Теперь голова его уже не наклонялась, и король должен был в свою очередь потупиться. Но он не сказал больше ни слова, потому что не был на то уполномочен страной, над которою царствовал.
Димитрий вышел медленно, как бы ощупывая почву, но которой ступал. Сопровождавшие его паны хранили молчание. Один Мнишек юлил и рассыпался мелким бесом.
– Поздравляю, ваше высочество, с признанием ваших прав королем Речи Посполитой, – лепетал он, немножко картавя. – Половина дела уж сделана: конь оседлан, нога в стремени – остается только сесть в седло.
– Ну… конь-то брыкливый, – заметил Вишневецкий.
Димитрий молчал. Его упрямая голова работала, взвешивала слова и оттенки слов короля: «Ни слова о прямой поддержке моих притязаний. Хочет, да не смеет. Колпак, надетый на чучело в порфире, за которое должны говорить тысячи голосов, а чучело своего голоса не нашло под колпаком. Расправляйся, значит, сам, а мы твоими руками московский жар загребем. О, я-то расправлюсь, только вам же жару за пазуху наложу», – шептал он, неслышно шевеля губами и медленно следуя через королевские апартаменты к ожидавшей его коляске.
Толпа у дворцовых ворот была еще больше. Тут же, у ворог, находились два всадника, вид которых и одеяние привлекали неудержимое любопытство всей массы народа, собравшейся на площади. Всадники имели на головах высокие, стоячие, из черных барашков шапки с красными верхушками в виде мешков, свешивавшихся набок. В руках у них было по длинному копью. И сами они и лошади их были обвешаны оружием. Тут же, около них, стоял монах и целая толпа каких-то пришельцев с бородами и в необычном для Кракова одеянии. Наконец, тут же хлопотал и пан Непомук, энергически размахивая руками.
Когда коляска с Димитрием и Мнишеком выехала из дворцовых ворот, изумлявшие своим видом краковян всадники наклонили и скрестили свои копья в знак того, что отдают честь сидящему в коляске. Коляска остановилась. Димитрий глянул на всадников, на монаха, на толпу бородатых людей, и по лицу его пробежала молния, голова поднялась – весь он словно вырос и словно от лица его брызнули искры.
Монах низко поклонился ему – они, видимо, узнали друг друга.
– Здравствуй, Григорий, – сказал Димитрий ласково.
– Государю-царевичу много лет здравствовати, – отвечал монах.
– А вы что за люди? – обратился Димитрий к всадникам.
– Мы атаманы славнаго войска Донского, государь-царевич, – отвечали всадники, продолжая держать свои пики крестообразно.
– Кто именно и за каким делом пришли ко мне?
– Я атаман Корела, государь-царевич, – отвечал один из них.
Это была низенькая, с пепельными волосами и голубыми глазами невзрачная фигурка. Все лицо его было в рубцах, шрамы перекрещивались и по щекам, и по лбу. Но тем страшнее выглядывало это странное лицо из-под меховой высокой шапки и невольно наводило страх на толпу. Даже пан Непомук – «отличный рубака», по словам якобы самого нунция, и шляхтич в женских котах, бравший якобы Вену со Стефаном Баторием, – и те пятились от маленького чудовища, ловко сидевшего на борзом коне…
– Я атаман Нежак, – отвечал другой, высокий, статный, хотя и калмыковатый, товарищ его.
– За каким делом вы пришли с Дону? – повторил Димитрий.
– Челом бьем тебе, государю-царевичу, и кланяемся всем тихим Доном, – отвечал Корела.
Точно слезы, блеснуло что-то на глазах Димитрия, и он глубоко взволнованным голосом произнес:
– Спасибо вам, атаман Корела и атаман Нежак. Спасибо вам, атаманы-молодцы… Спасибо всему тихому Дону и славному войску Донскому. Я не забуду вашей службы, когда стану царем на Москве. Ступайте за мною.
Коляска тронулась.
– И нас, и нас, государь-царевич, нас, московских людей, возьми с собою! – закричала та часть толпы, которая своими бородами и длинными зипунами привлекала такое внимание краковян. – Не покидай нас, батюшка, в чужой земле, – гудела толпа.
Димитрий сделал знак, чтоб и они следовали за ним. Вся площадь заволновалась, полетели в воздух шапки, но голоса всех покрывались ревом двух глоток – пана Непомука и шляхтича в женских котах:
– Hex жие! Hex жие! Hex бендзе Езус похвалены!
