Древний обряд подходил к концу71. Плачущего постриженного мальчика вывели из храма и посадили на коня вороного. Люди на площади возликовали:
– Да здравствует князь Иван Иванович! Да здравствует княжич Дмитрий Иванович!
Димитрий в первый раз сидел на лошади, – он перепугался и крепко вцепился в конскую гриву. Тогда Плещей засмеялся и, подхватив отрока на руки, поставил его наземь. Как только Димитрий оказался на деревянной мостовой, он бросился во дворец, – прибежал к матери и кинулся в её объятия.
– Сынок, отчего ты плачешь? – спросила княгиня Александра, отложив рукоделье в сторону.
– Матушка, скажи, ты меня любишь? – спросил отрок, рыдая.
– Я всегда буду любить тебя, дитятко, – отвечала мать.
– А как же власы мои? У меня теперича нет кудрей, – огорчённо промолвил отрок. Княгиня засмеялась в голос:
– Дитятко моё, я люблю тебя как прежде. Не бойся, они еще отрастут у тебя.
– А как же в песне поётся? «Я за то люблю Ивана, что головушка кудрява», – сказал отрок, вытирая слёзы.
– Да где ж ты слышал песню сию? – удивилась княгиня.
– Ключница пела в горенке, – молвил отрок. И тогда вволю смеялась княгиня, лаская сыночка своего возлюбленного. И покуда князь пировал с боярами, празднуя переход сына-наследника в отроческий возраст, Димитрий сидел подле матери и наблюдал, как она вяжет ему шерстяные рукавички.
В том же году княгиня Александра родила второго сына, окрещённого Иваном. Но мать мало занималась своим чадом, – вспоенный и вскормленный холопкой он проживёт недолгую жизнь. Ивана Малого заберёт чума в возрасте десяти лет…
Год спустя. Москва.
Слуги унесли огарки и зажгли от лучины новые свечи, – в доме боярина Василия Васильевича не спали до поздней ночи…
Некогда князь Иван Данилович даровал в кормление Протасию Вельяминову место тысяцкого. С тех пор сия должность переходила от отца к сыну и почиталась наследственным достоянием рода. Боярин Василий Васильевич прежде служил московским тысяцким. Но с уходом в мир иной князя Семёна не лучшие времена настали для Вельяминовых! Иван Иванович поставил тысяцким Алексея Петровича Босоволкова, который успел доказать свою преданность новому московскому князю, – Вельяминовы теряли своё влияние при дворе. И с этим надо было что-то делать… Теперь под покровом ночи мужи из славного боярского рода сошлись, чтобы решить, как быть далее.
– Коли князь не оказывает нам, своим верным боярам, должного почтения, надобно сыскать иного князя. Вольны мы выбирать, кому служить, – говорил Фёдор Воронец. – Поедемте, братья, в Рязань, – к князю Олегу Ивановичу на поклон. По слухам, бояре тамо в великом почёте живут. Слаб московский князь. Рязанцы повоевали Лопасну72 да ещё держали его наместника Михайла Александровича в сырой клети! А батюшка наш Иван Кроткий смолчал, не отомстил за поругание, так и отдал землицу московскую Рязани.
– Негоже нам уподобляться Алёшке Хвосту, братья, – возражал окольничий Тимофей. – Ещё дед наш служил московскому князю. Не можем мы, словно крысы, бежать в другие земли!
– Ты бы помолчал, Тимофей, – осадил его Фёдор Воронец, – ведаем мы, как обласкал тебя князь Иван. То-то ты не хочешь покидать Москву!
– Братья, не будем которатися, – остановил начавшуюся ссору Василий Васильевич. – Нам надобно сыскать правду у князя.
Фёдор Воронец криво усмехнулся:
– Добро, брат… Подашь ты челобитную, дескать супротив царя Алексей Петрович восстаёт, призывает дань не платить татарам, того гляди, накличет беду на Москву. Токмо челобитье твоё по тебе ж и ударит! Князь верит Босоволкову, а во власти того вся Москва ноне, – посадский да торговый люд за него горою встанут.
– Как же нам поступить, братья? – осведомился тогда Василий Васильевич. – Не можем же мы смириться с поруганием роду нашему!
