Пресса активно освещала деятельность Комитета бдительности Уайтчепела, и фигура Джорджа Ласка вскоре стала популярной, чего не скажешь о высокопоставленных чинах полиции Лондона…
Служба сэра Чарльза Уоррена, который с марта 1886 года был ответственен за правопорядок в столице Британской империи5, в последние полтора года проходила в крайне неблагоприятных условиях. Армейский генерал, не привыкший, чтобы им командовали, – тем более, гражданские лица, в особенности те, которых он не уважал, – так и не смог ужиться с новым министром внутренних дел Генри Мэтьюзом. Тот был не менее властным человеком, чем сам Уоррен, – так, что борьба между ними была неизбежна. Первым делом Мэтьюз окружил комиссара полиции своими людьми. Так, Уоррен прекрасно знал, что его помощник, ответственный за криминальную полицию, Джеймс Монро работает на Мэтьюза, однако долгое время ничего не мог с этим поделать, постоянно встречая противодействие со стороны своего подчиненного. Фактически, он утратил контроль над криминальной полицией города. И только в конце августа 1888 года сэр Чарльз отправил в отставку Монро, назначив на его место Роберта Андерсона, который, правда, был в дружественных отношениях со своим предшественником. Ситуация несколько изменилась, когда Андерсон отправился на отдых в Швейцарию, – это случилось 7 сентября, накануне убийства женщины в Спиталфилдс. Воспользовавшись удалением Андерсона из города, Чарльз Уоррен, назначил главным инспектором Дональда Сазерленда Свонсона, возложив на него общую ответственность за расследование убийств в Ист-Энде.
15 сентября из Скотланд-Ярда в Хоум Офис6 на имя министра Мэтьюза за подписью сэра Чарльза Уоррена было отправлено донесение следующего содержания: «Я убежден, что дело об убийстве в Уайтчепеле – это такое дело, которое может быть успешно расследовано, если к нему подойти системно. Я бы мог сказать, что и сам в состоянии в течение нескольких дней разгадать эту тайну, – при условии, если бы сосредоточился всецело на нем. Поэтому я считаю крайне важным передать всю работу центрального аппарата по данному делу в руки одного человека, который бы ни о чем другом больше не заботился.
Ни вы, ни я, ни мистер Уильямсон не можем этого сделать, поэтому я передаю это в руки главного инспектора Свонсона, который должен быть в курсе всего. Я смотрю на него, как на глаза и уши комиссара в этом конкретном деле. У него должна быть своя комната, – и каждая бумага, каждый документ, каждый отчет, каждая телеграмма должна проходить через его руки. С ним необходимо консультироваться по всем вопросам. Я бы не посылал никаких указаний по поводу этого дела, не посоветовавшись с ним. Я возлагаю на него всю ответственность…».
Главный инспектор Свонсон добросовестно исполнял свои обязанности как «глаза и уши» сэра Чарльза Уоррена, а потому, когда 17 сентября в Скотланд-Ярд поступило письмо весьма странного содержания, он тотчас же доложил о нем своему шефу. И тогда на стол комиссара Столичной полиции легла перепачканная бумага, на которой чернилами красного цвета, будто кровью, ровным мужским почерком были написаны такие слова:
«Дорогой Начальник (Dear Boss). Итак, сейчас они говорят, что я Жид. Когда же они поумнеют (или узнают?), Дорогой старый (старший?) Начальник! Вы и я знаем правду, не так ли? Ласк может обыскать (слово с ошибкой – look forever) Ад, но никогда не найдет меня, тогда как я буду прямо под его носом все это время. Я наблюдаю, как они ищут меня, и это вызывает во мне приступы смеха (ха, ха). Я люблю мою работу, и я не остановлюсь, пока на мне не застегнут наручники. И даже тогда берегитесь вашего старого приятеля Джеки. Поймайте меня, если сможете».
После этих слов стояла подпись – «Jack the Ripper» («Джек-потрошитель»), а далее следовала приписка: «Извините за эту кровь, – она осталась с последнего раза. Какое миленькое ожерелье я подарил ей!»
Сэр Чарльз Уоррен, пробежав глазами эти строчки, изобилующие грамматическими и стилистическими ошибками, изменился в лице и, подняв взор на Свонсона, осведомился у него:
– Кто, кроме вас, еще читал это?
– Точно не знаю. Впрочем. Сотрудник, что вскрыл конверт… Но он тотчас же отнес его мне, согласно вашего приказа, – напомнил Свонсон.