VII. Димитрий и Марина у гнезда горлинки
Ранним майским утром 1604 года по глухой части воеводского парка в Самборе пробираются две женские фигуры. По самому цвету платьев, в которые они одеты, по цвету шляп, бантиков и иных украшений можно издали безошибочно догадаться, что та из них, которая повыше, – блондинка, а которая немножко поменьше – брюнетка. Тень, падающая от деревьев, скрывает их лица, и только изредка солнечный луч скользнет то по голубому банту блондинки, то по белым лентам брюнетки.
– Ах, Сульцю, Сульцю! – говорит эта последняя с тоном печали в голосе. – Если бы ты знала, как я вчера плакала, когда увидала их. Прихожу, а они, бедненькие, приняли меня за свою маму, обрадовались, пищат, плачут от радости…
– Плачут?.. И ты видела их слезки? – насмешливо спрашивает блондинка.
– Ах, Сульцю, какая ты нехорошая. Разве же можно смеяться над такими вещами? У тебя сердца нет, я тебя и любить после этого не буду, – говорит огорченная брюнетка.
И она, отвернувшись, ускорила шаги.
– Нет, нет, душечка Масю, я пошутила… Ведь ты знаешь меня. Ну, прости, расскажи же. Ну, так обрадовались, плачут?..
– Да, да, гадкая Урсулка, да, плачут, злая медведица. Ведь Урсула – значит медведица… Плачут, действительно плачут. Я хотела погладить их, а они думают, что мама хочет их кормить, да своими розовыми ротиками и хватают меня за пальцы. Я и разревелась.
– Да где ж их мама?
– Ах, все это противный Непомук наделал… Вчера, ведь ты знаешь, был у папочки званый обед в честь этого Димитрия… царевича. В этот день, говорят, 15 мая 1591 года, где-то в московском городе Угличе зарезали того мальчика, которым подменили настоящего царевича. Так папочка и вздумал праздновать, – конечно, из любезности, свойственной всем полякам, – вздумал праздновать день спасения царевича.
– Ах, татко, татко! Какой он у нас умный и милый! – прервала Урсула.
– Да… Только глупый Непомук, думая оказать особую честь царевичу, приказал хлопам наловить всевозможных птичек. Они и наловили их – принесли целые плетеные птичники. А моя покоювка Ляля убирала мне к обеду голову и говорит, что в поварскую принесли целый птичник хорошеньких живых птичек и что Непомук поймал и горлинку, у которой в парке есть маленькие дети, и говорит, что и ее хотят зарезать к обеду. Я и побежала сама в поварню. Гляжу, а горлинка уж зарезана. Жаль мне ее стало, так жаль! И такою противною показалась мне вся поварская, с разложенными на столах маленькими трупиками бедных птичек, что я за обедом совсем не дотронулась до жаркого. Ты заметила это, Сульцю?
– Как же, заметила. Да и царевич заметил моему мужу, что панна Марина ничего не кушает.
– Ну, уж этот москаль! Для него ведь и птичек всех зарезали.
– Да он, Марыню, не виноват.
– Конечно, не виноват. Виноват во всем противный жук этот – Непомук. Ну, так после обеда мы и пошли с покоювкой к птенцам… Их могла унести хищная птица, сова или ястреб. Я и говорю покоевой, что надо около них на ночь оставить часового. Ляля обрадовалась и сказала, что она позовет сюда на ночь Тарасика.
– Какого Тарасика, Масю?
– Так, хлоп какой-то.
– А! Знаю, знаю этого пахолка. Ах, какая хитрая Лялька! Я знаю, что она в него влюблена и, вероятно, имела с ним, как с часовым, свиданье ночью у гнезда этих горлинок.
Марина покраснела.
– Так что ж? – сказала она. – Если они друг друга любят…
– А вот и он.
Перед ними, недалеко от тернового куста, вдруг выросла стройная фигура парня в белой рубахе, того парня, которого мы уже видели в лесу, в охотничьей засаде. У него тогда случилось несчастье: один из зайцев, которого он должен был, по панскому наряду, выпустить на охотников, задохся в мешке, за что молодцу и досталось от дозорцы. Только теперь этот хлопец был не в соломенной шляпе, а в новой небольшой шапочке.