– Судить Хвоста надобно, но судить по древней Правде – Закону русскому. Самозваный боярин без роду и племени – он нанёс обиду великую всем нам, Вельяминовым! – в ярости вскричал молчавший доселе Юрий. – Тебе, Вася, удобно совершить правосудие: не забыли тебя дружинники его! Не будет Хвоста, князь тебя поставит тысяцким…
От младшего брата никто не ожидал подобных словес. За столом повисла тишина. Тяжко призадумались благородные мужи. Бежать с насиженных мест, терять сёла да волости, дарованные в кормление, не хотелось никому. Фёдор Воронец и тот замолчал. Уразумел он тяготы, которые ожидают на службе у другого князя. Боярин Босоволков по прозвищу Хвост места у них при дворе отнимает… Нет, сему беззаконию надобно положить предел. Он заслуживает тяжкой кары!
Василий Васильевич первым нарушил молчание:
– Истину глаголешь ты, брат. Босоволков неправедно стал тысяцким, клевещет на нас, а князь слушает его. Покуда он при дворе, нам житья не будет!
Осенью 1355 года на митрополичий двор явились посланники от нового патриарха – Каллиста. Владыка Алексий выслушал греков и задумался: «К сожалению, прав я оказался – началось… Без помощи не обойтись!» Он отправился на княжий двор и, благословив Ивана Ивановича, говорил так:
– Просителем ноне я к тебе, княже. Вызывает меня новый Вселенский Владыка на суд. Паки Роман воду мутит, – шлёт челобитные на меня. Но сам знаешь, княже, с пустыми руками в Царьград негоже ходить…
– Разорение одно от этих путешествий, владыко, – недовольно поморщился Иван Иванович, – что к хану на поклон, что к патриарху на поставление!
Митрополит знал, какие слова не оставят князя равнодушным, и сказал:
– Княже, может так статься, что синод отдаст митрополию Роману, а тогда Ольгерд владычество своё утвердит на всей Руси…
Тем временем, митрополит Роман посетил императорский дворец во Влахернах73и щедрым посулом обрёл расположение василевса Иоанна Палеолога.
Месяц спустя в Царьград прибыл владыка Алексий. На сей раз он не стал ждать приглашения и первым делом явился к синодальным епископам с дарами – золотой и серебряной утварью из княжьей казны. Греки приняли дары от обоих митрополитов, но решить дело должны были в пользу одного из них.
В назначенный день Алексий и Роман явились в собор святой Софии. Они стояли в храме, молились и делали вид, будто не замечают друг друга. Патриарший бирич74 вскоре громко объявил:
– Митрополит Киевский и всея Руси Алексий и митрополит Литовский и Малой Руси Роман.
Патриарх Каллист восседал на высоком престоле, а лавки вдоль стен заняли члены синода со святительскими посохами в руках. Дьяк зачитал челобитную Романа:
–…Святую кафедру киевскую сей митрополит Алексий бросил, православный люд оставил без пастырского благословения. Посему прошу Всесвятейшего Патриарха и синод Святой православной церкви низложить Алексия с митрополии Киевской и всея Руси.
– Владыко Роман, ты не отказываешься от своего челобитья? – равнодушно осведомился Каллист.
– Нет, Всесвятейший, – ответствовал Роман. – Алексий не достоин кафедры митрополии всея Руси!
– Владыко Алексий, что ты скажешь в своё оправдание? – спросил Каллист.
– Вселенский Владыко и почтеннейший синод, – молвил тогда Алексий, – год назад патриарх Филофей поставил меня митрополитом Киевским и всея Руси. Обаче в Константинополе вдруг появляется сей человек с грамотой от литовского князя Ольгерда, язычника, который повелел мучить и казнить троих православных христиан – Иоанна, Антония и Евстафия. Патриарх Филофей его рукоположил митрополитом Литовским и Малой Руси. Я покорился сему постановлению, хотя митрополия русская оказалась расколотою надвое. Теперича сей человек взводит на меня поклёп, якобы я оставил свою киевскую паству, – всем ведомо, что митрополит Максим полвека назад перенёс митрополичью кафедру из Киева во Владимир-на-Клязьме. Приговором же Всесвятейшего синода местом пребывания митрополита Киевского и всея Руси определён был город Владимир. Се, грамота…
Алексий развернул пергаментный свиток и прочёл: «Посему настоящим соборным деянием повелеваем в Духе Святом чрез нашу соборную грамоту, дабы как сей святейший митрополит Киевский и всея Руси, так и все преемники его пребывали во Владимире и имели Владимир своею кафедрою неотъемлемо и неизменно навсегда. Но пусть и Киев числится собственным их престолом и первою кафедрою архиерея…»
Роман, коему не было ведомо о сей грамоте, побледнел и в бессильной ярости крикнул:
– Отчего ж тогда митрополит Алексий живёт в Москве, а не Владимире?
