Денис Терентьев
Молоко без коровы. Как устроена Россия
От автора
Эта книга о том, как устроена российская экономика. Казалось бы, не нужно доказывать, что у экономического развития может быть только одна цель: максимальное благосостояние возможно большего числа людей. Но в России эта задача никогда не занимала много места на державных хоругвях. И главный вопрос моего исследования: почему оказались такими устойчивыми институты, которые всеобщего процветания даже не обещают? Может быть, мы открыли секрет нематериального счастья?
В первой части я разложу на атомы главные особенности нашей экономики: влияние централизованной власти на бизнес, сословный характер распределения ренты, проблемы со стимулами для частных инвестиций и «ресурсное проклятие». Во второй части покажу, как власть со школьной скамьи приучает нас всем этим гордиться, в чем специфика нашего понимания справедливости и какую роль в ощущении величия державы играют дорогостоящие стройки, вера в чудеса и дар проводить презентации. Третья часть наполнит нас подлинной гордостью за россиян, которые умудряются внутри этой системы зарабатывать, растить детей и расправлять плечи под тяжестью ноши. А в четвертой части мы призовем на помощь лучшие умы, чтобы наконец понять, какие именно рельсы ведут к свету от нашего полустанка и каковы шансы в очередной раз не ошибиться с поездом.
На первый взгляд экономика кажется дисциплиной мутной и скучной: графики, формулы, термины, и ни одного математически точного закона. Но именно из хозяйственных успехов и неудач растут ноги культуры и науки, демократии и диктатуры, мира и войны, гордости и обиды. Вроде бы логично каждому из нас, кто не хочет выглядеть лаптем, приложить усилия и всерьез разобраться, почему одни страны богаты, другие бедны и где среди них Россия. Но в нашем среднем образовании это одна из самых тщательно охраняемых тайн. А немногочисленные книги по теме либо уводят в дебри конспирологии и политических интриг, либо написаны экономистами для экономистов, уничтожая интерес неподготовленного читателя уже к двадцатой странице. Удачных исключений, увы, по пальцам.
Замышляя эту книгу, я представлял ее записками опытного беспокойного журналиста, который побывал в 72 субъектах РФ из 85. Я восстанавливал деревянную часовню на Русском Севере и добывал бивни мамонтов в Якутии, и мне поначалу хотелось всего лишь возбудить интерес к огромной стране, которую мало кто видел в таком объеме. Но я предсказуемо оказался перед необходимостью системно объяснять колоссальные региональные отличия. Такие знакомые с института факторы, как экспорт сырья и мировые цены на него, качество управления и уровень коррупции, не делали понятнее массовый отток населения из Сибири и Дальнего Востока, где, казалось бы, сложились все условия для бешеного роста. Книги Джареда Даймонда и Эрика Райнерта никак не объясняли, почему в Калужской области построено с нуля 13 промышленных парков, а в соседней Брянской области ни одного, но оба эти субъекта практически не отличаются по уровню жизни или хотя бы облику областных центров. Я словно подошел со школьной линейкой к адронному коллайдеру.
К счастью, у меня оставалось профессиональное право задавать вопросы специалистам и переводить их ответы на понятный всем язык. А потом ехать в провинцию и проверять вызвавшие доверие теории. И однажды эти опыты распределились по четырем частям данной книги. В сухом остатке получилась история о стране, попавшей в колесо дурных повторений, для которой огромным прорывом к выздоровлению стал бы корректный и понятый всеми диагноз. Например, тот, что вынесен на обложку.
Эта книга не будет продолжением бесконечных народных причитаний о том, что чиновники-кровопийцы все украли. Чтобы ткнуть ворюгу носом в его художества, вполне достаточно сайтов и газет, а нам ни к чему тут смаковать его яхты и джеты, оплаченные с офшорных счетов 80-летней мамы. Коррупция, как и большинство российских безобразий, – это не причина, а следствие тех вещей, о которых мы начинаем разговор. Но о свойствах системы наивно размышлять в категориях «хороший – плохой». Поскольку мир устроен сложно, потребуется усилие, чтобы увидеть его с новых сторон.
