– Гляди, ведут. Вот он, Володарь! – указал княжич на горделиво выступающего молодца в рваной сряде, с завязанными за спиной верёвками руками. Всем своим видом пленённый переметчик выказывал пренебрежение к собравшейся толпе. Вышагивал медленно, высоко вздёргивая голову, посаженную на тонкую длинную шею с острым кадыком. И как-то вдруг сошлись его чёрные, исполненные презрения и ненависти очи с глазами маленькой Предславы. Было одно мгновение, яркое, запомнившееся княжне на всю жизнь, что-то словно бы кольнуло, обожгло её, в миг этот она по-взрослому поняла, почувствовала внезапно: многажды ещё столкнутся, пересекутся на жизненном пути их судьбы. Почему так, почему она это почуяла со всей ясностью, юная княжна не знала. Ведала одно: так будет. Будет и доброе, и злое, и необходимое, и ненужное вовсе, вредное. Как будто нитью незримой связана она с этим надменным гордецом.
Володаря бросили в темницу в подпол, а она до вечера никак не могла прийти в себя и всё думала о нём, безучастно наблюдая за играми Златогорки и Позвизда во дворе у княжеских хором.
Глава 10
У боярина Фёдора Ивещея в тот день заботы были иные. В высоком тереме, широко раскинувшемся над кручей Киевской горы, на роскошно убранном ромейским шёлком и паволоками ложе тихо умирал его отец, старый Иона-Блуд. Умирал, всеми забытый, попавший в немилость и устранённый, отодвинутый от больших дел. Мелкой дрожью тряслась голова старика с белой долгой бородой, он временами впадал в беспамятство, тихо бредил и шептал непонятные Фёдору слова.
«Кончается отец! – Фёдор с жалостью и состраданием смотрел на бледное, иссушенное старостью и болезнями лицо умирающего. – А экие замыслы великие таил! При князе Ярополке выше всех прочих бояр вознёсся, первым советником, почитай, был. Переметнулся к Владимиру, выдал ему Ярополка с головою. Обещал Владимир чтить его заместо отца, да вот… Прогнал от себя и зреть не желает. Не ценит былых заслуг».
Где-то глубоко занозой сидела в голове у Фёдора мысль: «Ничего не стоит услуга, уже оказанная».
Хриплый шёпот старого Ионы-Блуда отвлёк его от размышлений.
– Совет тебе… дать хощу, сын, – довольно ясно проговорил умирающий боярин. – Владимира не держись. Обманет, как меня обманул… Другой князь нужен. Может, кто из сынов его… Един раз я… Ошибку створил… Предал Ярополка… Топерь бывшие Ярополковы ближники…. нам с тобою – вороги… И Владимировы бояре – такожде…[104] Презирают… Хотя, если б не я, не сидел бы Владимир на столе златом киевском… Помни о том, сыне… Ещё помни: бояре – сила великая… Самая большая сила на Руси… Они, бояре, князя на стол сажают… Помни крепко-накрепко.
Удивительным было Фёдору слушать после тяжкого бреда ясные и мудрые слова родителя. А Иона тем часом продолжал:
– Знаю: многие бояре недовольны Владимиром. Вот ты с ими дружбу и води. Токмо сторожко. Боле сиди да выжидай, наперёд не лезь. Не наше то дело. Ты… исподволь, тихонько. А то вон как я…
Старик умолк, закашлял, слабеющей дланью вытер седые вислые усы. Улучив мгновение, Фёдор хмуро вопросил:
– Что же мне делать? С чего начинать? Не любят нас тут.
По лицу Ионы-Блуда пробежала усмешка.
– Ты Володаря… из поруба свободи. Нощью, тайком.
– Володаря?! Это ещё зачем?! – воскликнул изумлённый Фёдор. – А вдруг кто прознает? Головы мне тогда не сносить!
– Говорил уже: ты тихонько, втайне. Олександр, поди, вожжи опосля сечи ослабил… Тако завсегда… Пьют ратные… Вот и ты… К им иди… Стражу у поруба мёдом напои, ключ возьми… Да что тя учить, не малое чадо… Вот что… В ларце, над подушками… Вон тамо… – Иона указал скрюченным перстом на старинной работы резной ларчик. – Подай мне. Видишь, склянка сия… Горошины в ей. Вот горошинку сию стражам в мёд подсыпь… Уснут сном мертвецким до самого утра…
– Боязно, отче. Опасное се дело, – покачал головой в сомнении Фёдор.