– Милостивый государь, – отвечал Алексий, не повышая голоса, – с пастырским словом я обхожу многие города и сёла родной страны. Осмелюсь спросить – а чем вы занимались всё это время? Мне ведомо, из Киева вас прогнали… Всесвятейший синод, сей человек поставлен был митрополитом Литовским, но нарушил пределы своей митрополии и ходил в Киев, где его не приняли. Он именует себя митрополитом всея Руси, – сие нарушает соборное деяние прошлого лета месяца июня тридцатого дня…
Спустя неделю греки подтвердили прежние соборные деяния, – за Алексием закреплялась митрополия Киевская и всея Руси, за Романом – литовская и волынская. Оба митрополита отправились восвояси. Но Роман был не из числа тех, кто так просто сдаётся!
3 февраля 1356 года. Москва. Кремль.
Тёмной ночью тысяцкий Алексей Петрович Босоволков вертался домой с пира княжьего, на котором стольники потчевали ставленым мёдом гостей званых. Захмелел тысяцкий, – теперь шёл, пошатываясь, и мечтал поскорее приютиться в избе на тёплой печи, – благо, идти было недалече: после пожара хоромы отстроил он себе в Кремле.
В это время на небе из-за туч появилась бледная луна, и в потоке тусклого света мелькнули тени… В очах боярина блеснул клинок, – тотчас адская боль пронзила грудь его. Тысяцкий схватился за рукоять сабли, но не смог извлечь её из ножен. Он силился что-то сказать, а из отверстых уст его хлынула кровь.
– Ты… – прохрипел тысяцкий, признав своего убийцу, и замертво пал на обледенелую мостовую.
Благовестили заутреню. Ключница с княжьего двора шла в церковь Успения Богородицы. Глядь – на площади лежит человек. Тогда она приблизилась и пронзительно вскричала:
– Убили! Алексея Петровича убили…
Окрест мёртвого тела тысяцкого вскоре собралась толпа. И люди по старому вечевому обычаю стали совет держать:
– Никак бояре расправились с христовеньким?
– Оне, оне, боле некому. Собаки, власть хватят всю себе имать!
– Может, лихие люди какие напали?
– Да где же сие видано, чтоб на площади Кремлёвской людей резали?! Чай, сторожа на стенах! Знать, свои порешили…
– Точно, рука боярская. Видать, Вельяминовы все не могут успокоиться!
Вскоре появились княжьи слуги и, растолкав людей в стороны, унесли тело Босоволкова.
Весть об убиении тысяцкого за считанные часы разлетелась по городу. Утром на торгу за Москвой-рекой купцы клич подняли:
– Народ православный, сей ночью бояре убили тысяцкого Алексея Петровича. В своём желании облегчить тяготы людям был он всем заступником великим! Теперича бояре власть приберут в свои руки, и придёт в наши дома разорение, – глад да нищета. Вспомните заветы пращуров. Всем же миром навалимся на своих обидчиков!
Вскоре забил колокол набатный. Горожане позабыли о торговых делах своих. Площадь загудела, словно встревоженный улей. Люди горланили всякое, но сходились в одном:
– Не попустим злу вершиться в граде нашем, – покараем душегубов!
На стихийном вече решили идти на боярские хоромы… Но народ на площади был неоднородным, – слуги боярские, пришедшие на торг по своей надобности, побежали и господ предупредили. Боярин Василий Васильевич схоронился за высокими стенами своего двора, и к князю в Кремль послал он гонца за подмогой. Дружинники боярские приготовились к обороне…
Мятежная толпа, тем временем, подступила к хоромам Вельяминова, но натолкнулась на дубовые ворота с крепкими запорами. И тогда люди повалили древо, обрубили топорами ветки и пошли с самодельным тараном на приступ.