Увидав господ, парень снял шапку.
– Ну, что птички? – спросила его Марина.
– Слава богу, пани ласкава, – здоровеньки и веселеньки.
– А ночью спали?
– Спали, пани ласкава.
– А им не холодно было?
– Ни, не було, пани ласкава. Я догадавсь та й накрыв своею шапкою… а шапка в мене новенька, гарна – батька на ярмарке купив.
Марина начала осторожно гладить головки птенцов, еще не вполне оперившихся. Те сидели смирно, только ежились.
– Что ж вы теперь не радуетесь мне, не машете крылышками, не берете меня за палец? – говорила она. Вы, верно, голодны, бедненькие? Я вам кушать принесла.
– Ни, пани ласкава, вони не голодны, вмешался пахолок.
– Как не голодны? Всю ночь не кушали.
– Ни, пани ласкава, вони сегодни вже снидали.
– Чем?
– Та ваша ж покоева, Ляля, приносила им источки, – сказал парень и покраснел, как мак.
Покраснела и Марина. Только Урсула лукаво улыбалась. Парень переминался на месте, теребя свою шапку. Марина спохватилась, достала из кармана кошелек и, вынув из него золотую монету, подала парню. Тот поклонился, поцеловал панскую ручку и исчез в кустах.
– Какова Лялька! Устроила себе тут свиданье с своим коханком, – весело сказала Урсула.
– Милая, душа моя! Сулечко! – перебила ее Марина умоляющим голосом. Сходи в оранжерею, прикажи садовнику прийти сюда с хлопами. А я посмотрю здесь за птенчиками. Теперь их нельзя оставлять одних: вон постоянно летает тут этот страшный коршун, он их сейчас унесет. Сходи, душечка!
Урсула ушла. Марина, оставшись одна, сначала полюбовалась на птенцов, которые, скукожившись в клубочки, по-видимому, дремали; потом, сорвавши цветок махрового шиповника, стала обрывать его, лепесток за лепестком, и шептала: «Коха – не коха, коха – не коха…» Последний лепесток вышел «не коха».
Девушка, бросив общипанный цветок, с минуту постояла в раздумье, а потом подошла к гнезду и заметила, что птички не спят. Она протянула к ним руку. Птенцы снова стали ловить ее палец – проголодались уж. Тогда Марина осторожно вынула их из гнезда, присела на траву, положила птичек себе на колени и стала их кормить вареным рисом.
В это время вблизи послышались чьи-то быстрые шаги. Марина оглянулась, перед нею стоял Димитрий… Он казался взволнованным: лицо было бледно, глаза горели.
Увидав девушку, он робко остановился.
– Ради бога, простите меня… – заговорил он нерешительно, запинаясь. – Я, может быть, испугал вас, помешал вам. Простите, я не ожидал вас встретить здесь.
– Я также случайно пришла сюда, – тоже взволнованным голосом отвечала девушка. – Я узнала, что эти бедные птички вчера лишились матери, и пришла их накормить. Я распоряжусь, чтобы перенесли их в безопасное место.
Она встала и бережно положила птичек в гнездо. Потом, обернувшись к Димитрию, она с испугом спросила:
– Но что с вами, князь? Боже мой! У вас кровь на щеке… вы ранены…
Димитрий еще более растерялся.
– О, ради бога, простите, простите меня! – говорил он торопливо. – Это ничего… пустая царапина… я не желал этого… не смел… но меня вызвали на поединок… я не мог не принять вызова… долг рыцарской чести… Простите!
– Но кто вас вызывал на поединок? – спросила девушка испуганно.
– Он – князь… князь Корецкий…
Девушка вспыхнула, потом тотчас же побелела как полотно.
– И что же князь? – спросила она чуть слышно.
– Я не хотел убивать его… Я только сбил его с коня. Но он бросился на меня, оцарапал шпагой мою щеку. Я должен был защищаться и ранил его.
– Опасно? – еще тише спросила Марина.
– Нет, пани, я только проколол ему руку. Его увели – он в безопасности. Но я хотел, чтоб это осталось тайной. Простите же, если это нечаянно обнаружилось перед вами. Я хотел пройти парком, чтобы быть незамеченным.
К девушке воротилось ее обычное самообладание. Из ребенка, какою она казалась за несколько минут, когда заботилась о судьбе горлинок, она вдруг стала женщиной.
