Борис Голлер
Мастерская Шекспира
Вступление
– Ну не с Йорком, конечно! – Со Стюартом! – Но возвратилось!
Шел год 1662-й… И не было ничего удивительного в том, что пожилой джентльмен откровенно радуется концу злосчастной эпохи, когда Время словно вышло из пазов, и тому обстоятельству, что законный король Карл II, сын несчастного отца, смог вернуться в страну после стольких лет изгнания. А воинственный народ Англии принял его восторженно, ибо подустал от бунта, и мгновенно позабыл, как долго дышал воздухом смуты.
– Бедный лорд-протектор! Как мне теперь кланяться вам, когда вы всего лишь полусгнивший скелет, болтающийся в петле? – добавил человек про себя. В этой речи таились и насмешка, и сомнение. – Был весьма щекотливый момент в истории реставрации: по приказу молодого короля бывшего диктатора Кромвеля со товарищи выбросили из могил и останки вздернули на виселицу, на обозрение публики. Это было жестоко и не по-христиански, считали многие, в том числе заядлые роялисты.
Лондон, осень, сентябрь – где-то двадцатые числа сентября… Был четвертый час дня…
Недавно прошел дождь, и казалось, все средние века стекают вдоль улиц потоками нечистот, с двух сторон, параллельно, и даже по Бишопсгейт – вполне почтенной магистрали. Груды мусора у домов то и дело преграждали дорогу. Улицы Лондона плохо убирались.
Джентльмен был в возрасте, но держался прямо. Одет в короткий плащ, как носили тогда, из-под плаща выглядывал небогатый камзол (возможно, не совсем свежий белый воротник), на ногах светлые чулки с башмаками, но на шнурках – что-то вроде розы или другого цветка, являвшегося знаком некоего житейского благополучия. А нижняя часть лица пряталась в шарф или однотонный платок, обернутый вокруг шеи. (Может, простужен?)
Его звали Уильям Давенант, и путь его лежал от Шордича, на севере города, к Саутуорку – на южный берег Темзы. А приведенные мысли посетили его как раз перед вступлением на Лондонский мост. Он представил себе, как Шекспир, идя на работу в театр, переходит через этот мост, где на перилах с двух сторон на высоких шестах стынут головы казненных – среди них, кстати, несколько его знакомых и даже прямые родственники по матери. (Два имени – Соммервила и Арденов – путнику нашему были известны.)
Сам Давенант в те дни не просто скитался по Лондону, но с определенной целью: он искал здания, где прежде, до всевластия пуритан, помещались театры – в Лондоне их прежде было много, о них говорили по всей Европе, – и там могло еще (он надеялся) что-то уцелеть из театрального реквизита.
При Кромвеле театры позакрывали, а некоторые просто сожгли. Пуритане считали сцену развлечением сильно греховным. Правда, они ссылались при этом еще на травлю животных, которая шла в театральных зданиях помимо спектаклей. В своих блужданиях по Лондону Давенант набрел на ужасающую картину: раскапывали для нового строительства место, где был сожжен некий театр – то ли «Лебедь», то ли «Фортуна», оба принадлежали в свое время знаменитому антрепренеру Филиппу Хенслоу, который вывел в люди Марло и, кажется, самого Шекспира. В большой яме на месте бывшего здания нашли огромную свалку костей животных – медведей больше всего: их травля была любимым зрелищем лондонцев.
Несчастное животное привязывали цепями к столбу на сцене и спускали голодных собак. Потом от роскошных театральных костюмов актеров воняло кровью… «И от Шекспира тоже? – спрашивал себя. Давенант. – Наверное!»
Дни представлений в театрах были тогда четко разделены: день – пьеса, а день – травля медведей…
– Англичане – жестокий народ! Впрочем, может, есть и другие такие?
Он был из тех людей, кто ничего не может восхвалить иди осудить вполне определенно. И всегда старался смотреть на предмет с разных сторон.
