Джек сказал:
– Ну да, Тим, я на «Остине». Махни ему, чтобы ехал домой. Поскорее, сынок, у тебя пять минут.
Тим нырнул в проход и через минуту прибежал обратно, размахивая брезентовой дорожной сумкой.
В сыне Джек любил все, начиная от макушки головы и кончая грубыми ботинками десятого размера. В кого у него такие большие ноги? Роджер не был высоким, Милли тоже. Джек никогда не думал об этом раньше. Так, стоп. Незачем об этом размышлять. И так все слишком запутанно, чтобы еще начать подвергать сомнению отцовство Роджера. Да, но вот младший садовник-то был огромного роста. И цвет лица у Тима такой же. Джек снова попытался перестать думать на эту тему, но мысли упрямо лезли в голову. Слава богу, Берни давно уже на том свете, лежит глубоко под землей на кладбище «Тайн Кот». Пусть там и остается.
Тим уже был почти рядом, на лице его было отчетливо написано волнение. Казалось, что его кожа была живой и все чувства проступали сквозь нее. На ней не было ни одного шахтерского шрама, ведь Джек сделал все возможное, чтобы держать Тима подальше от шахт. Производственной практики у него было маловато, и в конце концов пришлось обратиться к сэру Энтони с просьбой потянуть за нужные ниточки, чтобы Тима взяли на работу. Оказалось, что его контора в Сиртоне имела контакты с инжиниринговой фирмой, разрабатывающей двигатели, которые использовали судостроители для яхт, и сэр Энтони знал там кое-кого. Отличный тип этот Траверс.
Тим сбросил сумку и поцеловал Грейс.
– Мама, я уже говорил тебе, как ты прекрасно вчера выглядела?
Грейс рассмеялась.
– Ну да, много раз. Этот костюм неплохо на тебе сидит. Ты готов, тебе ничего не нужно? Я завернула тебе несколько бутербродов на всякий случай.
Тим засмеялся совершенно искренне.
– Спасибо, мам. Наверняка пригодятся.
Джек бросил взгляд на вокзальные часы. Поезд вот-вот подойдет. Тим проследил за его взглядом.
– Опоздает, не сомневайся. Мы в Англии, а не в Германии. У Гитлера все поезда приходят вовремя.
В голосе его прозвучал вызов. Он выпрямился.
Джек улыбнулся, стараясь, чтобы улыбка выглядела естественной.
– Наверняка. Они умеют работать, если судить по шахтерам в немецких шахтах. И с пленными они хорошо обращались в каком-то смысле. Помню, когда они поделились колбасой…
Он замолчал. Чтобы не идти вразрез с тем, что говорил сын, остановиться следовало здесь, потому что слишком много военнопленных умерли от недоедания и жестокого обращения.
Грейси одобрительно улыбнулась. Тим переминался с ноги на ногу. Джек снова поймал себя на том, что смотрит на его ноги и вспоминает Берни. Тим сказал:
– Куда ты смотришь, папа?
Джек поднял глаза.
– Неважно, просто думаю о разных вещах. Я теперь понимаю твоего дедушку, когда он ни с того ни с сего перескакивал с одного на другое. Старость не за горами, я так понимаю.
Грейси приблизилась к нему и взяла под руку, опуская голову ему на плечо.
– Ты не старый, мой хороший. Ты в отличной форме. Должно быть, благодаря зелени, которую ты выращиваешь, и твоей хорошей жизни. Как по-твоему, Тим?
Тим напрягся.
– Многие живут хорошей жизнью.
Джек почувствовал, что Грейси предупреждающе сжала ему руку, и снова посмотрел на часы. В голове у него было пусто. Он понимал, что нужно что-то сказать, нужно обязательно прервать наступившее молчание, но не мог, потому что теперь любая тема – это минное поле.
Наконец послышался свисток приближающегося паровоза. Поезд опоздал всего на пять минут. Из кабинета выбежал начальник вокзала.
– Голубей грузи ближе к хвосту, Томас, ради бога, поторопись, приятель.
Томас толкнул тележку и пошел вдоль платформы, лавируя между пассажирами. Джек сказал:
– Через минуту поезд отходит. Интересно, где они будут выпускать птиц?
Он похлопал по карману, проверяя, что приготовленный еще утром конверт при нем.
