Ну почему он всегда прав?
Юрка заботливый кавалер – это сказал про него Станислав Павлович. Скажи кто другой, Юрка бы обиделся, а здесь только фыркнул:
– Никакой я не кавалер! Она же девчонка, к тому же маленькая. Вот и защищаю.
Тогда возмутилась Женя:
– Нашелся взрослый! Да ты всего на год меня старше. Я через год такая же буду. И защищать меня нечего, сама справлюсь, к тому же никто не нападает.
Юрка хороший, и то, что он подругу защищает, даже здорово, Женя чувствует себя уверенно. Хотя действительно никто не нападает.
– Во-первых, не на год, а почти на два. Во-вторых, на целых два класса. В-третьих, ты действительно девчонка, и с этим ничего не поделать, – развел руками Юрка. Они поссорились…
Шла вторая неделя, а война вовсе не заканчивалась!
В подвале их дома приказано устроить газоубежище, потому из него принялись выносить весь хлам. Но мужчины и дворник договорились оставить там доски, чтобы сделать скамьи для сидения. Женя вздыхала: неужели придется проводить время в газоубежище?
Но не время рассуждать или жаловаться, необходимость спускаться в газоубежище не такая уж большая жертва по сравнению с тем, что красноармейцы испытывали на фронте и даже гибли там. Немцы упорные, они, как какая-то страшная железная машина, катились вперед. Скорей бы уж этой машине свернули шею.
Мужчин в доме оставалось все меньше – кого-то призвали в армию, кто-то ушел добровольно, кто-то перешел на казарменное положение. Были даже такие, что эвакуировались. Позор! Эвакуироваться, бросить любимый Ленинград – значит не верить в победу над врагом. Скорую победу!
За неделю город изменился до неузнаваемости.
Большие витрины магазинов заложили мешками с песком, кое-где стекла и вовсе закрыли фанерой. Сняли все вывески, говорили, что это против шпионов, мол, местные и сами знают, где что находится, или спросят прохожих, а шпионы могут прочитать.
В парках и скверах копошились женщины, так казалось со стороны. В действительности у них тяжелая работа – рытье щелей. Такая щель замена бомбоубежища, ведь в случае бомбежки не у всех будет возможность добежать до настоящего убежища.
В городе введено затемнение, значит, включать свет можно только если окна плотно зашторены. Освещение на улицах не включали вообще, в парадных горели тусклые синие лампочки, такие же повесили над входами в убежища. Хорошо, что летние ночи в Ленинграде светлые.
Дети бегали смотреть на зенитки на площадях, на противотанковые ежи, мальчишки по-прежнему играли в войну, только теперь вместо финнов и Антанты врагами были гитлеровцы. Конечно, побеждали врага после третьего «тра-та-та», брали в плен и нещадно били. Однажды Станислав Павлович вступился за такого бедолагу, ему объяснили, что «все по-настоящему», раз этот сегодня немец, то пусть и терпит.
– А завтра?
– А завтра мне может выпасть жребий быть немцем, меня побьют, – серьезно пояснил щербатый конопатый мальчишка.
В разговор вмешался еще один:
– Чего стоишь? Побежали на площадь Жертв Революции, там зенитки поставили!
С воплем: «Ух ты!» мальчишки умчались смотреть на зенитки.
Пока это казалось какой-то игрой и даже не очень страшной. Дети играли, взрослые поняли что-то иное…
Некоторые районы области – Псковский и Новгородский (тогда они были в составе Ленинградской области) – стали называть прифронтовыми!
– Как это? При фронте?
Станислав Павлович решил проводить для квартиры политинформации. Он стал отмечать на карте города, о боях за которые сообщали по радио. К сожалению, все сообщения заканчивались словом «оставили»… Черные флажки на портновских булавках, которыми он на карте помечал захваченные гитлеровцами советские города, множились и все ближе подступали к Ленинграду.
В городе вовсю шла эвакуация, забежал попрощаться племянник бабушки Петр, он со своим Кировским заводом уезжал на восток. Его жена Алла и дочь Мариночка ехали с хореографическим училищем, по счастью, туда же – в Пермь. Алла радовалась:
– По крайней мере, будем рядом.