Предисловие. Корова на льду
Летом 2016 г. профессора Массачусетского технологического института Лорена Грэхэма неслучайно позвали на Петербургский международный экономический форум. Россия находилась на пике противостояния с Западом, а Грэхэм слыл авторитетным историком науки, далеким от политики и глубоко знающим нашу страну. Еще в хрущевскую оттепель он приехал по одной из первых советско-американских программ обмена учеными, работал в Московском государственном университете. В последующие полвека Грэхэм подолгу жил в России и описал свои впечатления в книге воспоминаний Moscow Stories. Он подарил Европейскому университету в Санкт-Петербурге несколько тысяч книг из личной библиотеки, стал членом Российской академии политических наук – таких при Брежневе называли «друг советского народа».
На форуме Грэхэм произнес речь, которую тут же растащили на цитаты[1]. Почему-то именно ему, иностранцу, удалось рассказать о российских системных проблемах так, что его понял бы ребенок. И при этом не выглядеть врагом, который над этими проблемами злорадствует.
Профессор напомнил, что российским ученым принадлежат две Нобелевские премии в области разработки лазерных технологий. При этом нет ни одной российской компании, которая занимала бы на этом рынке значительное место. Почему? Электрические лампы в России изобрели еще до Томаса Эдисона, который позаимствовал идею у Павла Яблочкова. Но в итоге рынок захватили американские компании. Изобретатель Александр Попов научился передавать информацию по радиоволнам еще до Гульельмо Маркони, но сегодня Россия не имеет международного успеха на рынке радиоэлектроники. Грэхэм продолжал: «Россия первой запустила искусственный спутник Земли, но сегодня у нее менее 1 % международного рынка телекоммуникаций. Россия первой создала руками Сергея Лебедева электронный цифровой компьютер в Европе, но кто покупает российские компьютеры сегодня? И вот вам еще один пример – он вообще малоизвестен: нефтяная индустрия в последние годы пережила революцию технологий гидроразрыва пласта. Практически никто не помнит, что этот процесс изобрели русские. Я вам могу показать научные статьи начала 1950-х годов, где они абсолютно на 100 % нарисовали процесс гидроразрыва нефтяного пласта. С этой технологией никто ничего не сделал».
Грэхэм отметил, что у русских прекрасно получается изобретать, но внедрять они не умеют. И с большим количеством первоклассных ученых Россия не может извлечь экономическую выгоду из своих вложений в науку. Инновации, о которых мы любим рассуждать, это не просто принципиально новые решения – это заработанные на них деньги. Сколько стоит, например, производство нового айфона? 15–20 % рыночной цены, остальное дала «экономика знаний» – вложения в исследования и разработки.
Кто-то из читателей скривит нос: тоже мне, открыл Америку профессор! Известно, у них там все по уму, а у нас бардак: лень, раздолбайство, чиновники-мироеды все разворовали. А народ у нас страсть какой умный и одаренный. Похожим образом молодой доктор Борменталь в «Собачьем сердце» Михаила Булгакова не видел в разрухе системных причин. Профессор Преображенский его за недалекость выпорол: «А что такое эта ваша разруха? Старуха с клюкой? Ведьма, которая выбила все стекла, потушила все лампы?.. Это вот что: если я, вместо того чтобы оперировать каждый вечер, начну у себя в квартире петь хором, у меня настанет разруха». Преображенский, хоть и мог бы «на митингах деньги зарабатывать» и видел связь между эффективностью экономики и стимулами трудиться, все же больше по медицине. А профессор Грэхэм таки историк и формулирует предметно: «России не удалось выстроить общество, где блестящие достижения граждан могли бы находить выход в экономическом развитии».
