За тревожными размышлениями наступил рассвет, беспокойный для Никиты, полный радужных, видно было, надежд для кизылбашцев, которые потирали руки в ожидании богатой добычи, аллахом подкинутой к берегу. Кизылбашцы, едва взошло солнце и осветило все еще взволнованное бугристое море и влажные, росою омытые скалы, приблизились к стругу, о чем-то громко говоря между собой. От берега до борта было шагов двадцать, не менее.
«Ишь, лалакают не по-людски, – озлился Никита, не имея возможности разгадать чужих замыслов. – Пождите часа, я вам смастерю нешаткие сходни да и спущу под резвые ваши ноженьки… Эка жалость, что Аника не хранил в рундучке хотя бы один пистоль!»
Прислушиваясь к галдежу кизылбашцев, он прикидывал, а не удастся ли как обхитрить персов да завладеть конями, пока будут обшаривать нутро струга эти два всадника?
«В мурью не полезут, – догадался Никита, – смекнут быстро, что это не купеческий корабль, а стало быть, никаких приличных товаров в трюме не сыщется». Никита рискнул и бережно присунулся лицом к окошечку, глянул на берег.
«Ах, песьи головы, свинячьи уши! – едва не вслух ругнулся Никита. – Уцепили-таки телку за холку!» – Он понял причину радостного крика кизылбашцев – обломки разбитого челна на канате поднесло водой к берегу, персы увидели его, подобрали и теперь, чуть не пинаясь, спорили, кому первым взбираться на пустую палубу.
– Ишь ты, ведомо псам, что первому хватать из котла мясо, а последнему хлебать пустой отвар! – невольно улыбнулся Никита. – По мне не худо было бы, кабы вы и друг друга из пистолей постреляли! Вона-а, должно, этот чином знатнее, прикрикнул на собрата, полез в воду первым!
Один из кизылбашских воинов, хлюпая ногами, вошел в море, сперва по колени, потом по пояс, а потом погрузился по плечи и поплыл, перебирая руками по канату, скоро пропал под кормой, невидимый для Никиты. Второй, сунув пистоль первого кизылбашца себе за пояс, стоял по колени в воде, удерживая канат и ожидая, пока первый не вскарабкается на палубу. Через время послышались глухие толчки каблуками о доски, должно быть, перс подтягивался, помогая себе ногами. А вскоре раздалось и его радостное восклицание:
– Бисйор хуб![17] – и еще что-то повелительное, и даже грозное, прокричал в сторону берега. Его напарник ответил: чишм[18] и пошел следом в воду, подняв пистоль в левой руке, чтобы не замочить порох.
«Ну, Никита, держись теперь! Не в кулачную драку кидаться у самарского кабака, не токмо зубы выплевывать да чужую бороду клочками драть!»
Влезли, один в синем, другой в красном теплых халатах, помахали руками, должно быть, для согрева после прохладной купели и, галдя что-то веселое, разошлись по заваленной обломками снастей палубе. Синий остался осматривать корму, а красный поторопился на кичку, к кладовой, где хранился общий стрелецкий скарб полусотни.
Никита отступил от двери к чуланчику, стиснул до боли в пальцах рукоять тяжелого топора… Синее пятно закрыло выход из тесной каюты, просунулось. Из-за двери выглянула загорелая усатая голова в блестящей мисюрке[19]. Из-под мисюрки зыркнули два настороженных глаза, но Никиту во тьме и за дверью сразу не приметить. Кизылбашец сделал шаг в каюту… Размахиваться было негде, и Никита со всей силы ткнул острым углом топора под бритый подбородок перса – успел приметить, что под распахнутым халатом кизылбашца надета железная рубаха из мелких колечек.
Забулькав горлом, сраженный насмерть кизылбашец рухнул на пол, головой в каюту, ногами за порог, застучав по доскам тупоносыми исфаганскими малеками[20] из мягкой кожи с пряжками. Красный перс, уже с кички струга, обернулся на этот странный стук, крикнул:
– Тюфянчей[21] Хасан?
