтом выступила против монархии за свободу, и вот дали себя знать побочные эффекты завоёванной свободы – свободы от присяги, от обязательств, от своего времени, разделившие людей на две части. Кто-то с кровью прорывался через всю страну, чтобы начать борьбу с большевизмом, а кто-то просто жил, не озабочиваясь ничем.
Но подобное не могло продолжаться долго. Толкачёв не сомневался, что как только в Новочеркасск прибудет генерал Корнилов, изменится всё. Объявят всеобщую мобилизацию, и те, кто сидел сейчас за накрытыми столами или катался в автомобилях, снова встанут в строй. А пока пускай катаются, пускай пьют, пускай нагуливают жир перед битвой.
Осин выразился более решительно:
– Взять бы пулемёт…
Мысль показалась заманчивой, хотя и совсем не поэтичной; Толкачёв подумал, что будь у него сейчас в руках «Льюис», он непременно зашёл бы в этот сверкающий зал, поднял всех присутствующих с мест и заставил петь «Боже царя храни». Он даже представил, как вытягиваются лица этих господ, прячущихся от реальности по ту сторону стекла, и как они невпопад, дрожащими голосами исполняют гимн растерзанной государственности. Очень смешно и заманчиво. Но…
– Не говорите глупости, юнкер, – одёрнул Осина Толкачёв. – Слишком вы молоды, чтобы рассуждать о таких вещах.
Дом на Грушевской, где размещался Юнкерский батальон, освещали два фонаря: один у главного подъезда, второй над аркой, которая вела во внутренний дворик. Вдоль фасада здания ходил часовой. Немногочисленных прохожих он провожал внимательным взглядом, а при появлении офицеров становился по стойке «смирно» и отдавал честь. Если на Барочной в полной мере чувствовался разлад, то здесь строгость дисциплины сразу бросалась в глаза.
Толкачёв подошёл к часовому.
– Могу я видеть штабс-капитана Парфёнова?
Часовой – совсем мальчик, с необветренными, по-детски припухлыми щеками; Толкачёв подумал: ему бы не с винтовкой на пост, а с пером и чернильницей за школьную парту, но вот стоит серьёзный, подтянутый – кивнул понимающе и крикнул звонко:
– Дежурный на выход!
На улицу выскочил юноша в казацком чекмене и в папахе, вскинул руку к виску. Толкачёв повторил просьбу.
– Я доложу командиру батальона, – ответил дежурный. – Как вас представить?
– Штабс-капитан Толкачёв.
– Ступайте за мной. Вам придётся обождать в приёмной.
Приёмной служила бывшая гардеробная, ярко освещённая, с мягким диваном у стены и длинными рядами пустых вешалок для верхней одежды. Здесь же стояли табурет и небольшой столик с телефоном. Осин остановился у дверей, Толкачёв прошёл к дивану, но садиться не стал. Постоял, раздумывая, снял плащ, повесил на вешалку, разгладил складки. По коридору прошёл юнкер со стопкой книг, из глубины здания донёсся звон колокольчика, словно бы возвещающий о конце занятий.
Толкачёв вернулся к дивану, сел. Дежурный говорил по телефону, Осин по-прежнему мялся у дверей. Звуки колокольчика стихли, и стало слышно, как тикают часы на стене – обычные ходики, недорогие; большая стрелка чуть погнута, краска на циферблате облупилась, гири на цепочках в виде еловых шишек мелко подрагивают. Всё так мирно и в то же время по-военному чётко…
В приёмную быстрым шагом вошёл Парфёнов: белая кубанка, белый китель, на левой стороне груди Георгиевский крест первой степени. Дежурный указал в сторону дивана, и Парфёнов в пафосном порыве вскинул руки.
– Бог мой, что я вижу! Володя, друг мой! Что за костюм на тебе, на какой свалке ты его подобрал? В «Привале» такого не признают. И что бы сказала твоя Ларочка?
– Лара ныне ходит под руку с важным господином из Реввоенсовета, ей всё равно, – ответил Толкачёв.
– С товарищем! – поднимая кверху указательный палец, уточнил Парфёнов. – Сейчас это называется так: товарищ-ч!