«Нахал! Господи, какая же я всё-таки дура!»
Елизавета Андреевна смотрела на него, слегка покусывая нижнюю губу, и молчала. Затем, усмехнувшись чему-то, отвернулась:
– Боже, как я скучаю по столице. Театры, Невский, Петергоф…
Она стала медленно спускаться по ступенькам.
Елизавета Андреевна, как и любая женщина, знала себе цену. Ее нерожавшее тело сохраняло всю стать и прелесть девической фигуры. Густые, с медным отливом волосы могли стать предметом особой гордости для любой, даже самой притязательной особы. Зная, что Булгаков на неё смотрит, она выдернула из своих волос золотую, в виде скарабея, заколку, и они, освободившись, обрушились тяжёлой волной на её плечи. Их тут же подхватил и разметал ветер.
Булгаков подавил очередной зевок:
– Я слышал, Андрей Венедиктович скоро едет в Санкт-Петербург. Езжайте с ним. «Флиртовать с ней – чистое безумие для меня. Неужели сама не понимает? Пора домой».
Николай Иванович, спустившись с лестницы, хотел было уже попрощаться и уйти, но, сам не зная почему, этого не сделал, а наоборот, подошёл к Елизавете Андреевне так близко, что почувствовал запах её волос. Он стоял и смотрел на неё: на тонкий изящный профиль, на густые ресницы, скрывающие тайну её глаз, на губы, влажные и слегка приоткрытые. «Чёрт знает, что такое со мною делается».
Елизавета Андреевна, словно прочитав его мысли, медленно повернулась к нему. В выражении её лица появилась какая-то отчаянная решимость, словно она приняла для себя очень важное решение:
– Да, муж собирается ехать на приём к Императрице. Хочет получить разрешение на строительство монетного двора в этом, как его… – она вдруг рассмеялась. – Никак не могу запомнить эти местные названия. Не то Кузун, не то Тузун… Вам лучше знать, господин Булгаков.
Елизавета Андреевна улыбалась, а глаза смотрели на него очень серьёзно, и была в них такая бездонная глубина, сгинуть в которой было так же легко, как оступиться на самом краю пропасти. Они глядели друг на друга молча и выжидательно.
«Если он сейчас меня поцелует, я разрыдаюсь от счастья, как девчонка».
«Боже, какие у неё глаза! Смотрел бы на них до самой смерти! Домой! Немедля домой!»
Не отдавая отчёта в том, что делает, молодая женщина, приопустив ресницы, потянулась губами к его лицу. Но тут ветер, улучив момент, внезапно бросил охапку её волос прямо в глаза Николаю Ивановичу. Тот вздрогнул от этого и словно бы очнулся, вышел из оцепенения, из повиновения этой неподдающейся объяснению странной силе.
– Это место называется Сузун.
Он говорил излишне громко, отвернувшись и стараясь не глядеть на неё. Елизавета Андреевна, интуитивно почувствовав его замешательство, взяла его ладонь и крепко сжала.
– Да, Сузун. Вы тоже об этом знаете?
Наваждение не прошло, хотя Булгаков и старался смотреть на неё как обычно: спокойно и чуть насмешливо.
– Мне ли не знать. Это была моя идея. Посудите сами, какой смысл, выплавлять медь здесь, на Алтае, потом везти её за тридевять земель в Санкт-Петербург, чеканить там из неё монету, и затем везти её обратно. А монетный двор, построенный здесь, обеспечит всю Сибирь, притом в кратчайшие сроки. Когда я сказал об этом Христиани, тот сначала посмеялся, но уже через день выдал вашему мужу эту идею как свою.
Николай Иванович говорил всё это и видел перед собой её лицо, нежные губы, пряди волос, падающие на глаза и лоб, чувствовал её маленькую горячую ладонь и слышал, слышал удары своего сердца.
Лизочка Беэр крепко держала его руку, а у него не было ни желания, ни сил отнять у неё свою ладонь. Ему было хорошо. Елизавета Андреевна сумела всё это прочитать в его лице, потому что веки её, дрогнув, на какое-то мгновение расширились, сомкнулись, а когда распахнулись вновь, то в глазах у неё, расплёскиваясь, билось счастье. И она заговорила быстро, словно боялась, что ей кто-то помешает, что она не сумеет удержать в нём это чувство, если они будут далеко.