Шум прибывающего поезда становился все громче, и они отступили от края платформы. Люди начали поднимать чемоданы и складывать газеты. Какой-то ребенок метнулся вперед и тут же был пойман матерью. Скрежеща и выпуская клубы пара, поезд подъехал к платформе. Пассажиры вывешивались из окон, нащупывая ручки у дверей. Начальник вокзала закричал:
– Посторонитесь, пожалуйста! Дайте сначала выйти людям.
Кто-то отошел, кто-то нет. Джек услышал, как Тим пробормотал:
– Пора бы научиться делать, как сказано. Чего удивляться, что в стране беспорядок. Не умеют действовать вместе, как…
Грейс остановила его на полуслове.
– Береги себя, милый.
Она его поцеловала.
Выходящие из поезда пассажиры бросились к контролеру, проверяющему билеты на выходе. Джек подошел вплотную к сыну.
– Да, обязательно береги себя. Желаем тебе хорошо провести время. Передавай привет матери и Хейне.
Он обнял Тима, а тот наконец бросил сумку и обнял отца. В какой-то момент Джеку хотелось крикнуть:
– Не уезжай, не меняйся, не дай ей заманить тебя!
Вместо этого он сказал:
– Я люблю тебя, сын. Как бы ты ни поступил, мы все здесь будем радоваться за тебя. И просто желаем тебе лучшего.
Смутившись, Тим отступил назад.
– Я же еду только на несколько дней, папа.
Джек почувствовал себя круглым дураком.
– Конечно, конечно, я просто хотел сказать… Да ладно, у меня тоже сегодня похмелье. Не только молодежь имеет на это право, но, хотя это был особый день, мне следовало думать, что я делаю. А в итоге я совсем ничего не соображаю. Ну а теперь тебе пора.
Как только Тим оказался в вагоне, Джек захлопнул дверь. Тим высунулся из окна. Джек вытащил конверт и протянул ему.
– Тут немного денег, на всякий случай. Это в фунтах стерлингов, но я уверен, ты легко сможешь их обменять. Купи своей матери пирожное и кофе. Не думаю, что они там, в Берлине, пьют чай.
Тим было собрался отдать конверт обратно, но передумал и засунул его в карман пиджака.
– Спасибо, папа. И тебе, мама, за бутерброды.
Голос его звучал нерешительно, как когда-то в детстве, когда его спросили, не хочет ли он спуститься в шахту, раз уж учиться дальше он не желает. Он тогда вошел в клеть и спустился вниз, потом мало говорил, но принял предложение той фирмы стать стажером по специальности «Морское машиностроение».
Контролер свистнул, носильщик покатил тележку по платформе. Начальник вокзала закричал:
– Посторонитесь!
Грейси сказала:
– Надеюсь, море будет спокойным. Оставайся на открытом воздухе, это помогает.
Тим кивнул. Она повторяла эти слова каждый раз, когда он отправлялся на континент, потому что на море его всегда укачивало. Поезд тронулся. Тим стоял у окна, когда паровоз выпустил клубы пара и в воздух полетела сажа. Они долго махали, и когда его уже было не различить вдали, Джека охватило чувство полнейшей беспомощности.
Вечерело, когда такси остановилось рядом с многоквартирным домом в одном из кварталов Берлина. Тим, совершенно измученный, с раскалывающейся от боли головой, сидел полностью неподвижно. В поездке получилась неувязка с рейсами, и ему пришлось провести одну ночь в отеле. Он без труда обменял фунты стерлингов и потратил часть отцовских денег, чтобы глупо напиться в баре. Идиотизм полный, но ему надо было как-то остановить этот поток мыслей. Жизнь и так полна сложностей.
Шофер обернулся и опустил стекло, отделяющее его от пассажирских кресел. Тим вытащил бумажник и принялся отсчитывать деньги, учитывая чаевые, а молоток у него в черепе тем временем выбивал барабанную дробь. Шофер произнес на ломаном английском:
– Вы не торопиться или делать ошибка.
Тим в полном отчаянии отдал ему горсть рейхсмарок.
Через открытое окно в салон влетал прерывистый уличный шум, слышались звонки проходящих мимо трамваев. По тротуару маршировал взвод гитлерюгенд, все шли в ногу и держали равнение на середину. На многих зданиях были развешаны и трепетали на ветру нацистские флаги и транспаранты.
Шофер отсчитал сдачу и сказал через плечо:
– Этот район Берлина Шарлоттенбург – красиво. Раньше – плохо, много драки, бунты, забастовки. Наши ребята из СА и СС прогнали коммунистов. Раздавили их. Германия лучше, во все стороны.