– Вы еще можете пройти незамеченным, – сказала она спокойно.
Димитрий стоял в нерешительности. Он казался спокойнее, но, по-видимому, еще более робел, чем за минуту перед этим. Наконец он осилил себя.
– Панна Марина, – сказал он тихо, почти шепотом, приближаясь к ней. – Моя звезда привела меня к вам – от вас зависит сделать ее счастливою.
Марина потупилась. Видно было, что в груди у нее не хватает дыхания. Точно она не здесь, не у этого гнезда горлинки. И одинокую пальму, и горячую голову ее жжет экваториальное солнце. Знамена веют и преклоняются перед ней. Снежное поле… обледенелая сосна… обледенелая корона…
Несколькими годами разом, кажется, постарела девушка.
– Ваше высочество! – отвечает она медленно, обдуманно. – Звезда ваша слишком высоко взошла. Она – не для такой простой девушки, как я…
Не такого ответа ждал бродяга-царевич… Он бросается на колени. Не того ожидала и девушка. Она протягивает руки, чтобы поднять царя. Царь на коленях! Но бродяга-царь хватает ее руки и целует. Перед нею царь на коленях. В девушке оказывается разом великая сила, та сила, которая уносила ее в неведомые страны, к неведомым людям – завоевывать невиданные царства. Новый апостол… ликующий Рим… Иоанна д’Арк… спасение Польши…
«Дочь моя! Перст Божий на тебя направляется», – звучит где-то в душе, в мозгу страшное слово…
– Ваше высочество! – говорит девушка так же медленно, взвешивая каждое свое слово. – Моя рука слаба для вашего дела. Вам нужны руки, владеющие оружием, а моя может только возноситься к небу вместе с молитвами о вашем счастии.
– Но без вас для меня нет счастья! – безумно говорит тот, который с непостижимо дерзким упрямством думает завоевать великое царство, имея в своем прошлом только посох бродяги.
Вот что делает с людьми, с людьми даже небывалой нравственной силы, простая земная страсть, присущая и человеку, и зверю, и гению, и отребью человечества. Бродяге-царю не нужны царства, когда не удовлетворена эта земная страсть.
– Без вас мне не нужны все троны мира! – продолжает говорить безумный.
Так оставьте меня, опомнитесь, перестаньте обо мне думать. Или станьте на челе войска, победите ваших врагов, тогда подумайте, как победить мое сердце.
Опять перед нею носится ледяная корона. Туда, на север, на льдины, ведет ее перст Божий. Ей припоминается детство, детские видения, апостольство. Нет, только с ледяною короною на голове он должен прийти и взять ее на апостольство.
– Но я не завоюю моего царства, когда моим оружием, и моим щитом, и моим войском не будет надежда: в ней мои легионы, – продолжает тот свое безумие.
И – странное дело! – сошлись дети около гнезда горлинки, около осиротевших вследствие человеческой глупости, холопства и зверства маленьких птенцов, – сошлись дети: ему лет двадцать, ей – семнадцать-восемнадцать, и только бы играть да любиться детям; так нет! – хотим царства завоевывать, хотим искать корон. И найдут, и завоюют – для детей все возможно. Без детских порывов молодости, без детской веры в свою звезду не существовало бы творчества в мире, не существовал бы гений, не существовал бы мир…
Запищали птички в гнезде. «Дитя Марина» бросилась к ним.
– Панна Марина! – говорит снова «дитя царь». – Вы спасаете осиротелое гнездо горлинки. Бедная Россия! Она тоже осиротелое гнездо горлинки. Плачут бедные птички – на их гнезде коршун сидит. Панна Марина! Дайте мне надежду – и я его сгоню, коршуна, с осиротелого гнезда русского.
Марина молчит. Она слишком поглощена заботами о сиротах, она снова кормит прожорливую птичку, а у самой щеки пунцовые… руки дрожат… кашка не попадает в рот птичек…
– Панна Марина!..
Молчит. Она боится, что он услышит, как ее сердце колотится. Срам.
– Панна Марина!
Нет мочи молчать. И ему нет мочи… Он берет ее за руку – молчит, только рука дрожит… голова наклонена к гнезду. Слезы… Он берет ее за подбородок.
– О чем слезы, панна Марина?..
– Птичек жаль…
– Ох уж эти птички!