– Почему вы хотите уехать из Барнаула на этот рудник? Зачем? Конечно, здесь не Тобольск, и даже не Омск. Здесь вам скучно, нет никаких развлечений, но всё изменится. Здесь собраны лучшие горные офицеры со всей страны, мы находимся под покровительством Двора и служить здесь престижно. Я нисколько не сомневаюсь, что Барнаул со временем займёт достойное место в Сибири. И потом, – Булгаков почувствовал, как дрогнула её рука, – если вы уедете, мне вас будет здесь очень не хватать.
Елизавета Андреевна пыталась удержать на себе его взгляд, но капитан-поручик почему-то смотрел куда-то позади нее. Там, на втором этаже дома, в раскрытом окне, вдруг на какое-то мгновение показалась крупная голова с гривой седых волос. В следующую секунду она исчезла и, можно было бы подумать, что это обман зрения, галлюцинация, но Булгаков точно знал, что видел в тот момент Андрея Венедиктовича Беэра.
Николай Иванович перевёл взгляд на Елизавету Андреевну:
– Я, пожалуй, пойду. Уже поздно.
Её рука жгла его ладонь. Он ещё раз посмотрел на окно второго этажа. Оно зияло чёрным проломом в стене, но в глубине, и Булгаков готов был поклясться в этом, кто-то стоял, прячась за тяжёлой портьерой.
– Да подождите вы! Ну, неужели вы ничего не чувствуете?
– Чувствую… Становится прохладнее… Простите меня.
Булгаков ушёл, а она всё стояла и смотрела ему вслед.
– Барыня, вас Андрей Венедиктович зовут.
У Насти была привычка подходить тихо, и в самый неожиданный момент. Ей часто влетало за это от господ, но сейчас Елизавета Андреевна, хоть и вздрогнула, но ругаться не стала.
Она посмотрела отсутствующим взглядом на заспанное лицо девушки, затем подошла к скамеечке и села на неё.
– Не могу я сейчас к нему пойти. Не могу… Ещё обижу чем-нибудь, сама того не желая.
Небо постепенно затягивали тучи. Они наползали на звёзды и гасили их, всё ближе подбираясь к луне. С высоты, вырвавшись из материнских объятий, прилетела первая капля. Она была крупной, и упала Насте прямо на плечо. Та засмеялась и, радостно подпрыгивая, подняла лицо к небу, выставив вперёд обе ладони. Елизавета Андреевна невольно улыбнулась, глядя на неё. «Вот человечек! Радуется всему, как щенок малый. А может, так и надо жить?»
– Ой, как Волга-матушка, да вспять бы побежала. Кабы можно, братцы, начать жизнь сначала…
Елизавета Андреевна пела низким, грудным голосом. Пела красиво, с большим чувством, прикрыв глаза и слегка покачиваясь. Простые слова этой песни, переплетаясь с напевной мелодией, казалось, шли из самой глубины души и, отзвучав, не исчезали, а поднимались в самую высь поднебесную.
– …Ой, кабы весною цветы расцветали. Кабы мы любили, да не разлюбляли…
Петь Елизавета Андреевна научилась у своей бабки, Лидии Алексеевны Арсентьевой. У той было большое имение под Саратовом, богатое и привольное. Заправляла всем сама хозяйка, предоставив мужу, коллежскому асессору, всю жизнь прослужившему в Саратовской городской управе, полную свободу. А петь любили оба. Бывало, в конце длинного летнего дня соберёт Лидия Алексеевна у себя в усадьбе всех дворовых девок, да как начнут они выводить голосами да подголосками всякие кружева с приплётами, так со всей округи соседи сбегаются красоту такую послушать.
Смолк голос, растворились последние звуки в ночной тишине, скрипнула дверь где-то в глубине дома. Настя слушала, как зачарованная. Сама не заметила, как присела рядом с барыней на скамеечку, а потом мечтательно, с лёгкой грустью сказала:
– Как это у вас красиво получается, душевно. Я, если б могла, как вы, тоже бы ему так спела.
Елизавета Андреевна с интересом посмотрела на неё:
– Кому ему?
Та, сразу же спохватившись, вскочила:
– Ой, не спрашивайте, а то проговорюсь ещё ненароком! Стыдно мне!
Но сохранить свою тайну Настеньке не удалось. Женская природа любопытна, а в делах сердечных – и подавно, поэтому Елизавета Андреевна крепко ухватила её за руку и насильно усадила рядом с собой с твёрдым намерением выведать, кто же смутил Настино сердечко.