Он запнулся в поисках английских слов.
– СА сейчас мало, СС сильная. В этом квартале много СС теперь, потому что его… э-э… сделали, да, чтобы использовали члены партии. Извините, несколько лет, как я – военнопленный в вашей стране. Вы хорошо обращались со мной, и я вспомнить ваш язык. Я работать с ним для августа, на Олимпийские игры в Берлине. Я хочу возить некоторых, кто приезжает.
Тим протянул ему чаевые. Шофер коснулся рукой кепки. На лацкане блеснул значок нацистской партии.
– Все лучше в Германии. Теперь я имею пассажиров.
Он засмеялся. Тим открыл дверь автомобиля и потянул за собой дорожную сумку.
– Danke, – произнес он.
Такси нырнуло в хаос дорожного потока, объехало запряженную лошадью телегу и пристроилось за другим автомобилем. Тим подошел к внушительного вида тяжелым резным дверям многоквартирного здания. Звонка не было. Он повернул кованую ручку, открыл дверь и вошел в просторный вестибюль. Дверь с грохотом захлопнулась, и он поморщился – громкий звук рикошетом отозвался в голове. О господи, как ему выдержать предстоящий обед?
В тусклом свете настольной лампы, стоявшей на столике, он увидел аккуратно сложенную пачку конвертов, а в глубине разглядел лифт. Каблуки его ботинок гулко застучали по мраморному полу, и внезапно он почувствовал себя неуверенно.
– Спасибо за бутерброды, мама, – произнес он вслух, чтобы не чувствовать себя таким одиноким, – и тебе, папа, за деньги.
– Герр Форбс? – Из тени вышла женщина в длинной юбке. У нее были короткие седые волосы. – Я лидер в партийном отделении квартала. Герр Вебер ожидать вас.
Она жестом указала в сторону лифта.
– Пожалуйста, нажать на кнопку второго этажа. Danke.
Она снова исчезла в тени, а он почувствовал себя круглым дураком. Интересно, она слышала его слова?
На втором этаже он сверил номер квартиры с письмом матери. Четырнадцать. В выложенном плиткой коридоре пахло антисептиком. Каблуки снова застучали по полу. Он пошел дальше на цыпочках. Вот номер четырнадцать. Тим нажал на кнопку звонка. Какая-то небольшая деталь прямоугольной формы была сорвана с дверного косяка, и темное дерево треснуло. Он удивился, что это было сделано так плохо. Дедушка Форбс тут же исправил бы поломку.
Дверь открылась. На пороге стояла мать. Она тут же бросилась обнимать его.
– Тим, дорогой, драгоценный мой. Я так и знала, что это ты. Как хорошо снова тебя увидеть.
Огромная радость охватила его. Он бросил сумку и крепко прижал ее к себе.
– И так хорошо видеть тебя, – пробормотал он и отстранился. – Мы давно не виделись. Я каждый день скучал по тебе.
Тим задержал взгляд на ее волосах. Сейчас они были светлыми и блестящими, а в прошлый раз казались по-мышиному серыми. И теперь она заплела косу и уложила ее вокруг головы. Это выглядело как-то не по возрасту и не шло ей.
Она перехватила его взгляд.
– А, ну да, тут говорят Kinder-Küche-Kirche[3], дружок. Партия любит, чтобы женщины придерживались традиционного стиля и были блондинками. Мы так поступаем ради партии и ради наших мужчин.
Тим ничего не понял. Он пытался выучить язык по учебникам, но слушать было совсем не то, что читать.
– Извините, мама, помогите мне, пожалуйста. Kinder – это ведь дети, правильно?
Она провела его в прихожую, увешанную коврами. На полу тоже лежали ковры. Они выглядели дорого и, казалось, заглушали все звуки. Так, значит, Хейне успешно продвигается по службе. Как это замечательно для них обоих, и они полностью этого заслуживают. Им, наверно, пришлось годами откладывать деньги, и вот наконец они дождались этого момента. Внезапно он остановился и рывком повернул назад, так что его матери пришлось отпрянуть. Он сказал:
– Я забыл про сумку.
Мать улыбнулась.
– Амала отнесет ее в твою комнату.
Она крикнула что-то по-немецки.
– Видишь, у нас теперь есть слуги. Ну, то есть одна служанка. Что бы Брамптоны подумали об этом, а?