Чарльз Уоррен качнул головой и, поднявшись из-за стола, прошелся по своему кабинету, а потом остановился напротив главного инспектора Свонсона и, устремив на него пристальный взор, проговорил отчетливо и с расстановкой:
– Содержание этого письма не должно выйти за пределы этого здания. Вам это понятно?
– Да, сэр, – с готовностью отозвался Свонсон.
Оставшись наедине с самим собой, Чарльз Уоррен опустился в кресло и снова просмотрел письмо. «Какое миленькое ожерелье я подарил ей!» – прочитал он еще раз, не сразу поняв, о чем идет речь. Какое ожерелье? Потом его вдруг осенила жутковатая догадка. Украшение из внутренностей, которыми убийца обложил перерезанное горло своей жертвы…
27 сентября 1888 года из почтового ящика сотрудник Центрального агентства новостей извлек запечатанный и запятнанный конверт, на котором не было ни имени отправителя, ни обратного адреса. Послание, заключенное в этом конверте и датированное 25 сентября, предназначалось некоему Начальнику (The Boss), а потому вскоре легло на стол главного редактора газеты. Он прочел такие строчки, написанные ровным почерком чернилами красного цвета:
«Дорогой Начальник! Я слышу, что полиция вот-вот поймает меня, но они пока даже не установили, кто я. Я смеюсь, когда они, пытаясь выглядеть такими умными, говорят, будто находятся на правильном пути. Та шутка с «Кожаным фартуком» по-настоящему рассмешила меня. Я всерьез взялся за шлюх и не перестану рвать их, пока на мне не застегнут наручники. Великолепной была работа в прошлый раз! Той леди я не дал и рта раскрыть. Как могут они поймать меня сейчас? Я люблю свою работу, и я хочу начать снова. Ты вскоре услышишь обо мне с моими забавными маленькими играми. Я сохранил немного красного вещества в бутылке из-под имбирного пива, что осталось со времени последней работы, чтобы писать им, но оно загустело как клей, и я не могу использовать его. Красные чернила подойдут, я надеюсь (ха, ха). В следующий раз я отрежу леди уши и отправлю офицерам полиции, – только для забавы, если ты не против. Попридержи это письмо, пока я не сделаю чуть больше работы, и тогда дай ему прямой ход. Мой нож – такой приятный и острый, я хочу выйти на работу прямо сейчас, если бы у меня появилась возможность. Удачи. Ваш верный
Джек-потрошитель (Jack the Ripper).
Не возражаешь против этого псевдонима (trade name)?
Постскриптум. Не отправляю это письмо, пока не сведу всю красную пасту со своих рук, чтоб её. Пока безрезультатно. Сейчас они говорят, что я доктор. Ха – ха».
Главный редактор Центрального агентства новостей не решился предать огласке это письмо, не поставив в известность Скотланд-Ярд, куда оно попало 29 сентября, а в следующую ночь Джек-потрошитель снова вышел на охоту…
Глава третья. Двойное событие
Вторник. 25 сентября.
В то будничное утро паб пустовал. За последний час лишь нескольких клиентов довелось обслужить бармену. Потом в дверь вошла женщина, одетая в черную куртку. У нее был потрепанный вид. По ее щеке текли смешанные с кровью слезы. Увидев ее, бармен первым делом подумал, что она стала очередной жертвой мясника, «кожаного фартука», – в общем, того убийцы, который в последние месяцы терроризировал округу.
Женщина, присев к барной стойке, сквозь зубы процедила слово «ром» и, звонко кинув монеты, тотчас же залпом осушила стакан с обжигающей жидкостью.
Бармен пригляделся к ней. Моложавый вид, но явно за сорок. Кровь текла по ее щеке. Мочка левого уха была разорвана, словно с нее насильно сорвали серьгу. «Нет, – отмахнулся бармен от своей первой мысли. – Типичная бытовая драма. Сейчас начнет мне изливать свою душу и жаловаться на судьбу-злодейку». Сколько он уже выслушал этих историй за все то время, что простоял на этом месте!
Одного стакана рома оказалось недостаточно для того, чтобы заглушить горе. И женщина попросила еще.
– В кредит не даем! – отозвался бармен, искоса глянув на клиентку, которая, как он понял, была не в состоянии заплатить за выпивку.
Гнев сверкнул в глазах женщины, которая утерла свои слезы, а потом заискивающе проговорила:
– Я могу предложить вам свои услуги…
Осознав смысл сказанного, бармен изменился в лице, побагровел и высказал все, что он думает о таких, как она.