Он миновал незаметно сады прихода Спасителя, церковь пресвятой девы Марии-Оверн, всегда поражавшую его своей тихой красотой, развалины театра «Роза», тоже принадлежавшего некогда Хенслоу (что-что, а историю лондонских театров Давенант знал назубок!), и «Медвежьего загона» (который помещался рядом с театром «Роза»). И очутился на пустыре, окруженном старыми деревьями, которые явно задел когда-то пожар: часть ветвей выгорела вовсе и сделалась мертвой, а другая еще пыталась жить. Пустырь не просох после дождя и был весь покрыт давним темно-серым пеплом c серебристыми пузырьками воды; и там и сям валялись вычерневшие насквозь и полусгнившие головешки – тоже совсем мокрые. Он стоял на могиле шекспировского театра «Глобус» – который, впрочем, Шекспир и его товарищи называли иначе: «Весь мир».
…Ему показалось, он видит, как некий человек вступает на мост и идет вдоль перил, удаляясь от нас. Несколько времени маячит пред нами. Он молод – года двадцать два, не более. Плащ провинциала, чулки, заляпанные грязью… Идет, насвистывая… Потом вздергивает голову и кричит куда-то в небо:
– Эй, Соммервил, как ты там? Ты уже встретился с Богом? И как он принимает наших стратфордских? (Пауза.)
– Эй, Соммервил!
Дальнейшее – молчанье!..
«Впрочем, – подумал он про Шекспира, – он мог перебираться на лодке. Лодочники всегда, должно быть, толпились у берега. И теперь толпятся».
Он привычным жестом поправил повязку, закрывавшую нижнюю часть лица, и по нечаянности чуть не сдернул ее.
– Жаль только, театр Шекспира придется восстанавливать человеку с проваленным носом! Бедная моя мать! Что бы она сказала!
Из того, что он хранил про себя, к чему не раз возвращался мысленно, что берег в воспоминании, как берегут свою душу, красота его умершей матери занимала особое место. Может, это было связано с его собственным несчастным положением.
Записок сэра Давенанта (он в конце концов стал сэром) и всей истории восстановления театра Шекспира, конечно, не сохранилось. Придется угадывать все самим, и не важно, кто – угадчик.
Часть первая. Ученик
Люди в конце XVI века жили недолго и умирали рано: лет сорок – почти старость, а то и тридцать пять… У них были основания торопиться.
Филипп Хенслоу тоже торопился. Ему было тридцать два, и он считал себя почти стариком. Он сделал все, что мог в свои годы: был лучшим антрепренером в Лондоне, а то и во всей Англии. Женился на богатой вдове много старше себя – обрел крупный капитал, а после заработал и сам немало; хотите завидовать – завидуйте! Зато теперь держал одновременно три или четыре театра. И всюду были актеры. И на всех надо было напастись пьес. Он сам не понял, как сделался докой по этой части и стал разбираться в этой непростой материи! Драматурги крали сюжеты из-под носа друга у друга и без конца переиначивали труды конкурентов и переписывали всякое старье. В XV веке английских пьес почти еще не было, к середине XVII их были уже тысячи.
Потому Хенслоу знал, что делал, когда упрашивал заносчивого, с черными колючими глазами молодого человека (глаза отблескивали странно: наглостью или опиумом, к коему тот был привержен?) переделать для театра некий лежалый товар, из которого, по мнению антрепренера, можно было выжать сок: добиться успеха на сцене. (Он так и говорил, клянусь: «выжать сок»!)
– Ты забыл, что я открыл тебя? – попрекал его Хенслоу.
– Ты ж знаешь, я безнравствен. Я все быстро забываю!
– Оно и видно!..
(Вот это и есть, между прочим, театр! Кто не знаком с предметом – влезать слишком не советую!)
Они долго переругивались – впрочем, вполне доброжелательно.
– Ты можешь использовать того новенького из провинции, о котором я тебе говорил. Считай, рекомендую. Я читал его опусы, недурно, поверь, недурно!
– Но я ж хотел, чтоб это сделал ты!
– Не могу. Вот честно!.
– Опять влюбился? И опять какой-нибудь смазливый мальчишка с толстым задом?
– Кто не любит мальчишек и табаку – те болваны!
– Это я уже слышал от тебя. Звучит слишком громко! Ты можешь угодить в тюрьму в Ньюгейт! У нас не любят содомитов!
– Я – философ! А за что угодил в тюрьму Сократ?
– Да, но ты – не Сократ!
