Парфёнов кивнул Толкачёву.
– Приступай к обязанностям, Владимир.
Толкачёв оправил шинель под ремнём, вышел вперёд. В первом ряду юнкерской роты он заметил Осина. Кирилл стоял ближе к началу строя, вид такой же потрёпанный как у остальных. Пока ехали в поезде, это не бросалось в глаза, но стоило выйти на свет, как все недостатки полезли наружу. Толкачёв прошёл мимо, как будто не узнал его. Юнкера поворачивали головы за ним вслед. Возле правофлангового Толкачёв остановился и жестом попросил винтовку.
– Господа юнкера, – Толкачёв взял винтовку наперевес и встал к строю боком, – сегодня мы будем изучать штыковой бой. Часто от этого зависит успех всей атаки. Если в магазине закончились патроны, а времени на перезарядку нет, в бой вступает штык. Мы отработаем с вами практику штыкового укола. Для этого необходимо занять позицию вполоборота к фронту. Винтовка с примкнутым штыком держится двумя руками на уровне пояса. Для нанесения удара винтовка подаётся вперёд. Левая рука при этом выпрямляется полностью, а правая продолжает толкать винтовку до тех пор, пока левая ладонь не ляжет на магазинную коробку. Получается скользящее движение. Одновременно правая нога выпрямляется, левая делает шаг вперёд, после чего происходит возврат в исходное положение. Всё это необходимо выполнять в одном темпе и без суеты. Укол – выдох – исходное положение – вдох.
Объясняя, Толкачёв несколько раз продемонстрировал упражнение, медленно, чтобы юнкера запомнили каждое движение.
– Для начала отработку укола будем проходить в строю на месте, затем перейдём к отработке на чучелах. Всё понятно? Тогда… К штыковому бою готовьсь! Офицерам проследить за выполнением упражнения.
Строй разделился. Юнкера отошли к арке, кадеты сгруппировались в глубине двора. Каждый взвод построился в две шеренги лицом друг к другу. Взводом Донскова командовал портупей-юнкер. Командовал умело, терпеливо объясняя кадетам их ошибки. Мальчишки старались делать всё правильно, хотя со стороны их действия выглядели неуклюже.
Из поварской вышла пожилая женщина, поставила на снег тяжёлые вёдра. Постояла, перевела дух, глядя на кадетов, перекрестилась и понесла ведра к мусорному баку.
Парфёнов спросил, самодовольно улыбаясь:
– Ну, как тебе моя армия?
Толкачёв некоторое время молчал, заложив руки за спину и кусая губы.
– Куда угодно, только не в бой. Семнадцать лет. Я посмотрел документы, есть и пятнадцать, и четырнадцать. Четырнадцать! Это же дети. Ты посмотри вон на того – он винтовку-то едва поднимает!
Парфёнов ждал другого ответа, и в голосе его зазвучало раздражение.
– Других не будет.
– А ты представляешь, с кем им воевать придётся? Взрослые мужики, через одного георгиевские кавалеры. Если свести их в штыковом бою, у этих мальчишек ни одного шанса. И не потому что не умеют – силёнок не хватит. Василий, ты понимаешь, что мы детей на войну поведём?
– Это их выбор, и они готовы умереть.
– Они-то готовы. А мы их смерть принять сможем? Кому вообще нужна их смерть.
Кадеты вдруг развернулись в цепь и пошли от стены к стене с винтовками наперевес, как будто навстречу невидимому, врагу. И запели:
Слышали братья,
Война началася!
Бросай своё дело,
В поход снаряжайся.
Это была старая солдатская песня, под неё шли на фронт запасные батальоны, и Толкачёв знал в ней каждое слово. Но здесь слова были другие. Кто-то переделал их, сообразуя с новой действительностью. Теперь она звучала по-иному, каждой своей нотой и каждым звуком призывая всех тех, кто остался верен России, идти спасать страну от угрозы, которая на сей раз шла изнутри.
Парфёнов повернулся к Толкачёву и сказал уже спокойнее:
– Ты, Володя, меня не жалоби. Для них слово «Родина» значит то же, что и для нас с тобой, и они имеют право, как и мы, встать на её защиту. И умереть, если понадобиться. А если хочешь, чтоб из этих мальчишек хоть кто-то выжил, так учи их лучше.
Песню подхватили юнкера, да так яростно, что она отразилась от стен, вырвалась со двора и полетела по улицам Новочеркасска, заставляя жителей города прислушиваться.