Почувствуйте разницу: не дурак-начальник все развалил, а создана система, в которой даже у умного, трижды образованного министра ничего не получится. И даже если наш смышленый соотечественник изобретет смартфон нового поколения, это ровно ничего не даст российской экономике. Потому что в ней есть системный просчет, неправильно застегнутая первая пуговица. Грэхэм вспоминает, что россияне неоднократно спрашивали его, как им сравняться с Массачусетским технологическим институтом в разработке следующей большой сенсационной научной вещи. Наши умники почему-то напрочь не понимают, что ключ к успеху не просто в культуре МТИ, а в общественных институтах Бостона и США в целом.
Слово Грэхэму: «Что это за элементы культуры такие, которые позволяют идеям разрабатываться и вливаться в коммерчески успешные предприятия? Демократическая форма правления; свободный рынок, где инвесторам нужны новые технологии; защита интеллектуальной собственности; контроль над коррупцией и преступностью; правовая система, где обвиняемый имеет шанс оправдаться и доказать свою невиновность. Культура эта позволяет критические высказывания, допускает независимость, в ней можно потерпеть неудачу, чтобы еще раз попытаться, – вот некоторые из неосязаемых характеристик инновационного общества». Но русские все равно задают вопросы по конкретным технологиям: как, например, нанотехнологии могут принести успех? И уставший от этих вопросов ректор Массачусетского технологического в сердцах однажды бросил: «Вам нужно молоко без коровы».
«Молоко без коровы» – это образ-ключ к пониманию многих российских трендов. Молоко без коровы – это когда 70 % лекарств, продающихся в аптеках, – российского производства. А почти все суспензии, из которых они сделаны, – импортные. Когда судостроительный завод рапортует о 10-кратном увеличении производства. При этом у него нет ни одного частного заказа. Что будет с этим заводом, когда закончится оборонный контракт на ракетные катера? Молоко без коровы – это когда эмигрировавшего в Британию ученого средней руки заманивают обратно в Россию сказочными условиями работы, чтобы по три раза на дню рапортовать о «возвращении умов». А десяток молодых перспективных магистров в это время увозят свои идеи за границу, потому что в России они никому не нужны.
Сам Грэхэм привел пример инновационного центра «Сколково» – амбициозного и дорогого клона Силиконовой долины под Москвой. Многомиллиардные вложения дали крайне незначительную отдачу – на фоне коррупции, раздутых административных расходов, устаревшей структуры. 90 % новых компаний не выживают здесь дольше 3–4 лет. И на первый взгляд кажется нелепым связывать провал проекта, например, с гибелью независимой прессы или практикой судов, где 99 % уголовных дел завершаются обвинительным приговором. Но связь есть: инноваторы и рисковые предприниматели вроде Илона Маска вряд ли окажутся настолько безумными, чтобы работать в стране, где какой-нибудь генерал может все у них отобрать. А значит, и модернизация, при которой не работают значительные блоки рыночных механизмов, вряд ли будет успешной.
Словно в подтверждение слов Грэхэма спустя четыре месяца, в октябре 2016 г., в Сколково заработал форум «Открытые инновации». Чтобы убедить зарубежных партнеров в торжестве наших технологий, событие почтил премьер-министр РФ Дмитрий Медведев. Уже в ходе пленарного заседания после четырех сильных хлопков повалил плотный дым. Присутствующие посчитали было, что это часть шоу, но вскоре гостей в дорогих костюмах, как пионеров, погнали к пожарным выходам. Картину технологического превосходства дополнил еле живой Интернет, во время сессий выключались свет и микрофоны. Медведев в очередной раз не стал искать в произошедшем системные причины, отметив, что российским инновациям еще есть куда расти[2].