– Но я – Кристофер Марло!
– Это пока имя для немногих. Может, только для меня.
– Я сказал тебе – попробуй его.
– Он разве перестал уже держать лошадей у театра?..
– Он и суфлером был. Его теперь взяли в актеры. К графу Сассексу или к Стрейнджу – уж не помню к кому. Он вообще тертый парень, и с самолюбием. Попробуй! Чем рискуешь? Авось пригодится.
– Хоть как его зовут?
– Его зовут Уилл!
– Так ты не хочешь помочь мне?
– Не могу. Пишу новую трагедию. Про Тамерлана великого.
– Ишь куда хватил! – подумал. – Не знаю. Кто сегодня пойдет в театр на Тамерлана? Да и публика вряд ли слышала, кто это?
– А ты сам-то знаешь – кто?
– Тот, кто таскал в клетке султана Баязета?
– Смотри, какие антрепренеры пошли! Им даже Тамерлан известен. Я полагал, они только считают деньги…
– Но это я тоже могу!
– Конечно. Кто так зарабатывает на нас, бедных? Хочешь пари? Я тебе обещаю успех «Тамерлана»!
– Покуда обещай, что посмотришь работу своего протеже, если я его возьму. Бросишь взгляд… Я не верю новичкам. Еще провинциалам.
– Да уж ладно, ладно!
– Я просил Грина, но он отказывается. Загордился вовсе… А ведь я и его вытащил из грязи. И совсем недавно было!
Через несколько дней в Шордиче, у лодочной переправы, он повстречал того, о ком шла речь. «Новенького»… (Город был еще сравнительно мал, хоть и быстро разрастался, и все могли встретиться со всеми.)
Совсем молодой человек провинциального вида и покуда скромен. Все они пока скромны, если только из провинции!
– Ты, говорят, уже актер? – спросил Хенслоу.
– А как же! У «Слуг лорда Стрейнджа», – ответил тот с гордостью.
– Не у Сассекса разве? Я – Хенслоу. Хозяин театра «Роза».
– Я вас знаю.
– Правда? Что, надоело держать лошадей у театра?
– То было только начало. За Лондон надо платить!
– Ого! – изумился Хенслоу. – Ты, конечно, издалека?
– Из Стратфорда.
– За Оксфордом? Был однажды. Грязное местечко. Один рынок сносен!
– Не знаю. По мне, так красиво! Арденский лес, Эйвон…
– Мне показалось – скучно. Говорят, у тебя там семья?
– Дети. Трое.
– А почему ты не берешь их в Лондон?
Не стоило спрашивать так. Парень явно надулся.
– Моя семья не будет жить так, как здесь живу я! – отрезал он.
– А чем ты плохо живешь?
– Крыс много…
– Где их нету? А в Стратфорде вы живете без крыс?
– Но там дом!
И Хенслоу пришлось сбавить обороты. Он не мог понять: нравится парень ему или нет.
– Слышал, ты пьесу для меня можешь поправить!
– А чья пьеса?
– Ого! А тебе не все равно? Я автора сам не помню. У меня почти все пьесы – переделки. У них много авторов. Ты учился в университете?
– Нет. Только в грамматической школе.
– А-а, как Кид? Но знаешь латынь?
– Немного. И греческий. А платить будете?
– Как новичку. Но поскольку тебя рекомендует Марло… Он теперь пишет сам и не хочет отвлекаться. Чем ты так понравился Марло? Ты его любовник?
– Нет. Я вообще предпочитаю жен…
– Ну это правильно. Прости! А я думал… Если получится, я чуть надбавлю. Возьмешься?
– Да. Я смогу.
– На Марло не рассчитывай. Он не поможет. Если ты ему не любовник.
– Я знаю. Я справлюсь. Если что-то не умею – я научусь!
– Ты честолюбив. Как все провинциалы…
– А разве в наш век можно без честолюбия?
Новенький появился в Лондоне в 86-м или в 87-м XVI века и всем казался сперва человеком заурядным. Из тех, кто пороха не выдумает, а может, считает, что и не стоит выдумывать.
Он снимал небольшую комнатку в Шордиче, у старой вдовы. У него мало кто бывал. Он походил на человека, который ждет чуда судьбы, но покуда не свалилось это чудо – тих и покорен.