Однако в бунтовщиков полетели стрелы со стен, где притаилась дружина боярская. Люди тотчас бросили бревно и кинулись наутёк. Вскоре подоспела княжья дружина. Всадники настигали посадских и рубили их на скаку…
Так, окончился мятеж на Москве в лето 6864 от сотворения мира. Вскоре Вельяминовы бежали из Москвы в Рязань…
Полгода спустя. Москва.
Пришёл на митрополичий двор посол из Орды от ханши Тайдулы, – занедужила царица, звала митрополита, дабы излечил её молитвой своей. Испугался владыка Алексий, но вида не показал и стал собираться в путь дальний. В тот же день в Успенском соборе отслужил он молебен о здравии Тайдулы: говорят, во время произнесения ектении вдруг сама собой зажглась свеча у гроба святителя Петра…
Алексий велел свечу ту раздробить на части и раздать людям, которые пришли на богослужение, а из одной части изготовить меньшую свечу. Её он взял с собою в Орду…
В степной ставке хана.
Джанибек воротился с победой из Тебриза, оставив там наместником своего старшего сына Бердибека. Но омрачена была радость его известием о болезни матери (к старости всемогущая царица ослабла глазами).
Теперь сын посетил больную мать, но она не узрела его. Возлежала ханша в веже своей на лебяжьей постели.
– Словно пеленой застланы очи мои, тьма скрыла лик твой от меня, – жаловалась Тайдула сыну. – Приходил шаман, бил в бубны, к духам взывал; потом мула читал молитвы подле меня, а еще знахарка поила меня настоем степных трав. Не помогли они. Но есть надежда, мальчик мой. Давеча видела я сон, – будто русский поп в золочёных ризах исцелил меня…
– О ком ты глаголешь, матушка? – удивился Джанибек.
– О митрополите Алексии, – отвечала Тайдула. – Несколько лет тому назад держал он путь в Константинополь: не было тогда тебя в Сарае, и моим именем выписали ему грамоту проезжую. Сказывают о нем, что зело благочестив, – Бог таких любит и внемлет их молитвам!
– Коли желаешь, матушка, повелю ему прибыть сюда.
– Я уже отправила гонца в Москву, Джанибек…
Тяжко было митрополиту Алексию идти в Орду, – разумел он: коли не излечить царицу, живым не воротиться на Русь! Сидя на возу, владыка непрестанно мыслью обращался к Богу в ектении о здравии для Тайдулы: молитва, что от чистого сердца исходит, достигает Господа прежде всего!
Путь пролегал через бескрайние цветущие поля, утопающие в солнечных лучах. Слабый ветерок веял свежестью и прохладой. Владыка Алексий вдохнул опьяняющего воздуха в грудь, и немного отлегло у него от сердца. Но что там вдали? Тревога вновь легла на бледное чело митрополита. Впереди появилось облако пыли, а вскоре показались всадники.
– Что за люди? – прокричал по-кыпчакски подъехавший татарин.
– Из Руси путь держим к великой хатун Тайдуле, – отвечал посол ханский. И тогда конный разъезд татарский сопроводил Алексия и спутников его в становище.
Митрополит оглядывался окрест и видел многочисленные стада и табуны на широких степных просторах. Повозка въехала на пригорок, и взору Алексия открылось зрелище великого кочевого города. Сверкала в лучах солнца высокая златоверхая вежа, что стояла посреди сотен юрт и кибиток.
Джанибек принял русского первосвященника и сказал ему:
– Коли излечишь матерь мою, награжу тебя по-царски, а не излечишь – пеняй на себя!
Митрополита провели в юрту ханши. Тайдула говорила, а толмач переводил:
– Помогите мне. Я утратила зрение, но не способность видеть сны. Вы явились мне в одеждах, сияющих словно солнце. Я велела изготовить их. Что, опричь сего, вам надобно?
– Огнь и воду, – отозвался Алексий.
– Слушайте его, – велела Тайдула своим служанкам.
Тогда, облачившись в златую ризу и митру с меховой опушкой, владыка Алексий зажёг от лучины свечу, изготовленную из воска той, что возгорелась у гроба святителя Петра, – горящею свечой он трижды крестообразно осенил чашу с принесённой водою и провозгласил: