Однако тихий, умиротворённый покой, нарушал душевный неугомон, связанный с гибелью совсем молодых бойцов, не успевших повоевать с врагом, только-только принявших присягу…Жёг душу и приключившийся с ним инцидент в комендатуре. Слушая перестук колёс, он никак не мог поверить, что всё это произошло с ним на самом деле…Что за ним гнались…Хотели убить! И что теперь нет ни его тайного врага, ни его горластых ретивых ищеек…Только теперь, задним числом он чувствовал, как на него надвигалось нечто огромное и слепое, как нож бульдозера. И не было отпора, не было противодействия этому движению, лишь рыхлая, обгоревшая земля, обильно политая свинцом и кровью погибших солдат. И он, майор Танкаев, по прихоти злого рока, чёрт знает почему, оказался между сталью ножа и красным ворохом липкой материи, обречённый исчезнуть. Но он не хотел исчезать. Дрался за жизнь…Взывал к Небу…И возмездие нанесло ответный удар.
Но больше другого его сердце горца возмущала и мучала чёрная весть об измене Чечено-Ингушкой республики…То, что это не миф, а правда, сомнений у него не было. Уж слишком серьёзные и конкретные документы предоставлял и со злорадством зачитывал особист. Сфабриковать такое?! И для кого?..Не-ет, исключено. Но как тогда всё это понять? Как, вообще, такое стало возможным?!
Он хорошо знал этот дружный, крепкий народ. Много чеченцев и ингушей, которые, не прячась за спинами других, храбро и мужественно сражались с врагом и многие геройски пали в боях. Другие – ударно трудились в тылу на благо Победы…Непостижимо!
Он верил и не верил. Терзался, страдал, чувствовал, как ноет сердце за горцев, за любимый Кавказ. Понимал, что это предательство, как не крути, бросало чёрную тень и на все другие народы Кавказа, который сейчас от гитлеровцев, рвущихся к богатым месторождениям нефти, защищала страна. Его передёргивало лишь от одной этой мысли – измене Советской Родине…А голос особиста Хавив, словно возникший из небытия, снова картаво звенел в ушах:
– Первое обвинение, которое таки следует предъявить вашим соседям – чеченцам и ингушам – это массовое дезертирство. Вот копия документа…полюбуйся, что говорится о сём в докладной записке на имя народного комиссара внутренних дел товарисч-ча Лаврентия Берии «О положении в районах Чечено-Ингушской АССР», составленной зам. Наркома госбезопасности, комиссаром 2-го ранга Богданом Кобуловым по результатам его поездки в Чечено-Ингушетию этого года и датированной 9 июня 1942 года:
«Истинное отношение чеченцев и ингушей к Советской власти наглядно выразилось в массовом дезертирстве и уклонении от призыва в ряды Красной Армии.
При первой мобилизации в августе 1941 года из 8000 человек, подлежащих призыву, дезертировало 819 человек.
В октябре 1941 года из 4733 человек 462 уклонились от призыва. В январе 1942 года при командовании национальной дивизии удалось призвать лишь 50 процентов личного состава.
В марте 1942 года из 14576 человек дезертировало и уклонилось от службы 13560 человек, которые перешли на нелегальное положение, ушли в горы и присоединились к разбойным бандам». И это всё…во время самой ужасной, кровопролитной войны, когда вся страна от мала до велика отдаёт все силы и жизни в смертельной схватке с фашизмом!!. Ты понимаешь, Танкаев, чем это грозит всему твоему Кавказу?! Вот, вот всеобщей ненавистью советского народа, недоверием, презрением!
На протяжении всего допроса, подполковник из раза в раз, возвращался к этой теме и внедрял в его ум до этого неизвестные ему факты, разоблачал подлинные причины массового дезертирства, бандитизма и укрывательства немецких диверсантов в мятежной республике.
– Теперь, Танкаев, надеюсь, чуесч-ч? Где собака зарыта? Абреки твои сельсоветы жгут, райкомы грабят! Коммунистов, комсомольский актив, как свадебных баранов режут…А в это время, понимаесч-ч, весь советский народ кровь на фронтах проливает! Гололобое зверьё знач-чит с барышом, а защитник-труженик опять нагишом?! Бесправен, запуган, унижен, как в гражданскую? Так пересыпал свою главную речь Хавив ругательным забористым перцем. Что сделать с ними за это? Верно,товарисч-ч маузер! Всех, всех к стенке предателей! Папахи-кинжалы долой и прилюдно-о!..Пусть волчьи стаи собственной кровью умоются!! Шкуры содрать с них!..
..Он помнил, как пробовал возражать, но Хавив едко и срамно высмеивал его доводы. Забивал в тупик простыми, убийственно простыми вопросами и Магомед волей-неволей вынужден был соглашаться, а вернее молчать.
Но самое страшное в этом было то, что сам он в душе чувствовал правоту особиста и был бессилен противопоставить ему возражения, не было их, да и нельзя было сыскать. С ужасом Магомед сознавал, что умный, коварный и злой Хавив постепенно неуклонно разрушает все его прежние установки о кавказском единстве, родине, о его понимании горской чести и доблести.
…Вот и теперь, ворочаясь на жёстком лежаке, вслушиваясь в стук колёс, он чувствовал небывалую тяжесть на сердце…Что подгнили и превратились в прель эти традиции, ржавью подточила их чудовищная круговерть войны, оживив старые распри, фанатичные, религиозные призывы Джихада и кровную месть. Эти мысли, как раскалённые угли, прожигали его самоё, изнуряли, придавливали цепкий, но не искушённый в этих проблемах ум. Он метался, искал выход, разрешения непосильной для его разума задачи и с пугающим откровением находил его в беспощадных ответах Хавив.
Изжаленный до нельзя этими вопросами, соскочил со своей полки, натянул сапоги, гимнастёрку не подпоясываясь ремнём, сунул в карман галифе спички и початую пачку «Казбека».
– Товарищ комбат, – всполошился держурный комвзвода лейтенант Смоляков. – Могу чем помочь?
– Сиди, сиди…Нарушений нет?
– Никак нет, товарищ майор.
– Станция скоро?
– Не могу знать. Эшелон идёт не по расписанию.
– Да знаю…Политрук Зимин гдэ?
– Спит, товарищ комбат. Обход провели, всё спокойно. Караул сменился двадцать минут назад. – Смоляков протянул руку с часами к керосиновой ламне «летучая мышь».
– добро. Меня не теряй. Я в дэвятый вагон, до командира первого батальона. Будь бдитэлен, лейтенант. Нэ проспи бойцов.
– Слушаюсь, товарищ комбат. Есть бойцов не проспать.
Танкаев прибавил шагу, напрягая зрение. Глаза залепила вязкая темнота, хлынувшая в проход вагона из прикрытого затвора.
…На очередной вынужденной остановке, он спешно спрыгнул на каменистую насыпь и пробежался в голову эшелона.
* * *
Было около двух часов ночи, когда Магомед разбудил Арсения. Подсел к нему на лежак. В распахнутый проём вагона, сквозь приспущенную маскировочную сетку тёк сине-зелёный свет сентябрьского месяца. Скулы проснувшегося комбата темнели мятым багрянцем. Сыро блестели белки и серые впадины глазниц. Он вязко зевал, зябко кутал ноги в тощее байковое одеяло с чёрным армейским тавром в виде пятиконечной звезды.
– Танкаев, ты-ы?
– Так точно.
– Случилось что? – рука накрыла пузатую кобуру.
– Никак нэт.
– Чего не спишь?
– Сна нэту. Сон от меня бэжит.
– Мы опять стоим, что ли?
– Стоим. Давай выйдем. Покурим. Душно здэс, не продохнуть от портянок.
– Скажи на милость, а в твоей богадельне…розами-мандаринами пахнет? О-ох, и неугомонный ты, брат…
– Хо! Ест такое мал-мал.
– Дневальный, – Арсений Иванович, отложив портянки, одел на босу ногу хладные сапоги.
– Я, товарищ комбат! – громко откликнулся молодой голос.
– Тише ты, колокол! Чего орёшь, все спят. Долго стоим?
–Говорят двадцать минут. Сапёры мост проверяют.
– Ну, ежели, двадцать…Давай, потравимся табачком. Угощаешь, майор?
Танкаев без слов выбил на треть пучок папирос, протянул пачку. Спрыгнули на щебёнку, отошли в сторону. Курили в кулак, без «малиновых светляков», прислушиваясь к гнетущему предгрозовому затишью.
– Давай, только по существу, – комбат Воронов, уже без сна в глазах, пристально посмотрел на Танкаева.
– Я всо о том допросе, в комендатуре…с Хавив, – понизил до шёпота голос Магомед. – Помнишь, говорил о мятеже на Кавказе?..
– Ну…
– Ты вот что мне объясни: выходит война одним разор, другим в позор…или на пользу, что ли?
– Ты об этом опять? – зевнул Арсений.
