Муж Виктории, Арнольд, объяснял деградацию отсутствием мотивации – к чему вкалывать, если за плохую работу платят столько же, сколько за хорошую?
По мнению Эрвина, все было отнюдь не так просто. Что значит – отсутствие мотивации?
Он хорошо помнил письма отца, которые тот отправлял ему в ссылку. После войны в селе не хватало опытных работников, одни погибли, другие сбежали, и отцу пришлось вкалывать за десятерых: он руководил семеноводством района, организовывал скупку и продажу семян, да еще следил, чтобы поля Лейбаку не остались невспаханными – однако отец не жаловался, наоборот, он был доволен, что его знания и опыт снова понадобились и он может заниматься любимым делом. Если у отца в семьдесят пять лет хватало мотивации, почему ее не находили люди помоложе?
Сам Эрвин в ссылке больше всего страдал именно из-за праздности: немного оправившись, он хотел вернуться к адвокатской практике, но ему отказали – не доверяли, как бывшему заключенному. Тогда он стал переводить, просил Лидию свести его с издательством, только чтобы не сидеть, сложа руки.
Нет, вопрос был в другом – одни люди хотели работать, другие не хотели. Может, те другие не нашли подходящей для себя профессии?
Цезарь, вернувшись с прогулки, сразу отправился в дальний угол сада и теперь наполнял воздух систематическим лаем, наверно, вороны в его отсутствие обнаглели.
Нравился ли ему его труд?
Эрвин не знал этого, но ему казалось, что и над этим вопросом стоит поразмыслить. Расставив консервы на полке, он проковылял в свою комнату, снял протез, лег на железную кровать и потянулся за блокнотом.
Глава третья
Закат
День прошел спокойно, в умеренном темпе, Эрвин поработал, сходил поплавать, пообедал, сварив картошку и открыв первую жестянку консервов, передохнул, а когда настали сумерки, решил пойти посмотреть на закат. Его отпуск имел один, но большой недостаток – в доме не было книг. Раньше Эрвин с Контрой коротали время, беседуя или читая друг другу стихи, но заниматься декламацией одному…
Незнакомки он так и не встретил, во время второго купания пляж также оставался пуст, и Эрвин снова подумал с тревогой, что, наверно, она уехала.
Но теперь, едва поднявшись на железнодорожное полотно, он сразу увидел, что кто-то сидит на гальке, недалеко от моря, и по ее позе, по тому, как она обхватила колени руками, Эрвин понял, что это Незнакомка.
Медленно, очень медленно, даже для инвалида он приблизился, не зная, как поступить дальше – с одной стороны, было странно и даже невежливо устроиться в стороне, с другой – а что, если Незнакомке хочется побыть одной?
Его колебания решила она сама: повернув на звук шагов голову, она больше не сводила взгляда с Эрвина, из чего можно было сделать вывод, что его присутствие не является нежеланным.
– Я уж думал, что вы уехали, – сказал Эрвин, подойдя к ней вплотную.
– Я ездила в Сочи.
– За продуктами?
– Нет, звонить домой.
Эрвин почувствовал разочарование – конечно, как он сразу не догадался, наверняка Незнакомка замужем, у нее муж и дети, а она отдыхала одна потому, что отпуск ей дали только сейчас.
Он уже хотел проститься и поковылять дальше, но Незнакомка показала на место рядом с собой и сказала:
– Да сядьте же, скоро закат, пропустите.
Эрвин послушно опустился на камни – послушно и неуклюже, потому что с протезом все движения такого рода были неудобны.
Какое-то время они молча смотрели, как красный огненный шар медленно погружается в море.
– Меня зовут Эрвин, – решился Эрвин, наконец, представиться.
– А меня – Лукреция, – ответила Незнакомка после небольшой паузы.
Как же так, поразился Эрвин, сосед ведь сказал, что дачницу зовут Анна? Или он перепутал ее с кем-то?
– У вас прекрасный русский язык, но сами вы совсем не похожи на русского, – продолжила она.
– Я и не русский. Мой отец был эстонцем и мать немкой, а язык я знаю потому, что родился и провел детство в России.
– У моего дедушки был хороший друг – эстонец, но во время гражданской войны они потеряли друг друга из виду.