На словах тот же Медведев мечтает выстроить такую систему, чтобы «люди масштаба Сикорского или Теслы могли не только предлагать новые решения, но и опираться на существующую структуру поддержки, успешно коммерциализировать их»[3]. То есть премьер вполне здраво понимает цель. Но рост государственных расходов на науку и образование в 2000-е гг. дал лишь временный эффект, потому что в тот же период потеряла самостоятельность Государственная дума, упразднили выборы губернаторов, а бизнес в регионах отдали в кормление силовикам и наместникам Москвы. Еще раз: прямой связи с развитием науки и здесь нет. Но отсутствие противовеса «вертикали власти» делает любые инвестиции, в первую очередь долгосрочные, очень рискованными. А нет инвестиций – нет ни производства, ни науки.
По данным Росстата, из России уезжает от 5 до 10 тыс. специалистов с высшим образованием ежегодно. Ведь сегодня наука на основе закрытых КБ невозможна, ученым нужны международное общение, обмен технологиями. А изоляция и жесткое регулирование Интернета ставят крест на многих разработках. По словам бывшего директора по развитию «Сколково» Максима Киселева, инноград стал «инкубатором для эмигрантов»[4]. И важно понимать, что уехавшие ученые – не корова, а то же молоко.
Почему же в России выстроилась модель общества, при которой экономика чувствует себя коровой на льду? Что мешает тому же Медведеву выступить ледоколом реформ, чтобы в России имело смысл оставаться не только ученым масштаба авиаконструктора Игоря Сикорского, но и хотя бы студентам «Сколтеха»? Почему так популярны и постоянно используются первыми лицами теории о некоем «особом пути России»? Наши буренки устроены иначе, чем американская, германская, японская, бразильская или финская коровы? И им не подходят те оправдавшие себя институты, на отсутствие которых в нашей стране сетовал профессор Грэхэм? И самое главное: наше отставание поправимо или нет?
В нашей стране известна поговорка: «В России никогда не будет так хорошо, как мечтают глупые русские, и так плохо, как боятся глупые евреи». Все 28 постсоветских лет я слышу о том, что нашу страну растаскивают, грабят, продают, закладывают и насилуют, что мы бесконечно отстали во всевозможных международных гонках. Тем не менее уровень жизни людей зримо вырос, а нынешняя трансформированная экономика, несмотря на высокий уровень дирижизма и зависимость от экспорта сырья, явно предпочтительнее административно-командной системы СССР. Сегодняшние патерналистские тенденции лучше ситуации, когда предпринимательство уголовно наказуемо, а выезд за границу нужно два года согласовывать в обкоме. Как в анекдоте: может, это и «ужас», но не «ужас-ужас-ужас». Но союзные времена грозят вернуться. Главная опасность в том, что оказавшимся у руля группам интересов выгоднее продвигать имидж великой страны, а не благополучной. А премьер Медведев – важная, но не определяющая часть этого дискурса.
На поверку история с «особым путем России» тривиальна: похожие концепции имеют хождение в десятках стран. Средневековые поляки гордились, что именно они стоят на страже католического мира, защищая его от нашествий с Востока. А английские пуритане в XVII веке верили, что как раз они богоизбранный народ, с которым Господь договорился построить Царствие Небесное на земле. Философ Николай Бердяев пишет, что натыкался на сочинения об особой роли в истории Венгрии и Эстонии[5]. А политолог Александр Оболонский находил в Латинской Америке представление об уникальной «чилийской духовности» и «перуанском народе-богоносце»[6].
Экономист Дмитрий Травин, автор книги «Особый путь России от Достоевского до Кончаловского», отмечает, что большинство подобных концепций формируется нациями в состоянии фрустрации[7]. Например, германский Зондервейг разрабатывался после разгрома пруссаков Наполеоном. А у нас всплеск «панславизма» пришелся на период после поражения в Крымской войне. Дмитрий Травин пишет: «Самое грустное сегодня в России – это не трудности в экономике, не низкий уровень жизни и не проблемы демократического развития. С этими проблемами можно будет справиться, если начать серьезные реформы. Самое грустное то, что комплекс различных неудач устраняет желание двигаться по пути модернизации, но порождает желание конструировать в сознании особый путь, никакого отношения к модернизации не имеющий».