Смело мы в бой пойдём
За Русь Святую.
И, как один, прольём
Кровь молодую!
– Я-то научу, – ответил Толкачёв. – Времени бы хватило.
7. Новочеркасск, улица Барочная, ноябрь 1917 года
Насколько же непредсказуема погода в Новочеркасске. Вчера весь день кружила над городом метель, крупные белые хлопья облепили дома, деревья, заборы; вдоль по обочинам наросли сугробы; дворники – бородатые мужики в кожаных фартуках, с лопатами – усердно гребли снег и скалывали со ступеней намерзающий лёд. А сегодня утром полное солнце. Катя выглянула в окно, от вчерашних сугробов ничего не осталось, только несколько продольных полос посреди дороги, утрамбованных тележными колёсами, да лужицы грязной воды. На каштане у дома напротив стая галок: шумят, чего-то выпрашивают. Дворник замахнулся на них, галки встрепенулись, забили крыльями и полетели прочь.
Катя взяла чемодан и спустилась на первый этаж. В холле возле бойлерной сидел Липатников. Он притулился на табурете у тумбочки дежурного и курил. Дежурный, вчерашний часовой, пил чай из алюминиевой кружки и читал газету. Кате уже представили его – капитан Болотин. София говорила, что он дослужился до офицерского звания из низших чинов и ещё на японской был награждён тремя солдатскими Георгиями. Молодые офицеры его уважали, хоть и подтрунивали иногда, а начальство, не смотря на косноязычие и крестьянскую грубость, вежливо величало по имени-отчеству. С Липатниковым они сдружились мгновенно. До глубокой ночи сидели они в помещении столовой, пили чай, говорили о войне и вспоминали о мире. А сегодня уже полдня сидят у тумбочки. И лишь одна беда омрачала их отношения: Болотин не умел играть в шахматы.
Завидев Катю, Липатников встал, на его лице отразилась надежда.
– Сыграете со мной в шахматы, Катя? – спросил он заискивающим голосом. Пока ехали в поезде, он ни разу о них не вспомнил, но прибыв в Новочеркасск, будто заболел ими.
– Что вы, Алексей Гаврилович, я совсем не играю в шахматы.
– Что за организация, никто, не играет в шахматы.
– Вы ещё найдёте себе соперника. А что с вашим назначением?
Липатников махнул рукой, и было непонятно: жест ли это отчаянья или он просто отгоняет от себя табачный дым.
– А вы, гляжу, с чемоданом. Уезжаете?
– Недалеко. На станции формируют санитарный поезд, меня и Андрея Петровича переводят на него служить. Андрей Петрович уехал рано утром, а я задержалась. Хотела попрощаться с Машей и Софией.
– Мария Александровна остаётся?
– К сожалению. Мы очень хотели служить вместе, но полковник Всеволожский не разрешил.
– Могу оказать протекцию. Полковника Всеволожского я знаю лично.
– Нет, что вы, – Катя смутилась. – Не нужно этого делать, Алексей Гаврилович. Ещё подумает, что я жаловалась. Нет. Мне кажется, это Андрей Петрович не рекомендовал брать Машу.
– Ну, это понятно.
– О чём вы?
– Как же, Маша нравится доктору Черешкову. А санитарный поезд место не самое безопасное.
– Вот как. Мне казалось, Андрей Петрович совсем на Машу не смотрит.
Липатников улыбнулся лукаво.
– Если мужчина не смотрит на женщину, это не значит, что он её не видит.
Болотин вдруг приподнялся со своего места и, не отрывая глаз от газеты, воскликнул:
– Эка пишут-то! Эка пишут! – и снова сел.
Из бойлерной выглянул молоденький прапорщик, посмотрел на капитана иронично и сказал что-то негромко. В бойлерной разразился смех.
– Алексей Гаврилович, а вы утренних газет не читали? – спросила Катя.
– Не читаю я газет, Катенька, – покачал головой Липатников. – Что в них проку? Домыслы да сплетни.
– А как же новости?
– Что новости? Если случится чего, так начальство доведёт, а остальное неважно.
– Как же неважно, Алексей Гаврилович? В Ростове очень неспокойно. Революционный комитет арестовал генерала Потоцкого, большевики захватили все ключевые пункты в городе…
– Катя, Катя, – замахал руками Липатников, – вы ли сейчас со мной говорите? Вы – красивая добрая барышня! Вам ли думать о политике? Бог с вами.