– Мистер, зачем же так грубо обращаться с леди? – послышался голос с заметным акцентом, принадлежащий молодому человеку, который в этот ранний час сидел за столом в самом темном углу паба. – Налейте ей, – за мой счет…
– Слава Богу, хотя бы один джентльмен нашелся! – обрадовалась «леди», наблюдая, как бармен наполняет ромом второй стакан. Она осушила его до дна, а потом поднялась со своего места и нетвердой поступью сделала несколько шагов к выходу, но вскоре остановилась, – чуть поодаль от того места, где сидел незнакомец.
– Мистер, я вам обязана. Как ваше имя? Скажите, чтобы я могла знать его! – выдавила она из себя чуть заплетающимся языком.
– Вы можете звать меня Дэвид. Дэвид Коэн, – представился незнакомец, – он встал из-за стола и отодвинул стул, тем самым, приглашая ее сесть напротив. Женщина тотчас приняла это приглашение и, приглядевшись, проговорила:
– Вы очень галантный кавалер, Дэвид. Но мне ваше лицо как будто знакомо. Мы раньше не встречались?
– Возможно, – отозвался тот. – Я вижу, вы поранены. Позвольте предложить вам одно очень хорошее средство…
– Вы что, доктор? – удивилась женщина, когда увидела склянку, вынутую из саквояжа.
– В некотором роде, – усмехнулся молодой человек. – Вы мне позволите? – сказал он, давая понять, что хочет сделать.
– А это, случайно, не яд? – недоверчиво проговорила женщина. Ее слова только рассмешили его, – тогда, после некоторого колебания она позволила ему прикоснуться к своему поврежденному уху. Пахучая мазь вскоре подействовала и принесла облегчение, а потом и вовсе сняла боль.
Ощутив эффект от действия мази, женщина в восторге воскликнула:
– Вы просто волшебник, Дэвид!
– Ну, что вы? – возразил молодой человек. – Это просто восточная медицина! Так, кто же с вами сотворил такое?
Его вопрос заставил женщину вспомнить о пережитом, и она опять всплакнула, почувствовав непреодолимое желание выговориться. То, что привык выслушивать бармен, выплеснулось теперь на этого молодого человека, ее нового знакомого. Тот, затаив улыбку в уголках губ, внимательно слушал слова несчастной женщины.
– Десять лет назад у меня была прекрасная семья, заботливый муж и девять очаровательных деток. Нашему счастью, казалось, не будет конца. Но в один ужасный день все изменилось. И зачем только мы сели на тот злосчастный пароход?! – убивалась она, всхлипывая, и, утерев слезы, пояснила. – Пароход «Принцесса Элис», – тот самый, который десять лет назад вышел в плавание по Темзе и столкнулся с баржей, груженой углем. Как сейчас помню этот миг! Муж и дети погибли сразу. Я еще боролась за жизнь. Но другие пассажиры – тоже. Один из них в борьбе за спасательный круг ударил меня по лицу, – при этом она широко раскрыла рот и, показав отсутствие нескольких зубов, продолжала. – После покойного мужа я больше не встречала достойных мужчин, – один был хуже другого. Каждый думал только о себе…
Женщина со слезами на глазах поведала ему историю своей жизни, которую сама же и придумала. На самом же деле, Элизабет Страйд, или «Долговязая Лиз», как ее все называли, была проституткой с двадцатилетним стажем. Правда, у нее и, в самом деле, был муж, и он умер, но вовсе не во время кораблекрушения, а, заболев чахоткой. Она же, когда узнала о болезни мужа, просто бросила его. В последние годы Долговязая Лиз жила с портовым рабочим по имени Майкл Кидни, – они делили одну комнату на двоих в ночлежном доме на Дорсет-стрит. Теперь же они поругались, и в приступе ярости он сорвал с ее уха сережку, которую когда-то сам и подарил. Со второй серьгой женщина рассталась уже добровольно, бросив ее в лицо своего сожителя, после чего, громко хлопнув дверью, ушла из дома. По своему обыкновению Долговязая Лиз направилась прямиком в паб, чтобы залить горе ромом. Там она и столкнулась с этим галантным кавалером, который был не только щедр, но еще и знал толк в медицине, а, кроме того, оказался благодарным слушателем. В-общем, в тот день они поняли друг друга, – по крайней мере, ей так казалось, – а потом, на второй встрече, он предложил ей провести вместе выходные.