Многолетний приятель Станислава Павловича по службе в Кировском театре оперы и балета Иван Антонович тоже уезжал и звал Станислава Павловича с собой, но тот отказался:
– Нет, я уж лучше со своими, со своим Ленинградом останусь.
Грузились «Светлана» и «Электросила», Металлический и завод «Русский дизель», Ижорский… Паковали вещи НИИ, проектные институты, лаборатории, театры, Филармония и Капелла…
Это производило гнетущее впечатление, если уезжают и так поспешно, значит, в Ленинграде оставаться опасно? Но одновременно росла вера в то, что город все равно не сдадут! Нет, пока жив хоть один ленинградец, немцы на улицах города не смогут маршировать, как делали это на улицах других европейских городов.
– Ленинград не Париж, Вена или Варшава! Мы не пустим гитлеровцев в город!
По радио объявили, что теперь нельзя выключать репродукторы, по ним будут объявлять о воздушной тревоге. И что теперь, когда нет передач, будет постоянно передаваться звук метронома – если медленный, значит, все в порядке, а если быстрый, то тревога.
Сначала этот стук раздражал, но скоро привыкли.
В городе появились беженцы. Станислав Павлович сказал, что это очень плохой признак, люди бегут от войны, значит, она приближается.
Их размещали в зданиях эвакуированных учреждений, в школах. Женькину школу заняли под госпиталь. И мамина больница больше не больница, а госпиталь. Госпиталь – значит, есть раненые, ведь госпитали для раненых? Бабушка хмуро сказала:
– Готовятся…
Как по-разному вели себя люди. Одни с первого дня в очередях простаивали, чтобы их на фронт взяли, другие начинали прятаться, чтобы туда не попасть. Станиславу Павловичу отказали: у него больное легкое, и сердце тоже больное, да и возраст, а с Юркой, который собирался наврать, что ему уже шестнадцать, даже разговаривать не стали, просто не пустили в военкомат.
А мама рассказывала, что немало таких, кто вдруг на операцию решил лечь, хотя несрочные операции отменили. Нашлись те, кто уксус пил, чтобы обострение язвы вызвать и на фронт не попасть. Вот мерзавцы! От язвы погибнуть они не боялись, а на фронт боялись. Но таких мало, совсем мало, ленинградцы рвались на фронт, чтобы прогнать врага с родной земли, не допустить приближения к любимому городу.
Главная угроза с севера: финны не могут простить поражения в прошлой войне и рвутся к Ленинграду. Ох и погонят же их!
Прошел слух, что из Ленинграда эвакуируют самое ценное из музеев. Женя с Юркой бегали смотреть: и правда у Эрмитажа и Русского музея машины, оттуда выносят что-то большое. Юрка сказал, что это верно, ценные картины и скульптуры могут пострадать при артобстреле или воздушном налете.
– А разве мы не можем?
Юрка посмеялся над ней:
– Девчонка, сразу видно! Мы люди, мы можем в убежище уйти, а картины куда денутся?
А еще они бегали смотреть, как закрывали или красили купола. Какие эти альпинисты храбрые! Они висели на канатах и красили купола соборов и ничуть не боялись. Женя и без Юркиных объяснений поняла, чтобы вражеские летчики с самолетов не увидели. Вдруг какому-то самолету удастся прорваться к Ленинграду?
И снова мама твердила:
– Это ненадолго, просто помощь из Москвы еще не подоспела. Товарищ Сталин наверняка отдал приказ о помощи нашему городу!
Маргарита Семеновна фыркнула:
– Наивная вы, Леночка! Сколько городов сдали и Ленинград сдадут.
– О чем вы говорите?! Никто Ленинград фашистам не сдаст!
– А я что? – широко раскрыла глаза Маргарита. – Я ничего. Немцы народ культурный и строгий, порядок установят. Вся Европа под ними живет и не жалуется.
Обычно молчавшая в кухне Елизавета Тихоновна вдруг подала голос:
– Особенно те, кто в концлагерях…
Маргарита снова фыркнула:
– Это вы про евреев? Своих жалеете? – И внезапно обратилась к маме: – А у вас ведь немецкие корни, да? Вам-то чего бояться?
Мама даже побледнела.
– Я советская гражданка!
Бабушка положила ей руку на плечо:
– Спокойней, Леночка. Не обращай внимания.