– Алексей Гаврилович, – насупилась Катя, – в такое время всем нужно думать о политике. София говорит, что если бы мы подумали об этом год назад, то ничего того, что происходит ныне, не случилось бы.
– Далась вам ваша София. Не слушайте её, у вас своя голова на плечах. Давайте-ка я вас лучше провожу. Только шинель накину.
Катя начала говорить, что провожать её не надо, что она справится сама, но Липатников не стал слушать: надел шинель, взял чемодан, крякнул под его тяжестью и направился к выходу.
На улице было по-весеннему тепло. Катя сняла перчатки и расстегнула верхнюю пуговицу пальто. Часовой, безусый подпоручик, улыбнулся ей, Катя улыбнулась в ответ. Липатников шутливо погрозил часовому пальцем и кликнул извозчика. К подъезду подкатила крытая пролётка. Подполковник помог Кате подняться, поставил чемодан у её ног, потом порылся в карманах и протянул извозчику гривенник.
– Вот тебе, милый, монетка, доставь, стало быть, барышню до вокзала. Да помоги ей там с чемоданом.
– Мало до вокзалу гривенника, – насупился извозчик. – Ещё бы добавить.
Липатников достал пять копеек.
– На, и больше не проси.
– У меня есть деньги, Алексей Гаврилович! – воспротивилась Катя.
– Оставьте себе, пригодятся. А если этот шарлатан начнёт требовать с вас ещё, так гоните его в шею.
– Чего ж, барин, так сразу и шарлатаном? – искренно обиделся извозчик. – Барышню довезём как нужно и со всем ею поможем.
– Ладно, милый, не рассусоливай, езжай.
Извозчик щёлкнул вожжами. Пегая кобылка, ленивая, как осенняя муха, мотнула гривой и неторопливо побрела по мостовой. От соседнего дома грязной тенью метнулась к пролётке собачонка, залаяла с подвывом, высоко задирая узкую морду, ей принялась вторить другая псина откуда-то из глубины двора. Дворник, давеча гонявший галок, замахнулся теперь на собаку.
Катя откинулась на спинку, сжала пальцы в кулачки. Чемодан в ногах покачивался и бился углом о край сиденья. Этот звук, мерный и едва различимый, напоминал биение колёс о рельсы, и Катя вдруг почувствовала, как на плечи наваливается одиночество. В том поезде, в том маленьком тесном купе третьего класса, где даже окна не открывались, потому что были заколочены, они успели сдружиться – Будилович, Маша, Осин и этот нелюдимый штабс-капитан в плаще с чужого плеча. Как же быстро они разошлись по сторонам. Вот уже и Алексей Гаврилович остаётся в прошлом, а его, пожалуй, будет не хватать больше остальных. Он напоминал отца. Нет, он совсем не был на него похож – отец настоящий великан с длинными закрученными усами и широкими жестами – но в голосе, в словах и, самое главное, в поступках, он так сильно на него походил. Если бы отец был жив, он ни за чтобы не позволил ей уехать так далеко, или они уехали вместе, и Лида, провожая их и вытирая украдкой слёзы, дала бы им в дорогу больше пирожков. А мама… Мама. Она не стала бы их отговаривать.
Какие всё-таки вкусные были те пирожки. Они съели их с Машей ещё до того, как приехали на вокзал. Надо было оставить два или три, угостить Липатникова. Он и Будилович подсели к ним в купе сразу же, с Черешковым и Осиным познакомились в Москве. А когда в вагон вошёл Толкачёв, Катя почувствовала, как к щекам приливает кровь. Нечто подобное случалось с ней лишь однажды, когда в их дом приехала тётка с сыном, юнкером Николаевского кавалерийского училища. Тётка называла его на французский манер: Пьер – и произносила гнусаво, в нос. Это имя никак ему не шло, зато чёрный мундир с красным лацканом и белые перчатки произвели на Катю огромное впечатление. Она убежала на кухню, спряталась за Лиду и не смела показываться в гостиной до ухода гостей. Мама отчитала её потом, отец посмеялся, а Катя записала в дневнике правду о своём первом и единственном в то время чувстве.