Из комнаты слева по коридору вышла пожилая женщина. Он заметил ярко освещенную кухню и почувствовал запах запеканки или чего-то подобного. Седые волосы женщины были убраны в пучок. Она носила черную униформу, фартук, черные чулки и черные туфли, скрипевшие при каждом шаге даже на ковре. Она подошла к двери и подняла сумку.
Тим рванулся помочь ей, но мать остановила его.
– Амала означает «труд». Этим она и занимается весьма усердно.
Она засмеялась этим своим смехом и быстро, почти бегом, прошла дальше. Он почувствовал ее волнение.
– Быстрее, Тим. Хейне скоро вернется. Он был на совещании вместе с некоторыми офицерами, обсуждали что-то, связанное с его отделом. Он больше не инспектирует Биржи труда и лагеря, ты знаешь. Он собирает информацию и распределяет ее по досье. Это действительно очень важно. Он на верном пути к вступлению в аппарат разведки, СД.
Тим поспешил за ней в огромную, отделанную темным деревом гостиную с диванами, креслами и несколькими столиками и замер. На стенах висели картины в тяжелых рамах, написанные маслом, а в дальнем конце комнаты он увидел два распахнутых высоких окна с двойными рамами. Сквозь стекло он увидел темнеющее небо.
Мать провела рукой по спинке кожаного дивана, как будто не могла, как и он сам, поверить, что видит все это собственными глазами.
– Очень красиво, мама. Правда. Можно мне подойти? – спросил он, указывая на окна.
– Разумеется, мой мальчик.
Она стояла рядом с высоким мраморным камином, закрывающим выложенную керамической плиткой печь. Тим прошел между диванами и красивым застекленным баром, у которого остановился. Он был из вишни, как показалось Тиму, когда он коснулся поверхности.
– Мама, где же вы нашли его? Он так искусно сделан.
В баре стояли десятки бутылок с винами, ликерами, бокалы для шампанского и вина. Тим едва удержался, чтобы не сказать, как дедушке Форбсу понравился бы этот бар.
– Это бидермайер, – ответила она.
– У вас зоркий глаз, мама, – отозвался он, понятия не имея, что значит «бидермайер».
Мать улыбалась. Ей нравилось его открытое восхищение, нравился ее новый дом.
– Это антиквариат, – объяснила она.
– Можно открыть? – спросил он.
Она одобряюще кивнула. Тим открыл стеклянную дверцу, посмотрел на петли, потом осмотрел бокалы. Потом осторожно закрыл шкафчик и провел рукой по гладкой стенке.
– У вас так много красивых вещей. Я правда очень рад за вас.
Потом он присел на корточки, чтобы открыть нижнюю дверцу, но она оказалась заперта. Он поднял глаза на мать. Она вспыхнула и резко сказала:
– Ради бога, оставь это, пожалуйста. Если шкаф заперт, для этого есть причина. Не сомневаюсь, что Грейс тебе это объясняла.
Он поднялся, вытирая от пыли руки. Ее гнев был для него неожиданностью, и он растерялся.
– Извините, мама.
Он прошел к окну и выглянул вниз на улицу, обсаженную липами. Начался дождь: булыжник мостовой и рельсы трамвайных путей блестели. В трамваях горел свет, в квартирах напротив зажигали лампы. Отец уже, наверно, возвращается из шахты домой, мама ждет его с горячим ужином. Джеймс заканчивает дела на ферме, Брайди суетится на кухне или чистит Скакуна.
Он услышал шаги матери рядом с собой. Она кашлянула. Головная боль усилилась. Какого черта он выпил так много? Идиот проклятый.
Мать сказала:
– Я немного устала, Тим. Мне не следовало срываться.
По тротуару шли люди. Головы их были опущены, и они выглядели такими же несчастными, каким чувствовал себя сейчас он сам. Мать подошла и встала рядом с ним.
– Kinder-Küche-Kirche означает «дети, кухня, церковь», хотя, чтобы сказать точнее, нужно заменить церковь на партию. Но, Тим, мне так нравится быть hausfrau[4]. В конце концов, в Истерли Холле я была экономкой, так что вести хозяйство у меня в крови. Я горжусь, что могу создать уютный дом ради Хейне, а ведь тут на самом деле красиво, правда? Я очень надеюсь, что ты полюбишь этот дом, потому что он и твой тоже. Я так тебя люблю.