Но мама все же продолжила:
– И корни у меня не немецкие.
– А… еврейские, значит? Тогда вам точно следует бояться.
Когда Маргарита Семеновна ушла, Женя тихонько поинтересовалась у мамы:
– Что значит «немецкие корни»?
– Анна Вольфовна немка, и все Гольдберги тоже.
Женя даже ахнула:
– Они с Гитлером?!
– Нет, они родились в Петербурге и никогда не бывали в Германии. Как и их родители.
Бабушка объяснила еще:
– Ты ведь умная девочка и прекрасно понимаешь, что немцы, как и русские и другие народы, бывают разные. Это просто национальность человека, от которой вовсе не зависит, хороший он или плохой. Иногда люди уезжают далеко от своей Родины, живут там, у них рождаются дети, потом внуки и правнуки, которые даже языка своих предков могут не знать. А немцы и фашисты не одно и то же. И вообще все эти разговоры – глупости!
Женя впервые видела бабушку раздраженной и не понимала почему.
Понять пришлось скоро, потому что в тот же день Колька ехидно поинтересовался:
– А ты немка, да?
– Никакая я не немка! Я русская, у меня папа русский!
– А мама немка. У нее фамилия Гольдберг.
– Это фамилия ее первого мужа, вот!
– Ага, а почему она тогда не Титова, как вы с папой?
– Потому… потому… – Женька даже не сразу вспомнила почему. Какая разница, какая у человека фамилия? – Чтобы была фамилия, как у Тани.
– Какой еще Тани? – передразнил противный Колька.
– Моей старшей сестры Тани. Она с Гольдбергами живет на Васильевском и тоже Гольдберг.
– Все равно немка!
Наверное, они бы подрались, но Кольку подхватил за ухо и повел в свою комнату Станислав Павлович. Что уж он там говорил, неизвестно, но Колька вышел и извинился перед Женей, а его родители вечером устроили настоящую атаку на Станислава Павловича. Колькина мама Нинель Петровна кричала визгливым голосом, что не позволит унижать их мальчика, а мужа, который пытался ее успокоить, кричала, обзывала ни на что не годной тряпкой! В общем, тарарам стоял весь вечер.
Наверное, Нинель Петровна сделала бы немало гадостей Станиславу Павловичу, но на следующий день они уехали в эвакуацию.
Закрывая комнату на целых три замка, Нинель Петровна нарочно громыхала ключами, чтобы все слышали, что дверь надежно заперта. Проводить их не вышел никто, а Станислав Павлович в кухне вдруг подмигнул Женьке и нарочно громко предупредил:
– Женька, будь осторожна, там мышь скреблась. Все девчонки мышей боятся.
Женя мышей ничуть не боялась, и никакие мыши в квартире не скреблись, бабушка бы этого не допустила, на то и Мурка, чтобы не было мышей. Но Женя поняла, что Станислав Павлович что-то задумал, и поддержала его:
– Ой, правда?! А где?
– Вон там, у двери Якимовых. Хорошо, что они уехали, Нинель Петровна наверняка мышей боится.
В двери кухни показалась побледневшая Нинель Петровна:
– Где мышь?! Какая мышь?!
Станислав Павлович округлил глаза:
– А разве вы еще не уехали? Да не бойтесь, мышка маленькая, она вас не съест. Разве что погрызет что-то. Езжайте спокойно.
– Уедешь тут! – взвыла Якимова и бросилась открывать замки, оказалось, что она решила проверить, все ли надежно завернуто и спрятано. Едва не опоздали.
Закончив проверку, Нинель Петровна закрыла дверь только на один замок, а ключ вдруг протянула вышедшей в коридор бабушке:
– Ирина Андреевна, присмотрите за комнатой. И впускайте туда иногда Мурку, чтобы кошачьим духом пахло.
Бабушка отказалась:
– Нет, Нинель, я не стану брать ключ. А Мурка и без того по коридору все время ходит.
К Якимовой метнулась Маргарита Семеновна, буквально выхватила ключ из рук:
– Я присмотрю! И за Муркой тоже.
Сам Якимов звал жену:
– Нинель, мы опоздаем. Уже опоздали.