– А чем ваш дедушка занимался?
Незнакомка умолкла. Эрвин подумал сперва, что ее внимание сосредоточилось на солнце, дошедшем до самой кромки горизонта, но скоро она заговорила, с болью в голосе.
– Он был купцом, буржуем. Продавал зерно за рубеж, в Константинополь. Ему следовало после революции сбежать за границу, но он не смог.
– Почему?
– Семья была разбросана по всей России, бабушка с младшими детьми, то есть, с моим отцом и младшей тетей, прятались здесь, в этом селе, у дальних родственников, другая тетя жила на Днепре, в Каховке, старший дядя воевал за белых, он погиб во время Ледяного похода, надо было всех найти, собрать, а потом оказалось поздно.
– Его арестовали?
Незнакомка сделала небольшую паузу, словно колеблясь, стоит ли отвечать на такой вопрос, но когда снова заговорила, ее голос звучал уверенно.
– Не сразу. Дедушка был находчив, он сменил фамилию, вступил в партию, даже сделал карьеру, дошел до довольно высокого поста, но в конце концов его разоблачили. Я хорошо помню этот день, мы с дедушкой жили в Москве, мои родители были в разводе, отец работал за границей, в посольстве, а мать снова вышла замуж, я ее редко видела. Бабушка к этому времени умерла, меня нянчила одна старушка, мы как раз возвращались с ней с прогулки, как вбежал дедушка, он был взволнован, сказал, все кончено, его узнали, его вызвали на партактив, а там оказался старый знакомый из его родного города, Ростова. Дедушка боялся, что после его ареста мать заберет меня к себе, он не хотел этого, у них были очень плохие отношения, дедушка считал, что отец ошибся, женившись на ней, поэтому он сказал, что отправит меня в Тбилиси, к старшей тете, тетя потеряла на гражданской войне всю семью, но она была очень крепкой женщиной, снова вышла замуж, перебралась к мужу в Тбилиси, муж скоро умер, а она осталась там, работала заведующей ЗАГС-ом. Дедушка посадил меня на поезд, договорился с одним пассажиром, что тот посторожит меня, обнял в последний раз и ушел. Больше я его не видела, его действительно арестовали, чуть ли не в ту же ночь, и расстреляли…
Она снова замолкла. Эрвин тоже молчал какое-то время, а затем спросил:
– Можно поинтересоваться, как фамилия вашего дедушки?
Было в его голосе что-то такое, что словно встряхнуло Незнакомку, она подняла на Эрвина удивленный взгляд.
– Арутюнов, – ответила она.
– Так я и подумал, – сказал Эрвин.
Он не стал ничего добавлять, потому что уже видел по лицу Незнакомки, что она все поняла.
– Значит, вы – Буридан?
– Да.
Солнце уже наполовину ушло в море, поднялся ветерок.
– Я тоже подумала… Конечно, не то, что вы Буридан, но что… Что вы не из них…
Эрвин заметил, что Незнакомка дрожит, снял пиджак и накинул ей на плечи.
– Нет-нет, мне не холодно, – сказала Незнакомка, и вдруг разрыдалась.
Было уже совсем темно, когда они ушли с пляжа. Незнакомка рассказала Эрвину все, что случилось с ней после гибели дедушки. Тбилисская тетя удочерила ее и, на всякий случай, дала имя поскромнее, попроще чем Лукреция – так она стала Анной. Своего отца она больше не видела, того вскоре после ареста дедушки вернули в Москву, и там он исчез, лишь много позже Лукреция узнала, что его тоже казнили. О матери Лукреция говорить не желала, сказала только, что как-то потом, уже взрослой разыскала ее, но ни к чему хорошему эта встреча не привела.
– Мы были друг другу чужими.
Она выросла в Тбилиси, а летом приезжала отдыхать к младшей тете, которая так и осталась здесь, в деревне, вышла замуж и родила троих детей. Потом Лукреция тоже вышла замуж, за однокурсника, грузина. Муж ничего не знал об ее прошлом, он был уверен, что ее зовут Анна, и она дочь той женщины, у которой живет. Тетя строго предупредила Лукрецию, чтобы она ни за что не рассказывала мужу о своей тайне, но Лукреция не послушалась.