Суббота. 29 сентября. 20:30
Констебль Робинсон из полиции Сити, совершающий регулярный обход, шел по Хай-стрит, Элдгейт, когда заметил людей, толпящихся возле тротуара. Это собрание привлекло его внимание. При приближении полицейского люди тотчас расступились в стороны. И его взор упал на женщину, которая лежала на тротуаре и храпела на всю округу. Он приблизился к ней и попытался ее разбудить. Но не тут-то было. Женщина только громче захрапела. Констебль остановился в нерешительности, не зная, что делать.
– Кто-нибудь знает эту женщину? Откуда она? – осведомился полисмен, обводя глазами собравшихся на улице. Но ответом ему была гробовая тишина. Люди только улыбались. Констебль, пытаясь привести в чувства мертвецки пьяную незнакомку, от которой за милю несло перегаром, приподнял ее с тротуара и перетащил к стене дома №29. Однако, едва он отпустил ее, как она повалилась на тротуар и продолжила спать, как ни в чем не бывало. Это зрелище весьма позабавило публику. Все дружно рассмеялись. Констебль же, красный от гнева, велел толпе расходиться и, увидев своего сослуживца, подозвал его, чтобы тот помог дотащить женщину до участка, что на Бишопсгейт-стрит. Там, в камере, за решеткой, она впервые открыла глаза и непонимающе уставилась на полицейских.
– Как вас зовут? – осведомился констебль, что приволок ее в участок. – Никак (Nothing), – отозвалась та и снова провалилась в сон. Полисмены ушли, оставив ее в камере.
Констебль Джордж Хатт, тюремщик Сити, пришел на дежурство в десять вечера. В камере он нашел только одну эту пьяную женщину. В течение следующих двух часов Джордж Хатт дважды проходил по коридору и всякий раз находил ее все еще крепко спящей. В первом часу ночи женщина проснулась, – до слуха тюремщика донеслись звуки ее пения. Через пятнадцать минут, в 12:30, она позвонила в колокольчик, давая о себе знать. И при появлении тюремщика спросила, когда ей разрешат уйти.
– Когда ты сможешь о себе позаботиться, – мрачно отозвался констебль Хатт.
– Я уже в состоянии это сделать, – ответила она. Но тот, видимо, был иного мнения. Прошло еще минут двадцать, когда тюремщик выпустил ее из-под стражи.
Ключ лязгнул в замке, и, отворяя решетчатую дверь камеры, констебль Хатт сказал: «Прошу на выход, миссис!».
– А как, кстати, тебя зовут? – спохватился он, вспомнив, что должен заполнить документы. – И где ты живешь?
– Мэри Энн Келли из дома № 6 по Fashion Street, – на ходу развязно выдала женщина. – А который час? – спросила она, следуя по коридору к выходу.
– Достаточно поздно, чтобы ты больше не пила, – заметил констебль Хатт. – Иначе снова окажешься за решеткой…
– Я чертовски хорошо спрячусь, когда вернусь домой, – вздохнула она, открывая дверь. – Так, что ты меня больше не увидишь…
– Я верно вам служил, – съязвил констебль Хатт. – Запомни – ты не должна напиваться. И, – добавил он. – Закрой за собой дверь.
– Хорошо, – прощебетала она. – Спокойной ночи, старый петух.
Мэри Энн Келли, – так назвалась эта женщина, выходя из полицейского участка на Бишопсгейт-стрит, Сити. На самом деле, ее звали Кэйт, точнее, Кэтрин Эддоус. Впрочем, фамилия Келли ей тоже была хорошо знакома, – это «последнее имя»7 ее сожителя, с которым она рассталась накануне днем. Уличная торговка, которая официально никогда не была замужем, но при этом имела двоих детей – от ее первого сожителя, мистера Конвея. Со вторым, мистером Келли, она прожила семь лет, что называется «душа в душу». Впрочем, это не помешало ей бросить и этого своего «гражданского мужа», – едва на горизонте появился новый ухажер. Молодой и, что главное, с деньгами. Этот человек дважды снимал для нее номер в гостинице. Однако, как ни странно, за все то время он так ни разу и не притронулся к ней, удовлетворяя свою нужду на пол (и однажды даже запачкал ее шейный платок). В остальное время он любил слушать, как она поет, – при этом хвалил ее пение, но однажды обмолвился об «одной знакомой, которая поет лучше». Эти слова тотчас же воспламенили ревность в сердце женщины, и она принялась расспрашивать своего кавалера об этой знакомой. Тот нехотя сказал, что ее зовут «Мэри Энн Келли».