– Не боись… Спроворь, насоли князю Владимиру.
– Да на что мне Володарь сей? – Фёдор продолжал сомневаться.
– Дружков у его на Руси хватает. Да и… Пригодится он тебе. Чрез его ближе ко княжьему столу будешь. Владимир ить не вечен.
– Однако же крепко на столе он сидит.
– Покуда так… Но ты пойми, сынок… Он меня обманул, опалой на услугу великую ответил… И не я один им обманут. Володарь – такожде… И иные многие… И… Ещё раз скажу: не вечен Владимир…
Фёдор промолчал, медленно, с сомнениями и раздумьями, но соглашаясь с отцовым предложеньем.
– И не мешкай. Мне пущай Хотен, брат твой, очи закроет. Чую, помру сей нощью… А ты… ступай, Володаря выпускай. С Богом!
Приподнявшись на локте, старый Иона перекрестил дрожащей дланью мрачного Фёдора и повторил слабым голосом:
– Ступай.
Ивещей, выйдя из покоя, спустился по лестнице на нижнее жило и кликнул младшего брата – ещё совсем юного Хотена.
– Побудь тамо, у отца, – велел ему Фёдор. – Кажись, помирает он. Меня не ищи до утра. В княжьи хоромы мне идти надоть.
Набросив на плечи лёгкий плащ с застёжкой-фибулой у левого плеча, Ивещей направился на княжеское подворье.
«Легко сказать – выпусти Володаря. Олександровы ищейки эти стерегут его, яко псы цепные», – размышлял он дорогой.
В потной ладони Фёдор сжимал завёрнутую в тряпицу горошинку.
Глава 11
Тихая лунная ночь опустилась на Киев, затихла работа в гончарских и кузнецких слободах, смолкло на Подоле шумное торжище. На крепостной стене в нескольких местах мерцали факелы, слышались время от времени оклики стражи, постукивало медное било[105].
Две тени неслышно крались вниз по склону горы. Боярин Фёдор Ивещей поминутно останавливался, переводил дыхание, отирал ладонью мокрое от волнения чело. Беспокойно прислушивался: не гонится ли кто за ними, не скачет ли погоня.
Но ничто покуда не нарушало ночной тишины.
Дело это, скользкое и рискованное, Фёдор не доверил никому. Лишь один старый верный холоп из отцовой прислуги был посвящён в его планы. Как раз он и угостил стражей возле поруба мёдом, попросил выпить «за исцеление боярина Ионы от тяжкой хворобы». После Ивещей всё створил сам: снял с пояса у сонного сотника связку ключей, отпер замки, вытащил из поруба Володаря, вывел его потайным ходом из детинца к увозу и вот теперь, переодетый в свиту из грубого сукна, спешил к переправе, где уже в камышах ждал их старый холоп с двумя свежими конями.
Поначалу шли молча, только внизу, у днепровского берега, Володарь вдруг спросил с усмешкой:
– Почто помогаешь мне, Фёдор? Какая тебе в том корысть? А ежели я вдругорядь[106] опять печенегов приведу?
– Есть корысть, – прохрипел в ответ Ивещей. – Я тебе помог, и, надеюсь, ты того не забудешь. Такожде меня из беды выручишь, если что. Обоим нам князя Владимира держаться ни к чему. Тебя он вовсе прогнал, а я у его в опале. Даже на болгар не взял. И запомни, добр молодец: есть у тя в Киеве друг. И не один. Ага, вон и холоп мой знак подаёт. Вон кони осёдланные. Мчи в степь, друже Володарь. И не забывай, кто тебя от лютой смерти спас. Добрило-то, дружинник, помер ведь от ран нынче. Едва успел я…
– Хорошо, буду помнить. – Володарь легко вскочил на подведённого холопом скакуна. – Клянусь Перуном! Прощай же.
Привязав второго коня за повод к первому, он рысью поскакал к броду. Жёлтая луна освещала его путь.
– Тьфу, язычник нечестивый! Перуном клянётся! – Ивещей плюнул три раза через левое плечо и перекрестился со словами: – Прости, Господи!
Он благополучно пробрался в детинец через тот же потайной ход.
…Утром воевода Александр с обнажённым мечом в руке явился к порубу. К ярости и изумлению своему, он узрел стражей у клети мертвецки пьяными. И хотя двери в темницу были заперты и ключи находились где подобает, но поруб был пуст.