Никита, прикрыв рот ладонью, засмеялся, и красный, решив, что его старший товарищ просто запнулся о порог и завалился, отвернулся к двери в носовой части кладовой. Никита быстро втянул побитого перса в каюту, кинул на лавку лицом вниз, чтобы не испачкаться кровью, сдернул мисюрку, примерил – гоже! Выворачивая обвисшие руки, стащил халат, напялил на себя, скинув перед этим свой кафтан – тесноват! Ладно, что по швам не расползается. Поднял с пола оброненную кизылбашцем саблю, торопливо вынул из-за его пояса пистоль, проверил, не просыпался ли порох у запального отверстия.
«Слава Богу! – порадовался Никита, примеряя правую руку к чужому клинку. – Эх, кабы теперь еще и бороду сбрить!» – успел подумать он – побитый тюфянчей имел усы, а не бороду. Железную рубаху снимать времени не было – второй кизылбашец ходил по стругу, надобно его как-то отослать от себя подальше, к Аллаху или к дьяволу, без разницы, лишь бы с глаз долой!
Никита выглянул из каюты: красный перс возился с замком, не зная, как его отпереть, а клинком сорвать скобу не решался, чтобы не попортить боевое оружие. Наконец, плюнув в досаде, изрек страшное ругательство:
– Педер сухтэ![22] – и пошел к корме, продолжая что-то выговаривать, а когда совсем близко подошел к двери, Никита, спиной вперед, вылез из каюты и, резко обернувшись, со словами «салам алейком!»[23] взмахнул саблей, норовя одним ударом срубить кизылбашскую голову.
Сабля со свистом скользнула по верху мисюрки, сбила ее на палубу – каким чудом кизылбашец успел среагировать, пригнуться, Никита даже не сообразил. Знать, наскочил на бывалого воина! Не успел Никита вновь вскинуть саблю, как перс скакнул прочь, выхватил свою – сталь звякнула о сталь, и оба удара оказались столь сильными, что клинки на миг словно застыли в воздухе, потом с визгом разошлись, снова скрестились, испытывая прочность закалки и рук.
Бой обещал быть трудным, долгим.
– Ах ты, черт неотмытый! Чтоб тебя громом убило! – разъярился не на шутку Никита, нанося удар за ударом, стараясь не упускать инициативы в бешеной сабельной рубке, когда, сплоховав на одну секунду, потом и в годы не исправишь упущенного…
– Пэдэр сэг![24] – рычал кизылбашец, в злобе кривил сухое, солнцем высушенное лицо с усами и оскалом крепких белых зубов. – Пэдэр сэг! Алла, ашрефи Иран![25] – и прыгал на палубе, словно барс перед рогатым туром, выискивая миг, чтобы нанести смертельный для гяура[26] удар.
– Порождение дьявола! – кричал в ответ Никита, видя, что бой идет на изматывание сил, а он после перенесенного шторма и долгой голодовки еще не окреп в полную меру. – Ишь, блоха зубастая, скачешь, будто черт на святой сковородке, не ухватить тебя никак! – И сам ойкнул, когда конец кизылбашской сабли, им неудачно отбитой после резкого удара, чиркнул по мисюрке на его голове. – Ну, алла, берегись! – Никита отпрянул на шаг, потом еще на один, левой рукой выхватил из-под халата пистоль и взвел курок.
– Иа, алла![27] – вскрикнул кизылбашец, поднял к голове руку, словно так можно было защититься от пули, а правой неожиданно сильно, как дротик, метнул саблю, целясь Никите в грудь. Тут уже Никите пришлось проявлять всю свою ловкость, он кинулся плашмя на палубу, кизылбашец к нему, но бабахнул выстрел – падая, Никита ударил оружием о доску, курок сработал, и пуля, просвистев мимо перса, отколола кусок от мачты и унеслась в море. Не успела щепка шлепнуться на палубу, как Никита был уже на ногах, а сабля перса, у него за спиной, торчала в стене каюты, правее двери.
Что-то в отчаянии крикнув, кизылбашец в два прыжка достиг правого борта и сиганул сгоряча вниз головой. Плеск воды и вопль человека слились воедино, и, еще не добежав до борта, Никита понял, что его супротивник угодил головой о камень, едва прикрытый водой.