– Я просто не смогла промолчать, – призналась она, – Подумайте, как строить жизнь, если между тобой и любимым человеком чудовищная ложь.
В свадебную ночь она во всем призналась мужу.
На следующий день он отправил ее обратно, к тете.
– Это был страшный позор, соседи были уверены, что он поступил так, поскольку обнаружил, что я не девственница. А я даже не могла никому объяснить истинную причину.
Муж был комсомольским активистом, надеялся сделать карьеру, с этой точки зрения даже брак с армянкой в грузинских условиях был изъяном, но если бы обнаружилось ее происхождение, он мог распрощаться со своими надеждами.
– Я сама виновата, следовало рассказать ему раньше, после свадьбы он имел полное право упрекнуть меня, что я его обманула.
Но брачная ночь все-таки состоялась, и скоро выяснилось, что Лукреция ждет ребенка. Когда муж об этом узнал, он стал ее материально поддерживать.
– Он не плохой человек, просто он – мужчина, и упорно хотел чего-то добиться в жизни. Тетя боялась, что он нас выдаст, но он никому не сказал.
Потом умер Сталин, ситуация изменилась, прошлое Лукреции уже не таило в себе опасности, однако муж за это время успел жениться на другой.
– А вы бы вернулись к нему?
– Не знаю. Возможно. Он все-таки отец Роберта.
Потом она стала задавать вопросы об Эрвине, и он рассказал, как попал в лагерь, правда, вышел оттуда живым, но потерял здоровье.
– Вы тогда лишились ноги?
– Нет, это случилось позже.
Он рассказал о неудачном браке, о том, как Тамара его не понимала и не желала понимать, как она своей маниакальной любовью начала портить сына и довела Эрвина до того, что он пытался покончить собой.
– Мы словно из разных миров. Между нами нет ничего общего.
Он не стал рассказывать Лукреции, как КГБ пытался его отравить и послал за ним в Москву двойников – не стал, потому что вдруг почувствовал – кто знает, может это все и не так. Зачем КГБ какой-то инвалид, разве у них нет дел посерьезнее?
Потом им действительно стало зябко, и они ушли. Незнакомка – как Эрвин до сих пор про себя ее называл – помогла ему перейти рельсы и шоссе, последнее было особенно сложно в темноте, фонари приближающихся машин сверкали словно глаза хищников.
Выйдя на проселочную дорогу, Эрвин проводил Незнакомку до дома номер девятнадцать.
– Уже поздно, я не могу вас пригласить зайти, деверь спит, ему завтра на дежурство. Но приходите к нам обедать, тетя наверняка обрадуется, она часто вспоминает Буриданов.
Глава четвертая
Арутюновы
Эрвин спал спокойно, а под утро даже летал во сне. Такого с ним не бывало давно, обычно ему приходилось от кого-то убегать, чаще всего в поезде, мчась через тамбуры из одного вагона в другой, или даже лазая по крышам. Иногда он во сне видел шахту, лиловые своды, под которыми трудились люди в серых балахонах. Сцена была похожа на ту, что ему самому пришлось пережить, только еще красивее и еще страшнее, рабочие действовали в строгом ритме, как машины. Но сегодня все переменилось, он летал над Таллином, летал, словно плавал брассом, толкая себя ногами вперед и гребя руками, опасаясь только, как бы не столкнуться с телевизионной башней.
Вдруг он понял, что во сне у него было две ноги, и на секунду его затопила отчаянная надежда, которая, увы, погасла, как только он окончательно проснулся.
– Не унывай, – утешил он себя, – чудо ведь, что ты вообще жив.
Без помощи друзей он наверняка был бы мертв уже пятнадцать лет, его силы были на исходе, когда однажды вечером в бараке Латинист сообщил новость – сменился начальник лагеря, и новый ищет партнера по шахматам.
– Ты не играешь? – спросил он Эрвина.
– Немного, но я выбираю, с кем.
После этой реплики Латинист прямо накинулся на него.