– Где Володарь?! – орал в ярости Александр, тряся за плечи устало покачивающегося из стороны в сторону сотника.
Он едва сдержался, уже хотел снести нерадивому стражу с плеч голову.
Снарядил погоню, сам помчался левобережьем Днепра к Переяславлю, расспрашивал встречных людей, не видел ли кто уходящего в степь молодого вершника. Но всё было напрасно. Воевода и сам понимал бесполезность погони. Было ясно, что кто-то помог изменнику уйти. Кто-то, знавший о смерти от ран Добрилы Пересвета.
«Эх, жаль, тогда же, на поле бранном, не срубил я ему голову!» – Александр со скрежетом вбросил меч в ножны.
С трудом подавил он в душе горькую досаду.
А на дворе Ивещеев в тот день хоронили старого боярина Иону-Блуда. Положили его во гроб в ограде храма Святого Ильи. Скромные это были похороны, куда больше людей шли проститься с удалым дружинником Добрилой Пересветом.
Среди прочих провожали в последний путь славного воина и Предслава с мамкой Алёной. Облачённая в чёрное платье, в траурном повое[107] на голове, Алёна плакала, тихо всхлипывая сквозь слёзы. Наверное, вспоминала покойного своего супруга, тоже сложившего буйную голову в бою с погаными. Глядя на мамку, всплакнула и Предслава. Следом за ними шёл хмурый Позвизд, держа в руке тонкую свечу. Возникла возле Предславы и Златогорка, она тихо шепнула на ухо подруге:
– Беда, княжна! Переметчик Володарь из поруба сбежал!
– Как сбежал?! – Предслава вмиг перестала плакать и испуганно вскрикнула. Вспомнился ей враждебный взгляд исподлобья чёрных очей. Страшновато как-то стало у девочки на душе. Почему так, понять она не могла.
Глава 12
Из похода на болгар князь Владимир возвращался в сиянии славы. Взяв верх в нескольких кровопролитных сечах, князь захватил Переяславец-на-Дунае, в котором и сотворил с болгарским правителем вельми выгодный для Руси мир. Много золота, серебра, дорогой рухляди везла в Киев обогатившаяся в походе дружина. Князя всюду славили, в честь его слагали звонкие песни.
Отшумело, отзвенело наполненное яркими красками буйное жаркое лето, под ногами громко шуршала сухая степная трава, желтела листва в густых дубовых рощах и лесах, раскинувшихся по берегам многоводной Роси. Промелькнули в стороне слева укрепления Богуславля, взору открылось широкое поле, прозванное Перепетовским, заголубело впереди у окоёма Рутское озеро.
Заканчивался тяжёлый многовёрстный путь дружины, воины торопили коней, скакали вперёд, оставляя позади обозы с доспехами и оружием. Князь уже знал об осаде печенегами Киева и победе Александра Поповича.
«Проучу я ентих степняков! И до Володаря доберусь!»
Всё сейчас казалось Владимиру простым и легко разрешимым. Не думалось о том, что война с печенегами потребует многих трудов и жертв. Осознание этого придёт к Владимиру позже, теперь же он, в лёгком жупане[108] и алом развевающемся за плечами корзне[109], немного пригибаясь вперёд, к шее вороного скакуна, лихо нёсся по пыльному шляху впереди воинов. Чувствовал он себя молодым, сильным, словно и не было никогда ни боли в спине от долгой тряски верхом, ни прошлых разочарований, ни седины в бороде. Позади остался мост через Стугну[110], под которым когда-то в юности прятался он, разбитый ордой Тимаря, от настигающих печенегов.
Нахлынули внезапно в душу князя воспоминания. Как издевательски смеялась над ним тогда Рогнеда! Называла трусом, горе-воином! О Боже, почему она умерла так рано?! Пусть бы ненавидела его, пусть не прощала гибели родных и своего бесчестья, но… Ему нужна была (ох, как нужна!) эта её ненависть, её исполненные презрения глаза, её издевательский смех! Как не хватает ему её гордости! Испуганные лица покорных рабынь, готовых исполнить любую прихоть своего господина, заискивающие улыбки, лесть – как всё это надоело ему, князю, до тошноты! Но прочь, прочь, пусть уйдёт, отхлынет из души прошлое! Господу виднее, Он один только и определяет, какой у кого из смертных путь на белом свете.
Серебрилась под мостом внизу Стугна, вот уже и Василёв[111] с высокой колокольней показался впереди. Двое ратных отделились от отряда и подскакали к Владимиру.