Он подошел к краю струга и, тяжело дыша, глянул вниз – сквозь светло-зеленую полосу воды виднелось красное пятно, слегка покачивающееся из-за движения волн то к берегу, то от берега…
– Фу-у, надо же… – и головой качнул в удивлении, что и среди нехристей, оказывается, есть такие отчаянные рубаки. – Малость не остриг меня по плечи! – Никита сдернул мисюрку, провел пальцем по свежему шраму на металле, неожиданно для себя поцеловал чужую, невесть где и кем сработанную железную шапку. – И то славно, что греха на душу не взял, не срубил безоружного… То его Аллах так распорядился.
Усталость – даже колени мелко подрагивали – это Никита только теперь заметил – заставила его опуститься на фальшборт, спиной к красному пятну под водой. Посидел так минуту, две, вновь пристально оглядывая берег, – вдруг всполошил кого-нибудь случайный, при падении, выстрел.
– Надо же! – воскликнул с удивлением Никита и посмотрел на торчащую в стене саблю. – Ловко как метнул, а?! Замешкайся альбо пропусти момент, когда он перевернул рукоять сабли в пальцах, чтобы метнуть от плеча… Не иначе, как милая Параня молилась за меня в эту минуту, – решил Никита, потому как самому было не до молитв тогда. – Расселся, – проворчал он, вставая с фальшборта. – Ехать надо отсель подальше, покудова Господь благоволит ко мне.
Он торопливо возвратился в каюту, залитую кровью убитого тюфянчея, вытряхнул покойника из кольчуги, натянул ее на себя, сверху надел легкий и короткий полукафтан, снятый с перса, проверил, нет ли где на синем халате следов крови, успокоился, надел и его. Потом сменил свои штаны на голубые же просторные шаровары, влажные после недавнего купания кизылбашца в море. Примерил и тупоносые малеки – чуток тесноваты, да сгодятся. Свою одежду сунул в рундук, нащупал тяжелую кису у перевязи побитого им врага, в ней приличное число персидских монет-аббаси, припрятал кису под халат.
– Сгодится в дороге, – порадовался такой находке. – Все лучше, чем российские деньги предъявлять на базарах.
Он перезарядил пистоль, взял запас сухарей, колбас и окорок с остатком хлеба и с багажом ловко соскользнул по канату в воду, захватив пистоль зубами за скобу, чтобы не замочить порох. Ногами дна не достал, поплыл на боку, держа в левой руке над водой пистоль и пороховницу. На берегу наскоро отжал халат и шаровары, подошел к коням. Те косились, чуя что-то неладное, но Никита знал толк в конях, умел их успокаивать. Он отвязал поводья от кривого дерева, похлопал каждого по теплой шее, угостил кусочком хлеба того и другого, вскочил в седло вороного, а буланого привязал к седлу за повод.
– Ну, с богом, родимые. – Никита тронул коня пятками в бока, пустил его сначала легким бегом, а потом и галопом, норовя уйти подальше от струга, ставшего могилой для двух шахских гонцов из Исфагани к гилянскому хану. Эту грамоту Никита сыскал в грудном кармане полукафтана убитого им тюфянчея Хасана. Если бы еще он мог изъясняться по-кизылбашски, а то, кроме известного в Астрахани каждому мальцу «салам алейком» да еще «иа алла», не знал ни словечка. Бороду он кое-как сбрил в каюте острым ножом, взятым у Хасана, усы оставил, а вот часто ли в здешних горах попадаются синеглазые гонцы да еще с такими вот русыми волосами? Это можно было проверить только собой…
– Слух был между астраханцами, – кстати и с долей облегчения вспомнил Никита, – что у персидского шаха есть на службе изрядное число беглых россиян, принявших мусульманскую веру! Мне же от христианства не отрекаться, как не отречься ни от родной земли, ни от Парани с детишками, даже если и на пытку за это идти! – И он легонько подбодрил вороного коня плетью. Роковой струг и все, что на нем случилось, остались за скалистым выступом, а Никита выбрал путь на север, к России, мимо многих кизылбашских городов.