– Опят! А ты как думал?! – горячо зашипел Магомед, опаляемый гневом. – Развэ, не понимаеш-ш, Кавказ для меня свящ-щенен! Всо, что там происходыт не так…Клянус-с, как кинжал ранит сердце! Э-э, что подумают люди о нас в России? В Москве? В Ленинграде? Что мы не совэтские? Что всэ кавказцы такие? Предатели, что ли, да-а?
– Тише ты! И у вагонов есть уши, сколько тебе говорить? Не волнуйся в Кремле не дураки сидят. Советское правительство и товарищ Сталин во всём разберётся. Виновных – накажут, героев – наградят. Тебе то, что за печаль? Ведь, ни твой Дагестан пролил кровь, нарушил присягу…и снюхался с немцами?
– Вах! Зачем так говориш-ш, Иваныч? Зачем в душу плюёш-ш?! Знаеш, ведь…Чечены, ингуши, как братья нам…
– Как и фашисты, которым они протянули в первый же год войны руку помощи? Хор-роши «братья»! – в серо-зелёных глазах Арсения вспыхнул огонь. – Да это ж…нам всем – нож в спину! Мне и тебе…всей Красной Армии!
– Знаю! Я не о том! Пойми, хоть ты! Эти шакалы-предатели, ни вэс народ Чечено-Ингушетии! Вот я о чём. Вай-ме! Что с ними будет??
Воронов, большой, плотный с прищуренными глазами, с седеющей чёлкой, упавшей из-под козырька на загорелый широкий лоб, клонясь вперёд, лицом к лицу столкнулся с Танкаевым. Тот не отступив, выдержал взгляд.
– Думаю, тоже, что и с крымскими татарами…предавшими нашу священную Родину. Хищники должны быть убиты, пособники посажены в клетку. Третьего не дано. Скажи на милость, – вкось усмехнулся Арсений, с вспыхнувшей молнией в зрачках, глядя на побледневшее лицо друга. – Я что-то в толк не возьму, Михаил, как-то странно ты делишь наш Союз нерушимых…Дагестан – родина, Кавказ – родня…А мы – все остальные: кем теплушки забиты, с кем воюешь ты, с кем в атаку идёшь, с кем бьёшь фашистскую сволочь – пащенки, что ли? Иваны – безродные…И звать нас никак?!
Синеватая бледность схватила медные скулы Магомеда, он плотно сжал твёрдые губы.
– Опят нэ так меня понял, Арсэний. Совсэм не так! – хмурясь, он сводил чёрные стрелы бровей, раздувал ноздри, водил по сторонам горячим, сверкающим взглядом.
– Слушай! Ты мне зубы не заговаривай, кунак. Тут с кровью дело, изменой прёт! Ни какой-нибудь…Государственной, чуешь?! И помни, голова на плечах не маловажный фактор.
– Да, что я…баран? Нэ понимаю?! Э-э, ты же знаеш-ш, Иваныч, русские для меня, как братья. Кровью спаяны. Собой меня закрывали…Чэстью Урады клянусь, никого на «своих» и «чужих» не делю. И землякам своим нэ позволяю.
– Вот и «не дели», и «не позволяй». Это правильно, дорогой. В правде и в единстве – наша сила! А насчёт твоих угрызений и дум… – Он крепко взял Магомеда за плечи и посмотрел в глаза. – Уверен, жизнь всё расставит по своим местам. – Перво-наперво: Кавказ – Сталинград ещё отстоять надо! Тогда и на твой вопрос ответ будет. Фашист всех истребит, если отступим. Сам знаешь, мы все для него – тараканы и вши. Неполноценные, второсортные расы, недочеловеки…Что-то вроде поганых двуногих собак. И я. И ты…И русский, и дагестанец, и украинец, и армянин, и грузин…все!
– Дэлль мостугай! Не навиж-жу! – комбат Танкаев взялся руками за кинжал, с презрением вгляделся в клубящуюся тьму, которую озаряли дроглые, зловещие всполохи. Опаляемый гневом прохрипел: – Рэзат и убиват буду их, покуда в жилах стучит кровь!
Докурив папиросы, они неторопливо пошли вдоль темнеющих вагонов, вдыхая провонявший солидолом, паровозной гарью и машинным маслом прохладный воздух. Навстречу им, попался усиленный наряд автоматчиков во главе с капитаном Колющенко.
– Всё посты обходишь, Сергей Михалыч? – Воронов вместе с Танкаевым ответно отдали честь, поравнявшемуся патрулю.
– Точно так, товарищ майор. Бережёного Бог бережёт.
– Долго ещё там будут копаться сапёры? – поинтересовался у Колющенко Магомед Танкаевич.
– Сапёр ошибается только раз, товарищ Танкаев, – усмехнулся капитан. – Да, как будто, всё. Проверили, мин нет. Скоро тронемся. Честь имею.