– Нет уж говори, раз начала! Теперь не отстану! Кому ему? Сознавайся!
Девушка, видя, что уйти от ответа на удастся, умоляюще посмотрела на неё:
– Не пытайте меня, барыня, а то от стыда сгорю!
– От этого не сгорают, – не отступала от неё Елизавета Андреевна. – Говори немедленно, кто он!
Настенька, жалобно взглянув на неё, отвернулась, лицо руками закрыла, плачет, а не сдаётся.
– Он мне, барыня, никому не велел говорить об этом. Я обещала-а!
Елизавета Андреевна, видя, что в лоб её не возьмёшь, решила пойти на хитрость. Она обняла Настю за плечи:
– Ну, как знаешь. Твоя воля. Хотела я тебя петь научить, да раз ты такая упрямая, не буду.
Девушка, всхлипнув ещё два раза, примолкла. Затем, между раздвинутых пальцев показался глазок, внимательно изучающий хозяйку.
Видимо, борьба, которая происходила у неё внутри, была нелёгкой, так как, примерно через полминуты, Настя, не отнимая рук от своего лица, тихо спросила:
– А если скажу, правда петь научите?
Елизавета Андреевна отвернулась от неё, пряча улыбку и, чтобы не спугнуть, постаралась ответить очень искренно, что было совсем нетрудно сделать, так как она уже давно хотела научить петь свою горничную.
– Правда.
Настя быстро вытерла слёзы передником, а затем, глядя на Елизавету Андреевну чистыми глазами, поведала ей доверительным голосом свою заветную тайну.
– Он сказал, что завтра же с утра и увезёт меня туда на лошадях. – И для большей убедительности, повторила. – Так и сказал.
Она вдруг тихонько засмеялась, глядя перед собой, а потом опять зашмыгала носом.
– Куда увезёт-то, глупая?
А у Насти снова слёзы в три ручья.
– Ой, боюсь! В эту, как её?.. В Америку… В Северную. А это не очень далеко?
Услышав это, Елизавета Андреевна, усмехнувшись, покачала головой. Ей самой нынче, не далее, чем час назад, предлагали уехать в эту самую Северную Америку.
– А это не очень далеко? – переспросила Настя, высморкавшись в передник.
– Очень. Но только никуда он тебя не повезёт, ни завтра, ни послезавтра.
Елизавета Андреевна устало поднялась со скамеечки и, вытянув вверх руки, потянулась сладко, до хруста.
– И вообще, выбрось ты всё это из головы. И его выброси.
Настя недоверчиво уставилась на барыню:
– А вы почём знаете, что не повезёт?
– Он коньяка-то, сколько стаканов выпил?
Девушка, с недоумением глядя на Елизавету Андреевну, встала:
– Кто? Николай Иваныч?
Потом, слегка наклонив голову набок, она стала что-то подсчитывать в уме, загибая на руке пальцы. Остановилась на трёх.
– Три стакана.
– Ну вот. – Елизавета Андреевна старалась говорить серьёзно. – А с похмелья, милая, в Америку не ездят.
Затем, видя растерянное лицо девушки, она вдруг рассмеялась и, схватив её за руки, закружилась с ней:
– Да и забудет он про тебя, твой Николай Иваныч, завтра же и забудет. А петь я тебя всё равно научу. Пошли спать.
Прокричали третьи петухи. Собиравшийся было дождь прошёл стороной. На Петропавловской линии вновь появились караульные Анисим Чуркин и Еремей Кабаков.
Анисим, опасливо глядя на дом Беэра, остановился, не доходя до него метров пятидесяти.
– Никак господа угомонились. Тихо стало.
Еремей скрутил толстую самокрутку, прикурил от огнива, зло сплюнул:
– Вот жизнь! Им всё, а нам только кулак в рыло.
Анисим согласно кивнул. Прикоснувшись к своему избитому лицу, сморщился от боли:
– Я давеча ещё легко отделался! Этот Пох к Федьке Рябову из второй роты так приложился, что тот уже неделю в лазарете лежит. Зверюга!
Солдаты, замолчав, торопливо прошли мимо генеральского дома, стараясь идти как можно тише. Анисим краем глаза успел заметить огонёк свечи в раскрытом окне второго этажа. Пройдя дом, Еремей вдруг схватил товарища за руку и зашептал ему на ухо жарко, зло, давясь словами:
– Сбегу я отсюда, Анисим! Сил нету терпеть. К старообрядцам пойду, дальше в горы, к Чарышу. Там не сыщут!