– Ты, чертов эгоист, думаешь только о своей воображаемой чести! Тебе наплевать на то, что твои друзья в любой момент могут отдать концы. Начальник лагеря тоже человек, кто знает, как именно он попал на эту грязную должность, может, у него не было выбора. Если б он был полным кретином, то он в шахматы вовсе не играл бы, я, например, по сей день не понял, кто там король и кто королева («Ферзь», – поправил Эрвин машинально). И поскольку он вряд ли кретин, то можно надеяться, что он будет с такой ценной персоной, как партнер по шахматам, обращаться нежно, как с любовницей, вызволит его из шахты и назначит, например, культоргом. А культорг, ребята – настолько влиятельная должность, что позволяет немало сделать для друзей… Но разве наш Буридан пойдет на такое унижение, он скорее даст друзьям подохнуть, чем сядет играть в шахматы с приспешником товарища Джугашвили.
Эрвину стало неловко, и хоть он прекрасно понимал, что речь о спасении друзей – лишь маскировка, под которой Латинист прятал заботу о нем, он дал себя уговорить. Все вышло так, как Латинист предвидел: начальник оказался вполне человечным человеком (любопытная, но оправданная тавтология, если учесть, что человечных людей не так уж много), он действительно сделал Эрвина культоргом, и когда здоровье Майора пошатнулось, Эрвину удалось вытащить его из шахты и запихнуть в театральный кружок, а потом лично душить друга своими длинными пальцами, потому что женщин в лагере не было, а без Дездемоны «Отелло» не поставишь.
Уход из шахты был первым из длинной череды чудес, благодаря которым он выбрался из лагеря, сперва в ссылку, потом домой, и наконец сюда, под южное солнце, на соленое и теплое море.
А что, если мне посвятить свою книгу Латинисту, подумал он, доставая блокнот.
Да, но понравилось бы это другу вообще? Латинист от всей души ненавидел советский строй, и многое бы дал, чтобы он завтра рухнул, Эрвин же был в своих оценках осторожнее.
– Представим, что твоя мечта сбудется, и советская власть мгновенно, словно дурной сон, испарится – и что дальше? – спросил он как-то Латиниста.
– А мне плевать, – ответил тот решительно. – Ничего более мерзкого все равно невозможно представить.
– А нацизм?
– Чего ты суешься со своим нацизмом! – рассердился Латинист. – Этим монстром нас пугают уже десяток лет. Разве это – единственная альтернатива? Меня вполне удовлетворит самый обыкновенный капитализм.
Вот в чем была разница между ними – Латинист вырос в советском обществе и у него отсутствовал опыт капитализма. У Эрвина он был.
Он взял карандаш, подумал немного и написал:
«Кптлзм – нпркрщщс вн всх пр всх, вн, в ктрм пбждт н см мн – чстн, – см жстк, кврн, – ждн».
В переводе это означало:
– Капитализм – непрекращающаяся война всех против всех, война, в которой побеждают не самые умные и честные, а самые жестокие, коварные и жадные.
Так, по крайней мере, обстояли дела в буржуазной Эстонии, и наверняка не только там.
Неудовлетворенность окружающей действительностью подтолкнула его, Викторию и Лидию на поиски другого, более человечного миропорядка, каковым они считали социализм. Если уж знаменитые писатели, посетив Москву, расхваливали новое общество вовсю, то почему им надо было сомневаться в его достоинствах? Только потому, что мама думала иначе?
Последующее разочарование было страшным, но это не означало, что Эрвин скучал по несправедливости и бессердечию, которые его окружали раньше.
Но почему социализм в реальности настолько отличался от того, что присутствовал в их воображении? Было ли дело только в личности Сталина? Сталин давно умер, и кое-что действительно изменилось к лучшему, но веры в жизнеспособность системы у Эрвина уже не осталось, слишком неутешительной выглядела окружающая его жизнь.
Возможно, ошибкой было то, что социализм поначалу победил в России? В каком-то смысле, в этом наличествовала логика: пассивный, склонный к философствованию, вышедший из православного мистицизма и общинного коллективизма, и, что тут скрывать, довольно ленивый русский народ был словно создан для такого эксперимента: он отправился туда, куда послали, сеял то, что велели, и всерьез верил, что продвигается в сторону коммунизма; и поскольку партия вела суровую борьбу с личным предпринимательством, а, значит, и с личной предприимчивостью, то этим она еще больше стимулировала народ влезть на печку и сползать оттуда только для того, чтобы открыть очередную бутылку водки.