Патруль ходко захрустел гравием дальше, но Арсений оставался на месте. Через пару секунд молчания, он с тихой настойчивостью продолжил:
– Если так клочиться будешь по каждому поводу, никаких нервов не хватит. На желчь изойдёшь. Всем недоволен, всех ругать будешь: И власть, и войну, участь свою, госпиталь и больничный стол, полевую кухню и поваров, врагов и своих, себя и меня, Миха, – все, что попадётся на глаза и острый язык твой! Дай укорот своим чувствам. Война, она ни мать, ни тётка родная… Она, безносая…жестокая беспощадная сука – с железными зубьями и кованым языком. Она, паскуда, пожирает всех без разбору…Но вот, ведь, какая задора! Она ещё…и проверяет всех без разбору на вшивость.
Магомед слушал его с затаённым волнением. К концу он уже отчётливо понимал, что бессилен противопоставить какой-либо веский аргумент, чувствовал, что несложными, простыми, но откровенно правдивыми доводами припёр его Арсений к стене, и оттого, что зашевелилась наглухо упрятанное сознание собственной неправоты, кавказской чести и гордости, Танкаев растерялся, озлился.
– Выходыт…ты тоже, как Хавив…Кавказ предателем, видыш-ш?
– Во-первых не Кавказ…и, ты, это знаешь. А во-вторых, – убеждённо подчеркнул Воронов. – Дело тут, конечно, не в полковнике, а в правде. И среди нашего брата дерьма хватает. А советскому народу, правда, во-о! – как нужна, а её драгоценную с царских времён всё хоронят да закапывают. Врут, что она давно уж покойница. Ан, нет, Миша! Правду не задушишь, не убьёшь. Она бессмертна. И таким огненным, очистительным зарядом, нас, сынов Революции, сама жизнь начинила, а фрицы с Гитлером только фитиль подожгли. Правда, она ведь, всех и вся на чистую воду выведет. Вот как дело-то обстоит, брат. Согласен?
Танкаев не видел, но по голосу Иваныча догадался, что тот улыбается.
– Э-ээ…Душу ты мнэ разворошил, Арсэний. Сэрдцэ кровью закипает! – Магомед хотел сказать, что-то ещё крепкое, острое в защиту Кавказа, но от серых гробов-теплушек – снова послышались окрики часовых.
Ровняя фуражку, Арсений направился было к своему вагону, когда на его плечо легла рука майора.
– Что ещё? Эшелон ждать не будет!
– Успэем. Вот, ты говоришь, много читал. Так?
– И что? – искренне удивился Воронов.
– Ва…Скажи, Арсэний Иванович-ч. Только чисто, чэстно и ясно скажи! У нас в ауле, откуда я родом, книг мало было. Только Коран у муллы.
– Ну, не тяни кота…
– Ай-е! Кто такой…гм…Куперовский Чингачгук? Может знаешь?
– Кто, кто? – ошарашенный вопросом, Арсений округлил глаза, русые брови поползли вверх.
– Ты, что…контуженный, что ли? – сверкая глазами, остребенился смутившийся Магомед. Но виду не подал. Выставил вперёд правую ногу и, сжимая пальцами простроченный офицерский ремень, гордо откинул голову назад так, что стало видно, как на орлином носу, подрагивают крылатые ноздри. Покусывая медные губы, он с вызовом смотрел на Арсения. «Э-э, мать-перемать!.. Можэт, прозвище сказал не правильно? Выкуси, поправляться не буду. Шайтан знает, как правильно. У меня тоже голова – не дом Советов…Но всо равно, хоть стреноженный, а добьюсь своего!» – думал он, злобно обгрызая глазами крупное, лобастое лицо комбата. – Сказал же, «Куперовский Чингачгук»! – с горским достоинством повторил он, сильнее расправив плечи.
– Хм… – Воронов ещё раз живо окинул его взглядом с головы до ног и, смотря на его боевые ордена и медали, завесившие грудь, просто, без подковырки спросил:
– А с какого…ты, об этом вспомнил, ночь навеяла? Откуда взял?
– Ва-а! Откуда надо! Так скажеш-ш, нэт? – глухо проклекотал Танкаев и прямо в глаза поглядел комбату.
– Купер, Джеймс Фенимор Купер…это знаменитый американский писатель. Классик.
– Как Лермонтов? Пушкин? – выстрелил вопросом Магомед.
– Ну,..где-то, как-то…А Чингачгук, – поправил Арсений, ежась в улыбке, – это один из его главных, любимых героев. Индеец. Вождь своего народа.