Кабы знать, где упасть!
Никита счастливо миновал уже несколько маленьких кизылбашских городков на берегу Хвалынского моря и в близости от него, как дорога вела, всякий раз стараясь проехать их без лишней задержки и разговоров, и к концу недели пути въехал в шумный торговый Решт, где на каменном берегу стоял просторный дворец шаха, служившего ему, когда властелин Ирана, совершая поездку по стране, приезжал в этот город. На стенах дворца стояли грозные на вид, но давно умершие от бездействия пушки с темными, пылью и мусором забитыми стволами.
На каменистых наклонных улицах тесно лепились богатые купеческие дома, вдоль дворов, огороженных невысокими каменными стенами-изгородями, беспрестанно сновали всадники верхом на конях и ишаках, медленно продирались навьюченные верблюды, цепляясь друг за друга и за стены тюками со всевозможной поклажей. Тут и там надсадно кричали ослы, словно дразня друг друга и терпеливых неспешных прохожих.
Никита проехал мимо просторного на взгорке каменного дома, у раскрытых ворот которого садился на коня краснобородый кизылбашец в белой чалме. Поначалу он мельком глянул на Никиту, который в куче других всадников молча спускался к морскому берегу, где по людскому гомону без труда угадывался базар, а потом, высунувшись из ворот, пристально оглядел всадника, коня и, тут же резво взлетев в седло, тронулся следом за ним.
Заслышав за спиной нарастающий грохот колес арбы и предостерегающий крик «хабардар!»[28], Никита отжал своего вороного коня – а второго коня он все так же, на случай погони, вел на поводу – ближе к стене. Крашеный сивобородый кизылбашец, с трудом удерживая лошадь и арбу, которая сама катилась к базару, пронесся мимо всадников, султаном турецким восседая на куче мягких мешков с бараньей шерстью.
Никита свернул влево, следом за арбой с шерстью, надеясь на базаре прикупить себе продуктов. Когда вслед за арбой проехал к каменным лавкам, до него неожиданно долетели на диво нежные, такие родные зазывные слова:
– Подходи, честной народ! Примерь бесценный кафтан, сербаз шахсевен![29] Купи своей несравненной женке бусы, не пожалеешь! – И купец вытянул навстречу подъехавшему Никите связку разноцветных бус на шелковых нитках. Никита, чувствуя, как от радости гулко застучало под кольчугой сердце, соскочил с коня и, держа подогнутую руку у самой конской морды, подошел к лавке. Толстенький, голубоглазый, как и Никита, купчина с окладистой русой бородой, с широким носом и крупной родинкой в самом центре левой щеки, завидев подходившего к нему справно одетого, запыленного всадника – шахского гонца, еще яростнее затряс связкой звонких бус, протянув их из проема лавки, готовый надеть собственноручно на шею всадника.
Ради бережения Никита огляделся по сторонам: народу много, лишь у соседней лавки одиноко укрытая с головы до ног персиянка в ярко-синем платье и в таких же шелковых шароварах торговала что-то у носатого тезика[30].
– Купи бусы женке альбо невесте, бесстрашный сербаз шахсевен! – Купец, чувствуя богатого покупателя, не скупился тому на похвальные слова. – Видит аллах, у такого витязя и женка красавица, подходи сюда, начнем торговаться!
– Мир дому твоему, брат! Да спасет Господь нас обоих в чужой земле! – негромко приветствовал Никита россиянина, а тот от неожиданности уронил бусы на землю. Никита наклонился, поднял украшения и с улыбкой подал их растерянному и изумленному купцу – тот как говорил перед этим, так и замер с открытым широким ртом. – Не мечи бусы в пыль, брат, а подумай, как мне у тебя найти пристанище да бережение, чтобы в Астрахань выбраться из чужой гиблой стороны.
Купец пришел-таки в себя, положил бусы в коробку, закрыл ее и широкой грудью налег на прилавок. Спросил с прищуром:
– Аль беглый? Сам знаешь, что за укрывательство беглого вора[31] и самому спасителю опосля от пыток не уберечься, когда к воеводе поволокут на спрос с пристрастием…