Сперва говорили про него: «Это тот, кто держит лошадей у театра?» Он начинал, как «служитель при лошадях». Многие зрители приезжали верхом – дорога к театру была грязной. Театры обычно располагались за чертой города. Он знал толк в лошадях.
Потом услыхали, он принят уже в театр суфлером или помощником. Кто-то из коллег отличил его голос – голос приятный. Даже не мешало типичное уорикширское произношение. Он стал наемным актером. На маленькие роли, проходные. Но не просто статистом.
Все знали, что он оставил семью где-то в провинции – иные злословили: бросил! – но он беспокоился об этой семье и по возможности слал ей деньги. Деньги его интересовали, кажется, больше всего. Это делало его зажатым и несколько осторожным. Он не брал участия в попойках и пышных встречах, избегал дружеских сближений, в которых обязательно надо рассказывать что-то и о себе – не только слушать других. Вообще в кругу, в котором все хотели заработать, но предпочитали хвалиться своим безразличием к благам земным и тратами вперемежку с нищетой, он выглядел белой вороной. Он поднимался в жизни, как по крутой лестнице. Медленно…
Марло подтрунивал над ним. Грин и Нэш откровенно издевались. Он был недостаточно образован, а они как-никак – «университетские умы»… (Кроме него таким же неучем слыл Томас Кид – одна лишь «грамматическая школа» да и то провинциальная, но Кид, считайте, уже знаменит – на сцене его «Испанская трагедия».)
В кругу, где безденежье, несчастье и крутой нрав считались как бы метой художества натуры, новичок меньше других походил на художника.
А кому пришло в голову впервые дать ему переделать старую пьесу для постановки и что за пьеса – по сей день не знает никто и вряд ли узнает.
Но предложение Хенслоу, да еще с подачи Марло, явно было не первым.
Во всяком случае… сэр Уильям Давенант (будущий сэр), сам драматург – а он почитал себя им, – вполне мог сочинить этот диалог с Хенслоу… Да диалог, вероятно, таким и был!
Марло вошел в комнату и сразу, без приглашения, рухнул на стул за чужим столом, как за своим. Стол выделялся в полупустом помещении. Не было больше ничего, кроме кровати и комодика.
– Вина не дашь? – спросил Марло как-то само собой, как естественное.
– Ну конечно, – сказал хозяин комнаты Уилл. Принес тотчас бутылку и два стакана.
– Ты сам-то пьешь? – осведомился Марло.
– Но немного…
– А-а…
Ну и порядок у тебя, – сказал гость чуть не с отвращением. – Кто-то прибирает, что ли?
– Да нет, я сам.
– Я бы так не мог. Ты бы видел, что творится у меня!
– Я видел. Я же был…
– Ах да. Я запамятовал. Но художник не должен жить в таком порядке! Знаешь Пиля? Здесь пишет, здесь и жрет, и срет. А жена и дочь жарят ему жаворонков на ужин. Все рукописи в масле подсолнечном… И полный ночной горшок у стола.
– Да я не умею в беспорядке! Мне не работается!
Марло глотнул вина, много глотнул, С удовольствием. Даже показалось – он им полощет горло, прежде чем заглатывает.
– А ты не будешь пить? – осведомился. Пожал плечами. – Ты странный! Это та самая пьеса? «Генрих VI»?
– Да, – сказал Уилл.
Марло принялся читать рукопись из разрозненных листков. Бумага была в те поры дорогая, ее берегли, потому рукопись была заполнена правкой до отказу.
Марло читал внимательно, ничего не скажешь. А Уилл зажег и поставил пред ним еще одну свечку.
– О-о! – сказал Марло. – Ты даже не жалеешь денег на свечи?
– Как их жалеть? Я при них работаю.
– Странный ты. У вас в провинции все такие?
Уилл пожал плечами.
– Есть всякие! – он знал, что пойдут вопросы.
– У тебя там семья?
(Разумеется. Этого разговора новенький не любил, как мы уже поняли.)
– Да. Дети. Трое, – сказал с неохотой.
– А почему ты их не возьмешь сюда?
– Им тут будет неуютно. И как я буду тогда зарабатывать для них деньги?