– Сыщут. Зараз в кандалах обратно и приведут. И на рудник. А там сто раз пожалеешь, что на свет родился. Так-то, брат Еремей.
И столько было безнадёжности в этих словах, что поник головой Еремей, лишь затравленно оглянулся вокруг.
– Мне унтер говорил, нынче Беэр в Тобольск едет, партию беглых встречать, – продолжал Анисим. – Из Тюмени, Ялуторовска ведут кандальников, и прямиком на рудники. Тоже, наверное, вроде тебя к старообрядцам уйти хотели. Семьдесят два человека.
Еремей, сдёрнув свою шапку, перекрестился на купола начинающего выступать из предрассветной мглы Петропавловского собора:
– Сюда по своей воле никто не пойдёт, разве что в кандалах. Только перемрут они по дороге. Дай-то Бог, чтобы хоть половина сюда добралась.
Солдаты, перекрестившись ещё раз на кресты куполов, развернулись и, перейдя на другую сторону улицы, пошагали обратно, в сторону плавильной фабрики. До первого удара колокола, возвещавшего о начале нового дня, оставался один час.
Глава 3. В Канцелярии Колывано-Воскресенских заводов
Солнце, поднявшись уже довольно высоко, по-хозяйски расположилось над землёй, оттеснив в сторону еле заметный на голубом небе бледный серпик луны. Удивительной красоты места золотило оно своим сияньем и щедро одаривало теплом последних летних дней.
Когда демидовские первопроходцы выбирали место под строительство Барнаульского завода, то, наверное, не последнюю роль в их решении сыграла необычайная притягательность здешней природы. Прямо против этого места могучая Обь делает плавный изгиб и, словно любуясь горделиво взметнувшимся на десятки метров левым берегом, слегка замедляет свой ход.
Правому берегу, низкому и пологому, в отличие от своего брата, нечем было удерживать колоссальную мощь своей хозяйки, и в паводок разливалась Обь широко и привольно, затопляя заливные луга на многие вёрсты, давая приют бесчисленным стаям водоплавающих птиц. Рыбы и живности всякой водилось в этих местах в количествах, не поддающихся исчислению.
Речка Барнаулка, давшая название заводу и городу, заботливо укрытая высоким шатром из разросшихся по её берегам деревьев, прихотливо извиваясь, вливалась в сверкающую солнечными бликами зеркальную гладь заводского пруда. Песчаные берега его, поросшие высокой травой и кустарником, вытянулись более чем на версту. По вечерам поверхность пруда оживала. Хищная рыба выходила на охоту, и мелкие рыбёшки, спасаясь от преследования, выпрыгивали из воды, отчаянно трепеща в воздухе плавниками. Крупные раки, продираясь сквозь прибрежные водоросли, выползали на песчаные отмели и, тараща бисеринки глаз, лениво шевелили огромными усами.
Восточной своей стороной пруд упирался в заводскую плотину. По обе стороны её возвышались сторожевые деревянные башенки с шатровыми крышами. Башенки эти, свежетёсанные из вековых сосен, светлели на солнце боками и наполняли воздух вокруг себя терпким запахом янтарной смолы, обильно сочащейся из самой сердцевины брёвен. Из-под шатровых крыш настороженно выглядывали две тупорылые пушки, готовые в любой момент изрыгнуть из себя с грохотом, дымом и пламенем раскалённые шары ядер.
На Петропавловской линии, недалеко от дома генерал-майора Беэра, находилось здание заводской Канцелярии. Это красивое каменное двухэтажное здание с башенкой и большим количеством окон по фасаду отдалённо напоминало Кунсткамеру.
Канцелярия, аккуратно выкрашенная охрой, содержалась в образцовом порядке. Андрей Венедиктович специально следил за тем, чтобы присутственные места были для посетителей «не только полезны, но и внешним видом приятны».
Секретарь заводской Канцелярии Василий Степанович Щербаков, дописав последнюю циферку, аккуратно положил перо в небольшой продолговатый футляр, который он сам же собственноручно и сделал для этой цели. На его массивном рабочем столе уже стоял тяжёлый серебряный прибор для канцелярских принадлежностей, но там перо надо было засовывать в пасть какому-то пузатому и козлоногому существу, что суеверный Василий Степанович позволить себе никак не мог.