– Княже! Сами мы василёвские. Отпусти родных повидать! – взмолился молодой дружинник в сером вотоле[112] и высокой войлочной шапке, которую торопливо стянул с кудрявой головы.
Его товарищ, постарше, с вислыми густыми усами, в которых пробивалась седина, и сабельным шрамом на щеке, молчал.
– Ну, что ж, Ратибор и ты… – Владимир припомнил имя старшего и улыбнулся. – Стемид! Поезжайте. Токмо про пир не забудьте. В день Рождества Богородицы учиняю! Коли опоздаете, выгоню из дружины! – шутливо, с напускной сердитостью добавил он. – Ну а мы далее скачем. Уж Киев недалече!
…В стольный въехали в жаркий полдень. Едва успел Владимир сойти с коня и снять при помощи холопов корзно, как подскочила к нему Предслава. Подпрыгнув, она повисла у отца на шее, смешно визжа от радости и восклицая:
– Батя! Батюшка!
«Хоть кто-то из родни меня любит!» – подумалось вдруг Владимиру, когда он огляделся по сторонам, уловив насмешливую улыбку рябой Мстиславы, хмуро понурившего голову Позвизда и косой неодобрительный взгляд хромого Ярослава.
Впрочем, мысль эта как пришла, так и ушла, утонула где-то на задворках сознания. Навстречу князю уже спешил с крестом в деснице епископ Анастас, а за ним следом шёл Александр, спаситель Киева от печенегов.
Приняв благословение святого отца, Владимир тотчас подозвал к себе, крепко обнял и расцеловал воеводу.
– Спаси тя Бог, Олександр Попович! Доблестью твоею и отвагою спасён ныне Киев-град от лютого ворога!
Князь торжественно повесил на шею Александра золотую гривну. Многие бояре завистливо закачали головами. Такая гривна была сродни огромному богатству.
В бабинец князь заглянул уже поздним вечером. Алёне подарил большую серебряную чашу, украшенную сказочными птицами. Не забыл и рябую Мстиславу, надел ей на запястье широкий пластинчатый золотой браслет с чеканным изображением оленя и воина с копьём в деснице. Раздав дары, князь проследовал в светёлку к своей любимице. Поцеловал улыбающуюся Предславу в чело, вопросил об учении, об осаде.
– Не страшно ль было, дочка?
– Страшно, отче, – призналась девочка. – Особо… особо Володаря боюсь. Тёмный весь он какой-то, а очи так и сверкают.
– Володаря? – Владимир нахмурился. – Да позабудь ты о нём. Верно, не узришь николи его боле. Ты вот погляди лучше, что я тебе привёз.
Князь разжал сомкнутые пальцы. На грубой мозолистой деснице бывалого воина ярко сверкали маленькие серёжки с тёмно-синими самоцветами. Предслава ахнула от восхищения.
– Это тебе, – промолвил Владимир. – Носи на здоровье.
Юная княжна радовалась бесценному подарку. Лицо её светилось от радости и счастья. Тревожные думы о злодее Володаре ушли, покинули её, скрылись на время. Пройдёт много времени, прежде чем снова подступят к ней эти грозные, бередящие душу воспоминания. Пока же наступала мирная жизнь с её малыми и большими заботами и свершениями.
Глава 13
Немало лет минуло после осады Киева печенежскими ордами. Убит был в степи своими сродниками-соперниками хан Тимарь, воеводы Александр и Ян Усмарь ходили в степь за Сулу[113], пленили и привели на Русь другого хана, Родомана, вместе с тремя сыновьями. В Киеве, как всегда, шумно праздновали победы, закатывали на княжеском дворе многолюдные пиры, на которых рекой лилось вино и звенели яровчатые[114] гусли.
А меж тем на крутых обрывистых берегах Сулы, Стугны, Выстри[115], Трубежа[116], на гребнях старинных Змиёвых валов[117] росли, как грибы ранней осенью после обильного дождя, сторожевые крепости. Стучали топоры, визжали пилы, и вздымались ввысь, нависая над речными просторами, над степью, мощные дубовые стены со смотровыми башнями, с обитыми железом воротами и широкими площадками заборолов. Русь защищала себя от разбойничьих степных набегов, отодвигала, шаг за шагом, от своих рубежей лютые печенежьи орды.
Впрочем, были не только войны, были и миры, и долгие переговоры, бойко шла и торговля на степном пограничье.