В поезде бежать было некуда, и Кате стало неловко от мысли, что Толкачёв её тревожит. Когда он уходил позавчера, ей показалось, что он хочет попрощаться, но она специально повернулась к нему спиной, демонстрируя своё равнодушие. А потом жалела об этом. Он бы непременно сказал, куда идёт, и она бы точно знала, где он сейчас, и может быть, из-за этого незнания ей захотелось уткнуться ночью лицом в подушку и заплакать. Слёзы сами собой навернулись на глаза, но рядом спала Маша, и Катя сжала зубы, чтобы не разбудить её и не выдать подруге свою слабость. А возможно слёзы были вызваны тем, что она очень сильно соскучилась по маме, по Лиде. Очень хотелось вернуться домой, в свою комнату, где на стенах светлые обои, а на комоде старая детская кукла и фотография отца в рамке из морёного дуба…
Пролётка свернула направо и покатила мимо войскового собора вниз. Лошадка орезвела, прибавила шаг. Наперерез из проулка выехал казачий отряд. Извозчик резко натянул вожжи, чтобы не столкнуться с ним. Катю кинуло вперёд, и она едва не ударилась головой о козлы. Вот было бы глупо, если бы она расквасила себе нос. Извозчик пробормотал то ли ругательство, то ли извинение, и стал покорно ждать, когда казаки проедут.
Катя привстала и выглянула из-под тента. Казаки ехали по двое в ряд, хмурые и поникшие, как будто их гнали куда-то помимо воли. В шинелях, с пиками, в высоких лохматых шапках, небритые – они совсем не походили на тех разудалых витязей с военных плакатов и рисунков, которые так часто печатали в журналах. Прохожие останавливались, смотрели на них, и взгляды их были такие же хмурые и поникшие – это было тем более удивительно, что солнце весело отражалось от мокрой мостовой и обогревало город своим теплом.
Казаки проехали. Голова колонны исчезла за собором, и пролётка вновь покатила по улице к вокзалу. Катя услышала длинный гудок прибывающего поезда, потом звон колокола. На привокзальной площади толпились извозчики. У тумбы с объявлениями стоял незнакомый капитан и топтался, как София два дня тому назад. Возле него остановилась баба с мешком семечек, начала уговаривать купить. Офицер отнекивался, качал головой. Баба плюнула, подняла мешок и пошла к выстроившимся в ряд ломовым телегам.
Извозчик помог Кате сойти с пролётки, снял чемодан, поставил к её ногам.
– Ну всё, барышня, дале ты без меня. Носильщика позови, он тебе до куда надо чемодан твой донесёт.
И уехал. Катя осталась стоять на площади между двумя огромными лужами. Несколько носильщиков – крупные бородатые мужики в картузах и суконных фартуках – сидели на корточках у входа на вокзал, дымили цигарками. Один приподнялся и застыл в выжидательной позе.
Катя взяла чемодан и пошла к тумбе.
– Вы не приглядите за чемоданом? – попросила она капитана. – Понимаете, на станции формируют санитарный поезд, и я буду на нём служить. Но я пока не знаю, где это. Мне нужно найти начальника поезда, а с чемоданом это не очень удобно.
– Конечно, пригляжу. А потом и провожу вас. Не гоже барышне таскать такой большой чемодан.
– Спасибо. Сегодня день странный. С самого утра солнышко и лужи. Как будто весна.
– К вечеру наметёт.
– Почему вы так думаете?
– От степи опять наползает. Вон, видите над крышами марево?
Катя посмотрела на небо, оно было чистое, почти прозрачное, и только там, куда указывал капитан, назревало что-то мутное и бесформенное, как будто злое. Шло оно от самого горизонта, с далёкой морозной стороны. Да, видимо, опять наметёт. Опять пойдёт снег, завалит дома, дороги, покроет ступени льдом. Но так оно и должно быть, зима всё-таки.
8. Новочеркасск, Цыкуновский полустанок, ноябрь 1917 года
Батальон выстроился позади грузовой платформы узкой колонной. Хвост её терялся где-то в ночи, между штабелями сосновых и берёзовых брёвен лесной биржи. Штабеля вздымались вверх саженей на семь и тянулись вдаль, насколько позволяла видеть разыгравшаяся метель. Вход на платформу загораживали телеги. Интенданты раздавали патроны, перевязочные пакеты, зимнее обмундирование. На путях стоял воинский эшелон – семь пассажирских вагонов и два товарных. Офицерская рота, подошедшая к полустанку раньше Юнкерского батальона и уже получившая положенное снаряжение, расположилась перед вагонами, ожидая начала погрузки. Офицеры развели на платформе костры, грелись, смеялись. Биржевой сторож, указывая в сторону штабелей, пытался объяснить командиру роты штабс-капитану Некрашевичу, что жечь костры вблизи биржи нельзя, но тот отмахивался от него и посылал по матери.