Та махнула рукой и поспешила к выходу. Маргарита Семеновна, напевая, отправилась к себе, она выглядела так, словно выиграла большой приз.
Немного погодя Маргарита Семеновна загромыхала замком, открывая комнату Якимовых.
Бабушка укорила ее:
– Вы хотя бы завтра дождались.
– Я только посмотрю, нет ли мыши.
Юрка расхохотался:
– Вы же не кошка.
С того дня повелось: Юрка при виде Маргариты норовил мяукнуть. Женька, не выдерживая, прыскала от смеха. Так продолжалось, пока Станислав Павлович не взял за ухо уже Юрку, а Женьке погрозил пальцем:
– Посмейся мне!
А тогда Ирина Андреевна лишь покачала головой:
– Что если они опоздали и сейчас вернутся?
Маргариту из чужой комнаты словно ветром вынесло, поспешно закрыла замок и удалилась к себе:
– Вдруг и правда там мышь?
Якимовы не вернулись, из дома они первыми отправились в эвакуацию.
В июне это считалось позором, трусостью. Станислав Павлович развел руками:
– Крысы бегут с тонущего корабля.
Женя не удержалась:
– А мы тонем?
Станислав Павлович смутился:
– Я не про корабль, я про крыс. Мы не тонем и не потонем никогда, девочка моя.
Эти фашисты очень подлые, очень. Сначала захватили всю Европу, теперь напали на Советский Союз и упорно продолжали продвигаться вперед. Напасть, заключив договор о ненападении! Чего же о них можно сказать хорошего?
Но Женя не могла понять, куда смотрит немецкий рабочий класс. Должны же они выступить против Гитлера? Почему немецкие рабочие не заявят о том, что так нельзя поступать? Нет, они сами идут воевать, захватывать чужие земли, убивать ни в чем не повинных людей, даже детей! Они будто ослеплены, оглушены, словно забыли, что они сами люди. Или нелюди? Где же международная классовая солидарность трудящихся? Где Интернационал?
Ничего, когда немцев погонят обратно, а это будет очень скоро, буквально на днях, то все поймут, что зря пытались отсидеться в кустах.
Когда же погонят? Который день ведь немцы прут вперед, топчут советскую землю, убивают советских людей. Нет им прощения.
Скорей бы уж погнали…
Вышло постановление о сдаче всех радиоприемников. Сдать надо в пятидневный срок. Зачем?
Станислав Павлович объяснил, что при помощи радиоприемников могут поддерживать связь шпионы, заброшенные в Ленинград.
Женя удивилась:
– Пусть бы шпионы и сдавали. Мы-то не шпионы.
Юрка посмеялся:
– Надо пройти по квартирам и спросить: вы не шпион? Ах, шпион… тогда сдайте, пожалуйста, радиоприемник.
Женька и сама поняла, что сказала глупость, просто было очень жалко, что отдадут приемник и нельзя слушать, как читает книги Мария Петрова. У этой артистки такой голос… заслушаешься.
Но приемник пришлось сдать, вместо него выдали черную тарелку репродуктора, сказали включить в сеть и не выключать, все новости теперь будут по репродуктору. Женя спросила у управдома:
– И Мария Петрова тоже?
Думала, он не поймет, но он понял, ему тоже нравился голос этой артистки, и как она книги читает, нравилось.
– Не знаю, детка. Надеюсь, что и Мария Григорьевна будет выступать. Если не эвакуируется. Театры все эвакуируются.
– Жаль…
Но ладно, ленинградцы потерпят, просто обидно думать, что любимая артистка сбежит из Ленинграда при первой же опасности, как Якимовы.
Мария Петрова не сбежала, она продолжила работать на Ленинградском радио и читать книги у микрофона, став одним из «голосов блокады», как и Ольга Берггольц.
Эвакуировали маленьких детей, тех, которые в яслях, и самых маленьких детсадовских. Почему-то тревожно на них смотреть, их много таких маленьких и бес толковеньких, а взрослых с ними мало, совсем мало. А их ведь далеко везут, подальше от опасности. Как же в пути – одному кушать захочется, другому какать, третий с четвертым подерутся из-за игрушки. Это в яслях порядок и все организовано, а в пути? Вдруг кто-то потеряется, заблудится, отстанет?